"Где-то там наверху все еще делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране..." Это горькое письмо Александр Вертинский пишет замминистра культуры Кафтанову через 13 лет после своего возвращения из эмиграции. Он пожалел? Что заставляло его так мечтать о возвращении на родину? И почему его туда не пускали, а потом взяли и разрешили приехать?

Об этом – журналист Иван Толстой, консультант сериала "Вертинский" (проект Дуни Смирновой и Первого канала), и актер Геннадий Смирнов, исполнивший в этом сериале одну из главных ролей.

Ведет программу "Лицом к событию" Елена Рыковцева.

^{Видеоверсия программы}

Елена Рыковцева: Событие, которое мы с вами обсуждаем, видели пока не все. Оно выложено на платформе KION. Это сейчас модно выложить сначала что-то на платформу и только потом показывать по телевизору. По телевизору покажут сериал "Вертинский". С нами на связи Иван Толстой, мой коллега, который был консультантом этого фильма.

Иван Толстой: Честно говоря, я был консультантом не фильма, а сценария. Поэтому я очень боялся, когда посмотрел эти серии, что моя работа может быть как-то искорежена, а я поставлен в ложное положение. Я сразу должен сказать, что почти полностью удовлетворен – это хороший фильм, где в сценарий не внесено ничего, что было бы мне чуждо.

Елена Рыковцева: С нами на связи Геннадий Смирнов, тоже участник сериала, который снимался, но не факт, что смотрел весь сериал. Было ли представление общее у вас об этой работе? Советуете ли вы ее всем остальным?

Геннадий Смирнов: Я уже посмотрел весь. Первые 6 серий я смотрел до того, как он был полностью готов, когда оставалось много работы, но в принципе все было смонтировано. Последние финальные серии я посмотрел сейчас по блату, что называется. Мне очень нравится эта картина.

Елена Рыковцева: Это было очень важно спросить у наших гостей с самого начала, рекомендуем мы ее или не рекомендуем. Я присоединяюсь к тем, кто рекомендует. Конечно, у нее есть дефекты, критики что-нибудь обязательно найдут, но рекомендуем, потому что интересно, потому что это качественно, подробно, детально. И действительно очень старались сделать так, чтобы мы поверили, что это действительно Вертинский, это действительно его жизнь. Я хотела бы спросить об этом артисте, который играет Вертинского. Все сошли с ума, увидев, пошли на презентацию картины, сказали, что такого не бывает, что это абсолютная копия – это Вертинский. Это лучший Вертинский из всех, которого можно было придумать. Но этот человек совершенно не разговаривает в реальной жизни. Он выходит на презентацию, двух слов он не связывает. Дело в том, что Иван Ургант обязан рекламировать этот продукт – это же продукт Первого канала. Его заставляют взять артиста к себе в передачу, они оба мучаются, страдают. В реальной жизни он действительно такой нелегкий на подъем слова?

Геннадий Смирнов: Я на самом деле наблюдал этот процесс превращения много раз. Поскольку мой персонаж – аккомпаниатор Вертинского, они очень много общаются в кадре. На съемках мы тоже общались, я полюбил Лешу очень. Я просто наблюдал, как Леша, с которым ты болтаешь, куришь, как это на съемках обычно происходит, входит в кадр и превращается в абсолютно другого человека. Я это наблюдал несколько раз. Всеобщее удивление, я его разделяю, просто я его испытал раньше. Я думаю, первая Дуня, я не понимаю, как она в нем это разглядела.

Елена Рыковцева: Я понимаю так, что его выбрали, потому что он просто похож. Как он объяснял, его взяли не глядя, когда его вычленили. Но поразительно, что вы ему верите, вы верите, что он такой, вам не приходит в голову садиться и сверять с мемуарами, то есть абсолютное доверие он вызывает. Поэтому мне хотелось спросить: с ним можно о чем-то разговаривать, с Алексеем?

Геннадий Смирнов: На публике может быть он немножко образ такой дает. Он с отличным юмором парень, интересный, смешной и оригинальный. В жизни, конечно, ни на какого Вертинского даже близко не похож, там вообще ничего общего нет.

Елена Рыковцева: Вы являетесь обладателем уникального знания, потому что никто другой про Алексея того, что знаете вы, уже не узнает, судя по всем попыткам с ним пообщаться. Наверное, вы останетесь последним, кто его раскрыл как человека. Нам, зрителям, остается смотреть на него в образе Вертинского и, конечно, восхищаться. Смотреть этот сериал надо, потому что он хороший, профессиональный, добротный, качественный, очень богатый. Там великолепный актер Алексей Филимонов, который играет Вертинского. И там Геннадий Смирнов, не знаю, открою ли я страшный секрет, что кинопоказ Первого канала сошел с ума от вас в роли аккомпаниатора. Не только Алексею достались все лавры, Геннадию тоже перепало. Вашего персонажа совсем придумали от начала до конца.

Геннадий Смирнов: Придуманный, он собирательный очень. Очевидно, что рядом с Вертинским был аккомпаниатор, который много лет с ним ездил. Но, конечно, это не реальный человек из жизни, он очень придуманный и перепридуманный.

Елена Рыковцева: Ровно с одной придуманной ноты я хочу начать наш разговор. Разговор о Вертинском всегда будет сводиться к одному и тому же – почему он вернулся, зачем он вернулся, не пожалел ли он, что вернулся? Ваш персонаж не захотел с ним возвращаться. Он говорит: у меня там никого нет в России, я не поеду. У Вертинского тоже было два притопа, три прихлопа: один друг сидит, второй неизвестно, где. Но он рвался. Понимаете ли вы своего персонажа, который отказался уезжать?

Геннадий Смирнов: Это не единственное, что его не пускало в Россию. Вертинский для меня, поскольку я актер, изнутри могу попробовать понять Александра Николаевича, я думаю, что мне ясно, почему он вернулся. Он вернулся к зрителям, к слушателям, ему нужен был русский современный зритель и современный русский слушатель в России. Можно говорить о ностальгии, о патриотическом порыве, можно много красивостей навертеть, но по сути это артист поехал к своему зрителю. Мне это как актеру очень понятно, потому что ему современного русского зрителя страшно не хватало за границей.

Елена Рыковцева: Вертинский приезжает в Читу, 1943 год. Он рвется к своей публике, и наконец-то он видит эту публику. Кстати говоря, там у вас появляется конкурент, еще один аккомпаниатор. Наверное, вы ревновали немножко?

Геннадий Смирнов: Я-то лучше.

Елена Рыковцева: Это правда, это отметит аудитория, что вы лучше. Он приезжает, неожиданно видит перед собой полный зал людей, которые счастливы, определенно они пришли на него персонально, не говоря о каком-то тюремном работнике, который видел его в имитации тюремной. Откуда они о нем знали все эти годы? Как была организована передача из уст в уста? Он же очень давно уехал, почему эта публика его продолжала помнить, любить? Что это за люди в Чите, которые его ждали, а потом в других городах Советского Союза?

Геннадий Смирнов: Я думаю, привозили пластинки из-за границы. В 30-е годы иностранцев в Советский Союз приезжало очень много, в том числе и эмигрантов. Я думаю, что привозились пластинки, они как-то расходились, где-то слушались. Он же не был категорически государственно запрещен, за слушание Вертинского не сажали в тюрьму. Энкавэдэшники его обожали, как вообще они любят полузапретное, элитарное, то есть всем нельзя, а нам можно. То есть полуподпольно где-то расходилось. По радио, естественно, они не могли его слышать по советскому, а такие пластинки где-то были. Думаю, что пели между собой, что называется, у костра. Могли расходиться и без участия Александра Николаевича личного, даже без его голоса, просто один услышал, запомнил и где-то поет, как в 70-х годах пели песни Высоцкого, например, между собой.

Елена Рыковцева: Относились терпимо, но не тащили, не звали в Советский Союз. У вас рядом в Питере есть усадьба Репина Ильи Ефимовича, висит там письмо Ворошилова, что приезжайте к нам скорее, возвращайтесь из Куоккалы финской, когда усадьба перешла Финляндии по сути территориально. Звали его, приезжали друзья, коллеги. Он не поехал – это уже другая история. Но Вертинского не звали. Если верить сериалу и его биографии, он сам хотел, но его не звали. Как вы думаете, почему одних звали, других нет? По какому принципу эти нужны были артисты советской власти или художники, а эти нет?

Геннадий Смирнов: Очень сложно понять логику людей, которые, во-первых, в абсолютно другой эпохе, а во-вторых, в абсолютно другой системе ценностей жили, чем мы сейчас. Почему нацисты все время пытались позвать Марлен Дитрих, когда знали, что она их люто ненавидит? Тем не менее все время повторялись эти попытки ее затащить обратно. Очень сложно объяснить, совершенно у них другая логика и вкус другой. Может быть, они просто не воспринимали его как серьезную художественную величину, я подозреваю. Репин был очень значим, Горький был очень значим, крупнейший пролетарский писатель, всемирно известный, переведенный на все существующие языки мира, яркий, и противник, и при этом сторонник, вот этого надо было. А Вертинский, я думаю, они к нему относились так: ну какой-то там поет что-то.

Елена Рыковцева: Бриллиант в короне пролетариата не есть он, Вертинский.

Геннадий Смирнов: Точно нет. Я думаю, так его точно не воспринимали.

Елена Рыковцева: Почему Вертинского не затаскивали в Советский Союз? Мы знаем примеры, когда стелили, манну небесную обещали, все, что хотите. Ему говорили кто-то из его друзей, что не страшно, можешь поехать, наверное, дачу дадут. Но не звали, не тащили, почему?

Иван Толстой: Здесь все из области предположений. Мы совершенно не знаем, как было на самом деле, мы гадаем на кофейной гуще. Ведь все, что нам известно, нам известно из книги мемуаров самого Александра Николаевича, а эта книга писалась в конце 40-х – в 50-е годы. Она до крайней степени придуманная, обстоятельства в ней изложены исключительно талантливо, он блестящий писатель, но он и фантазер, он артист. Мы ничего не знаем о причинах его невозвращения в течение 20 с лишним лет и о причинах его возвращения в 1943 году – это все из области догадок. Если бы я был инспектор Варнике, или Шерлок Холмс, или мисс Марпл, или кто-нибудь и мне предлагалось бы, сидя в кресле, угадывать, почему это случилось, я бы ответил, исходя просто из опыта, узнанного в своей жизни и прочитанного, что его держали за границей, ибо таково было задание – держать его за границей и разлагать эмиграцию в той степени, в которой это было отпущено именно этой ролью. Он должен был делать в эмиграции то, чего мы не знаем, но должен был делать. Иначе бы его давным-давно в пропагандистских соображениях пустили бы, дальше непонятно, что с ним было бы, в зависимости от того года, когда он вернулся. Он был нужен за границей.

Елена Рыковцева: Вот это версия! То есть он их разлагал песенками, как это они называют в сериале?

Иван Толстой: Совсем нет, это было бы наивно так предполагать. Он разлагал их разговорами, соединением одних людей с другими, ссорами, участием в тех или иных группах, враждующих между собой, перемещением по миру, пением тех песен, которые одной аудитории очень нравились и консолидировали эту аудиторию, и тех песен, которые в другой аудитории не нравились и потому ссорили и его, Вертинского, с этой аудиторией, и людей, собравшихся в аудитории, между собой. Искусство агента влияния есть тончайшее искусство, как всякое высокое искусство. Вертинский был несомненным агентом влияния, хотел он того или не хотел. Я обожаю Александра Николаевича, но он был, к сожалению, агентом влияния или не к сожалению, смотря, с чьей точки зрения смотреть. Агент влияния – это не плохо, это роль, очень трудная роль. Это как быть актером не просто в жизни, но еще и в некоем четвертом измерении. И он эту роль свою выполнял, над ним смеялись, эту роль видели, его раскусили, как орех. Ну и что? Руководство в Москве считало, что он должен оставаться в эмиграции. Это спецслужбы его не пускали, а не Вертинский не ехал. Он-то рвался на родину, а спецслужбы считали, что его место быть в эмиграции и ее разлагать.

Он был марионеткой, он был куклой, он был Пьеро в руках этих Арлекинов. А сам Вертинский на родину хотел по совершенно понятной причине: всякий человек, который прожил в эмиграции достаточно долго, я прожил в эмиграции 33 года, конечно, у меня был не такой вариант, как у Вертинского, я возвращался и постоянно возвращаюсь, тем не менее, я в основном живу не в России, меня рвет на родину, я совершенно этого перестал стесняться. Раньше мне казалось, что это стыдно, Алексей Толстой идиот, что вернулся, я-то уехал в обратную сторону, я-то исправил ошибки Алексея Толстого. А оказалось – нет. Чувство родины – это такой парадокс, это такая сложная штука, которую понимаешь через годы и с годами своими внутренними. Поэтому Вертинский хотел на родину, он чист в этом своем чувстве. А вот НКВД сделал из него марионетку.

Елена Рыковцева: Из вашего монолога все-таки следует, что с таким сложным посылом, почему они его там держали, он не мог не знать о том, зачем он там нужен. А вы его делаете совсем китайским, шанхайским болванчиком, то есть он вообще не представлял, какая роль ему уготована, он себе ездит, он развлекает, он чего-то хочет, а в это время всемирный заговор руководит его действиями, пишет донесения, что задание выполнено.

Иван Толстой: Я с вашей формулировкой не соглашусь. Человек эти вещи понимает до конца в исключительных случаях, если он сам циник. А Вертинский был хитрован, но не циник – это разные вещи, это разные слои натуры, характера. Он был хитер, он все понимал и в фильме, кстати, хорошо показано, что консул берлинский раскрывает перед ним совершенно нагло эти карты, что его виза и не рассматривалась, что ему нужно дать сведения о Мозжухине.

Конечно, у Вертинского были свидетельства этого, но до конца он не мог понять чудовищного всего цинизма советской власти, не мог он понять, что такое, какое зло представляет Лубянка – это очень трудно. Он был при своем хитрованстве житейском политически наивен. Но ведь очень трудно, 20 с лишним лет прожив в эмиграции, понимать, усики отмирают, мы не понимаем, что происходит на нашей родине через годы, годы и годы. Нет, он не был китайским болванчиком, его держали за китайского болванчика, а он им не был.

Елена Рыковцева: Таким образом закольцовываем мы все, что вы сказали, потому вы говорите: мы говорим о разных мотивациях, его мотивация - к зрителю, а их мотивация его использовать. Но в конце концов вы все равно возвращаетесь к тому, что он понимал, что его используют таким образом, задание выполнено, я еду в Москву. Геннадий, что вы об этом думаете?

Геннадий Смирнов: Я сейчас, как человек компромисса в целом по своему устройству, попробую примирить две этих позиции, как будто бы непримиримых, но на самом деле это просто две стороны одного и того же. Иван совершенно прав, что, конечно же, советская власть с удовольствием его использовала, использовала его роль в эмиграции в своих интересах.

Другое дело, что Александру Николаевичу ничего не приходилось для этого делать. Они его использовали ровно в том качестве, в котором он существовал, и в каком не мог не существовать. Он им был нужен, как Иван правильно говорит, разлагать тамошнюю заграничную оппозицию эмигрантскую, именно как человек абсолютно с одной стороны русских патриотических настроений, при этом стремящийся с нынешней советской Россией примириться. Как человек, который бежал от революции, но не хочет быть врагом нынешней современной ему России, мечтает о возвращении, о компромиссе с советской Россией, не о войне с советской Россией, не о мести советской России.

В качестве такого человека, символа движения назад к примирению с Советами, он и был нужен советской власти. Им, конечно, нравилось, что он существует там, именно этим разлагает воинственную оппозиционность русской заграницы, поэтому они с удовольствием этим и пользовались. А ему не нужно было ничего для этого делать, он такой и был, он же не прикидывался в этом смысле. Он был абсолютно русский патриот, который шел внутренне к примирению со свершившейся социалистической революцией и примирению с Советами, то есть современной ему Россией, хотя она и не такая, как ему хотелось бы.

Елена Рыковцева: Вы, наверное, согласитесь, что в этом сериале хорошо показано, что они пользовались не только тем, что он был таким, а еще и с точки зрения информирования, все-таки у него связи, у него контакты.

Геннадий Смирнов: Мы плохо себе представляем эту работу агентурную. Я думаю, тем не менее, к 30-м годам, особенно к концу 30-х годов, конечно, у советской разведки были невероятно широко раскинутые сети по всей эмигрантской русской Европе. Я думаю, что они просто проникли абсолютно везде.

Елена Рыковцева: Хорошо, раз мы эту схему сами выстраиваем, потому что ничего неизвестно достоверно, все-таки почему же такого удобного с точки зрения и информации о том, чем живет и дышит эмиграция, и с точки зрения разложения ее эмигрантских умов, почему же такому удобному разрешили вернуться в Советский Союз?

Геннадий Смирнов: Так он вернулся уже не из Европы, он в Европу не мог поехать. Он вернулся из Китая, грубо говоря.

Елена Рыковцева: Вы хотите сказать, что в Китае он с этими целями уже был не нужен?

Геннадий Смирнов: Я думаю, что да. В Европе он уже не мог оказаться.

Иван Толстой: Если позволите, я скажу, что я совершенно согласен с концепцией, с версией Геннадия. Он гораздо точнее меня все это выразил, и мягче, и точнее, и компромисснее, по-моему, это гораздо удачней, чем сказал я. Но на самом деле он сказал примерно то же самое, что говорил я. В чем заключалась эта разлагающая, хорошо, не разлагающая, она синтетическая роль Вертинского? Человек, который знает знаменитых людей, этот человек как алмаз драгоценен. Посмотрите, он знает принца Уэльского, который приходит в ночной клуб его послушать, он знает Марлен Дитрих, он знает жизнь Голливуда, он вхож в кабинеты, в салоны, в бассейны миллиардеров, людей, которые управляют финансами этого мира. Такого человека надо держать на Западе. Какая Москва, какие концерты в ДК пищевиков, о чем вы говорите? Это бриллиант, который нужно держать в лапках и не отпускать. Александр Николаевич, забудьте про вашу родину, хотите вернуться, но вы нам нужны здесь. Ему не говорят, а его держат, он понимает, что он должен заслужить, соединять богатых людей мира с нужными Лубянке агентами.

Елена Рыковцева: Тогда почему его из Китая назад не вернули в Париж?

Иван Толстой: Потому что в Китае он уже стреляный патрон, в Китае все закончилось, он никому не нужен, ему никто не верит, денег нет, идет война, карты перемешались. И Геннадий Смирнов совершенно точно говорит: он не из Европы вернулся, а из Китая. В Европе он наверняка как-нибудь пригодился бы, а в Китае уже нет. А в Европу не попасть и в Америку, как мы видим по фильму, не пустили. Все, значит СССР.

Елена Рыковцева: Из того, что вы оба сказали, действительно получается абсолютно новая судьба Александра Вертинского. Если бы он не потащился, извините меня за грубое слово, в Китай, поехал бы в Голливуд, потом вернулся снова в Европу, покатался бы там, ему бы не светило возвращение на родину вообще.

Геннадий Смирнов: Он же не смог выехать из Китая, потому что Америка объявила войну Японии, прекратилось все сообщение между Китаем и США по морю, невозможно было туда попасть. А он собирался ехать в Америку. Если бы он успел до формального начала войны США с Японией, то он, конечно, остался бы в Соединенных Штатах, они бы его не пустили, я думаю, обратно в Россию. Потому что в Штатах тоже богатые, Голливуд, Калифорния, возможно, они бы рассчитывали использовать его дальше в этом же самом качестве. Началась война, он застрял в Китае и уже никуда поехать больше не мог, пока идет война.

Елена Рыковцева: Удивительным образом Александру Вертинскому, если правда историческая, которую мы сейчас сами рисуем, состоит в том, что его не отпустили бы ниоткуда, что ему с Китаем очень повезло, реализовалась его мечта. Это правда, что он мечтал вернуться. Это было очень удобно иметь такого человека в эмиграции, который всюду ходит и не скрывает, как Иван Толстой сейчас у нас не скрывает того, что он хочет вернуться. Повезло человеку с Китаем. Правильно я завершаю этот этап нашего разговора?

Геннадий Смирнов: Ему и с любовью еще там повезло, не будем забывать.

Елена Рыковцева: 8-я серия очень важная, она называется "Возвращение". Я считаю ее самой стоящей обсуждения, потому что история его возвращения немножко сусальная, очень трогательная, дважды вы всплакнете, может быть, когда увидите эту аудиторию, которая его принимает. Потом начинаются издержки производства, когда ему приходится слишком много ездить, от этого страдает его жена, потому что ей не хватает семьи. Вы обратили внимание на то, что в этой серии, из нее получилась волшебная сказка, драма осталась за бортом. Драма его последнего письма замминистра, когда все, что касается его крайнего разочарования тем, что он получил на родине, осталось немножко за кадром. Вы это почувствовали?

Геннадий Смирнов: Не совсем осталось за кадром, оно там, конечно, есть. Как я чувствую, глядя на результат 8 серии, мне кажется, здесь хотели, и это получилось, показать именно его восприятие. Потому что, конечно, Александр Николаевич, много лет ждавший встречи с Россией, со зрителями, с улицами, с Москвой, которую он любил, конечно, он себе фантазировал очень многое. Конечно, он знал про НКВД, про советскую власть, но, тем не менее, он ожидал все-таки встречи прекрасно. Что бы ни происходило, мы все так делаем, не только большие артисты, как Александр Николаевич, но и любой из нас, мы начинаем приукрашивать все, что происходит, чтобы это больше соответствовало нашим ожиданиям, чтобы не было резкого катастрофического разочарования.

Поезд сломался, ничего страшного, война идет, переживем, главное, что мы здесь. Не дают петь эти песни, тоже неважно, другие же есть, главное, что вот он – зритель. То есть этот механизм включается у любого человека, как защита от нарушенных ожиданий. Это не совсем то, о чем ты мечтал, но неважно, главное, что ты здесь, главное, что это твоя родина, это твоя Россия, это твой зритель, твоя Москва, все тебя приветствуют и любят. Это ты будешь замечать, а то, что тебе мешает со всех сторон, ты будешь закрывать на это глаза. Это механизм, который у любого случится, тем более у Вертинского, который артист феерический, а значит, и ожидания были примерно такими же нафантазированными.

Елена Рыковцева: Если ваш личный взгляд сопоставить с сериальным, то вы с ними скорее согласитесь, что на этих весах, которые существуют, это скорее все-таки в плюс. Примитивно выражаясь, на весах пожалел – не пожалел – не пожалел, все-таки не зря вернулся.

Геннадий Смирнов: У него, конечно, было ощущение, что он не зря вернулся, стопудово было. Но для этого, конечно, нужна была какая-то доля самообмана. Конечно, для того, чтобы так себя чувствовать – да, я был прав, что вернулся, определенная доля самообмана ему понадобилась.

Елена Рыковцева: Если положить на весы то, что он получил эту атмосферу, этот успех, эти глаза, этих людей, о которых он мечтал, а с другой стороны, его дико обижало, мучило, то, что мучило потом Высоцкого, отсутствие официального признания, они все хотели почему-то официального признания. Вы лично как артист, вы это понимаете, что у вас есть аудитория, вы свободны, даже пластинки продавались, вы можете ездить, но о вас не говорят, не пишут, вам не дают наград, вас не показывают по телевизору?

Геннадий Смирнов: Мы сегодня в ситуации несколько иной, хотя, возможно, на пороге стоим той же самой, в которой существовал Александр Николаевич. Я, конечно, представить себе это могу. В советской системе было невероятно важно, говорят о тебе начальники или нет, дают тебе орден или нет. Это определяло не только эмоциональное: ах, меня не хотят официально признать. Это определяло в жизни практически все. То есть входит орденоносец – это одно, а входит известный, популярный, любимый артист, но без звания – это совершенно другое. То есть в системе, в которую он приехал, это было невероятно важно для всего, не только для самолюбия. Самолюбие он удовлетворял на сцене, как вообще артисты привыкли это делать, но это влияло абсолютно на все вокруг, на всю жизнь, на жизнь в том числе и дочек, друзей, партнеров и так далее. Это влияет на все в советской жесткой иерархической системе.

Елена Рыковцева: Тот момент, который упомянул Геннадий, что это чисто практически влияет на все, если оставить только эмоциональный момент: мне не хватает официального признания, мне не хватает рецензий, мне не хватает того, что ко мне не приходят журналисты, не берут интервью. Но ведь всего этого у него и на Западе не было, не бегали за ним газетчики, он пел в ресторанах, он не очень интересовал местную французскую прессу.

Иван Толстой: Во-первых, на него были рецензии и во французской прессе, потому что кабаре – это искусство международное, интернациональное, не требующее перевода.

Елена Рыковцева: Точно были рецензии?

Иван Толстой: Были, конечно, рецензии французские во французских газетах, американские в американских газетах. Я по-китайски не читаю, но по-английски, по-французски я видел, я вырезал, копировал их, на телефон снимал, мне просто было интересно, что же о нем пишут. Все абсолютно адекватно пишут. Но, конечно, лавина была именно русских рецензий. Александр Николаевич не был обижен вниманием публики, у него все было. Что с ним произошло в Советском Союзе? Вот его точно так же держали в своих интересах эти злые силы, которым он был нужен как факт. Он вернулся – это пропагандистская его роль. Его воспоминания, записки начали печатать по всему миру, кроме Советского Союза. Да, в выдержках, да, очень коротко, тем не менее. Его пластинки были записаны все, все, что мы знаем – это записано в каких-то студиях, огромное количество пластинок записано в СССР тиражом мельчайшим для Сталина и его окружения.

А потом, когда уже прошел ХХ съезд, когда умер Александр Николаевич, их просто тиражировали, эти пластинки. Насколько я понимаю, не все. Сейчас уже трудно говорить, сейчас, наверное, уже все. Во всяком случае это были записи, сделанные для Сталина и по распоряжению Сталина. Он знал, что Сталин его слушает. Конечно, это льстило ему, он понимал, каков его статус. А вот то, что власть не дает ему официозного признания, формального, газетного, он же пишет в своем письме Молотову, он с ним не встречается, а он пишет ему, что афиш нет. Вся страна знает, что я сегодня вечером пою вот здесь, а афиши нет. Люди приходят и ломятся сами, "сарафанное радио" передает, народ знает, народ меня любит, а власть делает вид, что меня нет. Кто я, в каком я качестве живу свои закатные дни? Это невыносимо для человека с самолюбием, с пониманием своего места в искусстве – вот что его травмировало. Конечно, он не сомневался, что он вошел в историю, будет в ней, что такое искусство. Встреч с ним искали, хотели его видеть, у него брали автографы как безумные, все это было, залы были переполнены, а афиши не было, такой мелочи. Вот подлость власти была, вот ее мелочность, жлобство. Вот с чем он не мог примириться.

Елена Рыковцева: Вы на эти весы – зря – не зря, гирек куда больше положите, в пользу возвращения?

Иван Толстой: Конечно, да. Потому что эмиграция становилась выморочной. Кстати, тут нужно вообще сказать, упрек предъявить Авдотье Смирновой, несмотря на то, что ее фильм в целом я оцениваю положительно, вектор общий, результирующее положительное, но это, конечно, большой минус: эмиграция у нее показана маленьким сегментом, показаны идиоты, которые заседают в этом непонятно почему-то шикарном парижском помещении и обсуждают, что России нужны хоругви и плетки, розги, мы должны с ними вернуться. Вообще, честно говоря, вслух произносят, что нужно совершать теракты на территории СССР. Какая клюква! О каких терактах могли говорить вслух? Да это секрет секретыч, это закрытые были организации, которые это обсуждали, об этом родня не знала, мама не знала, жена, дети, друзья по работе не знали, что ты заслан в Советский Союз, перешел лесную тропинку или переплыл какой-то ручей, собираешься раскидывать листовки, не говоря уже о подбрасывать бомбы.

И то, и другое было, бомбы подбрасывали. Но об этом не говорится в общем зале при открытых окнах в хорошую парижскую солнечную погоду. Вот это полная клюква. Так что, если говорить об этом сюжете парижском, то это в фильме не "Мадам Клико", а "Мадам Клюкво". Все-таки что-то показано в фильме, хотя бы такой сегмент эмиграции. Но, извините, а где интеллектуальная эмиграция, где литературная? Борис Поплавский в темных очках, который боксовым ударом сбивает с ног хама, который ему сказал гадость – это вся русская поэзия русского Монпарнаса? Ай-ай-ай, Авдотья Андреевна.

Елена Рыковцева: Геннадий, вам интеллекта хватило в этих людях, с которыми вы по сериалу много общались, вы видели их со сцены?

Геннадий Смирнов: Была бы другая история, если исполнять претензию Ивана, показывать все богатство и все слои тогдашней русской эмиграции в Париже, хотя бы только в Париже. Это уже было бы не 8 серий, а 28. Просто такой задачи не стояло. То, что мы видим, – это история, которую мы видим глазами Александра Николаевича Вертинского, который, конечно же, не видел все, но это никак не может влезть в такой формат 8 серий, когда нужно показать всю его жизнь, начиная с Первой мировой войны и до конца Второй мировой войны.

Иван Толстой: Сразу поправлю свое суждение о том, что эмиграция не показана. Я не предлагал показывать весь веер. У режиссера есть свои 30 секунд, за которые можно показать другое на экране, за 30 секунд можно показать все. Вручение Бунину Нобелевской премии и фурор, который это производит в эмиграции – вот другая сторона дела. А что выбрала Авдотья Андреевна? Удар в морду со стороны Бориса Поплавского, вот и вся культура, литература русской эмиграции. Браво! Нет-с. 8-я серия ("Возвращение") – мне не хватило эпизода, я не вправе, конечно, предъявлять такую претензию режиссеру, я не режиссер, но мне хотелось бы, что в ответ на то, что говорит герой Константин Агеев, хлебнувший своего гулаговского горя, мне хотелось бы, чтобы была хотя бы краткая исповедь Александра Николаевича, что он испытывает, попав в СССР, чтобы он этому Константину Агееву сказал бы, он сам. Он перед ним стоит на коленях - отличная, яркая сцена, впечатляющая, но слова нужны, чтобы он понял. Это же он кается перед другом за то, что он везунчик, что ему повезло. А каково ему на душе? Мне фразочки этой не хватает. Мастер кинорежиссер, по-моему, должен был эту фразу вставить.

Елена Рыковцева: Это ровно зависит от того, какую ты перед собой ставишь задачу художественную. Художественная задача этой серии состояла в том, что как хорошо и светло. Все-таки по сумме, конечно, было у нас плохое, но все-таки больше в этом хорошего. Поэтому эта фразочка была бы лишняя, тогда была бы уже трагедия, драма этого человека, а тут все-таки у нас оптимистическая история.

Геннадий Смирнов: Не совсем дело в оптимизме. Я могу сказать по-актерски, почему здесь нет такого рода фразы и не может быть ее здесь, не по смыслу, не по нравственности, а именно по драматургии. Потому что Вертинский в эту секунду осознает, как он виноват перед ним. Если герой осознает сейчас на наших глазах, как он виноват, что бы он ни сказал, как ему тоже было непросто, это будет попыткой оправдаться, которой у Вертинского, благороднейшего человека в этом смысле, в эту секунду быть просто не может. То есть когда он осознает свою вину перед ним, он не будет оправдываться, этого не может быть в этом характере. По драматургии и по образу для актера, конечно, здесь такого рода фразы быть не может. По смыслу я понимаю, о чем вы говорите. Такое, наверное, могло бы быть, но не у Вертинского в такой сцене именно по драматургии.

Елена Рыковцева: Я как раз с вами скорее согласна. Просто, когда я говорю о том, что они не хотели излишнего драматизма, я скорее говорю о том, что они чисто хронологически ставят раннюю точку, до того, как к нему пришло осознание всего этого культурного ужаса, который на него навалился, который он выразил в своем письме замминистра культуры.

Письмо Александра Вертинского первому заместителю министра культуры Сергею Кафтанову (публикуется с сокращениями)

"Дорогой Сергей Васильевич!

Лет через 30-40, я уверен в этом, когда меня и мое "творчество" вытащат из "подвалов забвения" и начнут во мне копаться, как копаются сейчас в творчестве таких дилетантов русского романса, как Гурилев, Варламов и Донауров, это письмо, если оно сохранится, будет иметь свое значение и, быть может, позабавит радиослушателей какого-либо тысяча девятьсот... затертого года!

Где-то там... наверху все еще делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране. Газетчики и журналисты говорят "нет сигнала". Вероятно, его и не будет.

А между тем я есть! И очень "есть”! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость).

13 лет на меня нельзя достать билета!

Я уже по 4-му и 5-му разу объехал нашу страну. Я пел везде – и на Сахалине, и в Средней Азии, и в Заполярье, и в Сибири, и на Урале, и в Донбассе, не говоря уже о центрах. Я заканчиваю уже третью тысячу концертов. В рудниках, на шахтах, где из-под земли вылезают черные, пропитанные углем люди, ко мне приходят за кулисы совсем простые рабочие, жмут мне руку и говорят: "Спасибо, что Вы приехали! Мы отдохнули сегодня на Вашем концерте.

Вы открыли нам форточку в какой-то иной мир – мир романтики, поэзии, мир, может быть, снов и иллюзий, но это мир, в который стремится душа каждого человека!

И которого у нас нет (пока)".

Все это дает мне право думать, что мое творчество, пусть даже и не очень "советское", нужно кому-то и, может быть, необходимо. А мне уже 68-й год!

Я на закате. Выражаясь языком музыкантов, я иду "на коду”. Сколько мне осталось жить? Не знаю, может быть, три-четыре года, может быть, меньше.

Не пора ли уже посчитаться с той огромной любовью народа ко мне, которая, собственно, и держит меня, как поплавок, на поверхности и не дает утонуть?

Все это мучает меня. Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может.

Но я русский человек! И советский человек. И я хочу одного – стать советским актером. Для этого я и вернулся на Родину.

Ясно, не правда ли? Вот и я хочу задать Вам ряд вопросов:

1. Почему я не пою по радио? Разве Ив Монтан, языка которого никто не понимает, ближе и нужнее, чем я?

2. Почему нет моих пластинок?

Разве песни, скажем, Бернеса, Утесова выше моих по содержанию и качеству?

3. Почему нет моих нот, моих стихов?

4. Почему за 13 лет нет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет?

Я получаю тысячи писем, где меня спрашивают обо всем этом. Я молчу.

В декабре исполняется 40 лет моей театральной деятельности.

И никто этого не знает. Верьте мне – мне не нужно ничего.

Я уже ко всему остыл и высоко равнодушен.

Но странно и неприлично знать, что за границей обо мне пишут, знают и помнят больше, чем на моей Родине!

Как стыдно ходить и просить, и напоминать о себе... А годы идут. Сейчас я еще мастер. Я еще могу! Но скоро я брошу все и уйду из театральной жизни... и будет поздно. И у меня останется горький осадок.

Меня любил народ и не заметили его правители!

1956 г.

Ваш Александр Вертинский".

Елена Рыковцева: Я предлагаю опрос посмотреть наших сегодняшних прохожих, у которых мы спрашивали, стоит ли в сегодняшнюю Россию возвращаться из эмиграции.

Елена Рыковцева: В Твиттере мы обращались к нашей аудитории, спрашивали: стоит ли возвращаться в современную Россию из эмиграции? "Определенно стоит" ответило 7%, "определенно не стоит" ответило 93%. Это просто какой-то ужас. Геннадий, что вы улыбаетесь? Драматические цифры.

Геннадий Смирнов: Если провести такой опрос на каком-нибудь телеканале "Царьград", предположим, то они будут ровно противоположными. Даже может быть будет не 7 на 93, а 98 на 2, только в противоположную сторону. Я мечтаю о времени, когда вообще не будет важным вопрос, когда отъезд не будет восприниматься как подвиг, а возвращение как признание поражения. Поехал, пожил, потом вернулся, потом пожил в Петербурге, уехал в Саратов, а потом, предположим, в Якутск, если там работа какая-то, позвали на контракт и так далее.

Елена Рыковцева: Геннадий, вам сейчас инкриминируют раскол страны. Вы описали поездки по стране, как за границу: захочу в Иркутск, захочу в Саратов.

Геннадий Смирнов: Чтобы за границу было точно так же, как ты ездишь по стране. Поехал туда, потом вернулся, там уволили, поехал, устроился в другой город. То есть, чтобы это было проявлением свободы, а не по принуждению.

Елена Рыковцева: А сейчас не так?

Геннадий Смирнов: Нет, конечно. Сейчас у нас буквально выгоняют людей, или люди бегут от чего-то. А я говорю о том, что прекрасно было бы, чтобы никто никуда не бежал и не выгоняли, а просто поехал, когда возникли такие обстоятельства, необходимость или желание, потом что-то поменялось, вернулся опять в Россию. И это не воспринималось бы как предательство, это вообще к патриотизму не имеет никакого отношения. Тем более в наше время, когда половину работы вообще можно делать дистанционно.

Елена Рыковцева: 80 лет прошло с возвращения Вертинского, а ничего же не меняется. Пока того, что вы описываете, за 80 лет так и не случилось.

Геннадий Смирнов: Почему? Это было еще совсем недавно, так примерно и было. Просто сейчас вернулось опять к традиционным ценностям.

Елена Рыковцева: К истокам. Сам факт того, что вернулось к тем истокам, когда в страну было возвращаться не то, чтобы опасно, ты никогда просто не знал, чем это закончится, что вы сейчас думаете об этих результатах опроса?

Иван Толстой: Я думаю, тысячелетняя России посильнее всех остальных временных, маленьких, недолгих, непродолжительных Россий. К сожалению, мой народ вызывает оторопь и глубокую грусть. Сколько ни снимай фильмов про возвращение или эмиграцию, будет слишком большое число людей, которые ни бельмеса не поймут в том, что режиссер хотел сказать, а актер сумел или не сумел сыграть. Увы, люди в своей очень значительной массе не прошибаемы, у них нет этого этажа понимания.

Елена Рыковцева: Это очень эффектная точка для нашей передачи, но я все-таки должна уточнить: чего они не понимают, эти люди ни бельмеса?

Иван Толстой: Они не понимают, кто для кого, кто главнее, кто выше. Они все время считают, что власть над человеком, государство превыше всего. Не ты, дядя Вась, тетя Мань, важнее всего, а некое государство. И заткнись ты, Манька. Сам молчи, старый хрыч. Вон государство, и служи ему. Кому, какому государству? Слепому, жестокому, в сапогах, ничего не понимающему, не жалеющему ни тебя, ни твоих детей. Вот, к сожалению, забуревшие мозги моего народа. Я себя от народа не отличаю, я сам человек во многом забуревший, меня тоже считают каким-то ретроградом, предателем, не знаю кем, а вернусь, идиотом будут считать. Что ни сделай, обязательно народ будет против тебя. Поэтому народ, как в фейсбуке, ты подбираешь себе сам – вот самое правильное. Ты подбираешь себе народ по интересам.

Елена Рыковцева: Иван, пожалуйста, подберите себе народ в лице нас с Геннадием и возвращайтесь.