Сергей Медведев: 1 июня 2017 года, в День защиты детей, на российские экраны вышел новый фильм Андрея Звягинцева "Нелюбовь" – фильм о пропавшем мальчике. И снова, как и во всех предыдущих картинах режиссера, успех на Западе, успех в Каннах, пока не совсем ясная прокатная судьба в России и весьма противоречивые оценки внутри страны. О судьбе фильмов Андрея Звягинцева – в сюжете нашего корреспондента Анастасии Тищенко.

Анастасия Тищенко: "Нелюбовь" – история одной семьи и одновременно история каждого, как это часто бывает в фильмах Андрея Звягинцева. Это единственный русский режиссер, работы которого вошли в список BBC – сто лучших фильмов XXI века. Среди его наград – "Золотой лев" и "Ника" за фильм "Возвращение", приз "Особый взгляд" за картину "Елена", приз жюри и "лучший сценарий" за "Левиафана". Вот и "Нелюбовь" заслужила приз жюри на Каннском фестивале в этом году.

В основе каждой истории Звягинцева – изображение российской жизни, такой, какая она есть – без прикрас. Когда женщина готова на убийство ради того, чтобы "отмазать" внука от армии. Когда правительство сносит твой дом и ломает твою жизнь, которая ничего не значит для государственной машины. Когда родителям мешает их собственный ребенок и почти никого вокруг не беспокоит трагедия других.

И хотя иностранному зрителю, может быть, сложно понять реалии российской жизни, за рубежом картины Звягинцева получают высокие отзывы. После премьерного показа "Возвращения" публика 15 минут аплодировала создателям фильма. Но российское общество неоднозначно реагирует на столь резкое разоблачение его жизни. "Левиафана" многие восприняли как антирусский фильм, направленный против страны. В прокат картина вышла только спустя год после Каннской премьеры: цензура не пропускала – в фильме был мат. Но как без него, если жизнь такая?

В последней своей работе режиссер почти не касается вопросов политики, хотя действие картины начинается осенью 2012 года, когда зарождались протестные движения, Болотная, а заканчиваются зимой 2015, когда все завершилось – замерзло. Звягинцев вновь поднимает темы разрушения семьи, домашнего очага и всеобщего безразличия, всепоглощающей Нелюбви.

Сергей Медведев: Поговорить об этом фильме мы позвали кинокритика Антона Долина и председателя поисково-спасательного отряда "Лиза Алерт" Григория Сергеева.

Антон, это не случайно, что фильм выпустили 1 июня? Практически все фильмы Звягинцева, так или иначе, построены вокруг проблемы ребенка.

Антон Долин: С одной стороны, конечно, не случайно, что фильм о пропавшем мальчике. Я даже позволил бы себе расширить контекст творчества Звягинцева, который, начиная с первого фильма ("Возвращение"), говорит об этом, до вопроса, который я для себя считаю третьим проклятым вопросом русской литературы после знаменитых "Кто виноват?" и "Что делать?" – "А был ли мальчик?" из "Жизни Клима Самгина". Это очень важный вопрос. Впечатление об утонувшем, исчезнувшем мальчике – чувство какой-то лакуны, пустоты в жизни, исчезновения, смерти, которая, возможно, и на твоей совести тоже…

Сергей Медведев: Это же годуновская тема.

Антон Долин: Она вечная. Она почему-то очень русская, хотя вообще-то я прослеживал ее корни вплоть до одной поздней пьесы Ибсена. Но она, конечно, не только русская. Не случайно фильмы Звягинцева про этих мальчиков так хорошо смотрят везде.

Что касается даты – это совпадение, причем очень простое. Это первый уикенд после показа фильма в Каннах. Прокатчики сделали рискованную, но совершенно объяснимую ставку на то, что картина в любом случае вызовет резонанс в Каннах. Никто не мог заранее знать, получит она приз или нет. Надеялись на самый лучший приз, а могло не быть никакого. В результате – компромисс. Приз не самый важный, но он есть.

В фильме нет звезд, главная звезда – это режиссер.

С "Левиафаном" задержка была связана, конечно, не с цензурой. Ждали номинацию на "Оскар". Фильм выпустили, несмотря на то что он уже был слит в сеть, и внимание было колоссальное.

Сергей Медведев: Григорий, вам не кажется, что тема детей в последний год стала невероятно важной в России? Все эти "группы смерти", "синие киты" в интернете, все эти разговоры о том, чтобы запретить интернет для детей, когда 26 марта неожиданно на протесты вышло много детей, – это какая-то новая, не сформулированная, но очень больная точка в смысле общественной дискуссии.

Григорий Сергеев: Общество цепляется за тему детей для того, чтобы закрывать какие-то другие вопросы.

Антон Долин: Чем в более конфликтном положении находится общество, тем чаще все конфликтующие стороны спекулируют на детях. Эти реперные точки невидимо присутствуют и в фильме Звягинцева. Момент исчезновения мальчика в фильме – это момент конца осени, наступления зимы, когда был принят так называемый "закон Димы Яковлева".

Можно вспомнить и историю с распятым мальчиком: опять же – а был ли мальчик? Та же самая история. И была спекуляция на теме педофилов, которые на какой-то период стали главными врагами русского народа, а потом эта тема растворилась, как будто бы ее и не было. Просто дети – это то, чем пользуются взрослые для того, чтобы уесть друг друга, победить в какой-то войне.

Фильм Звягинцева начинается с того, что родители, которые разводятся и ненавидят друг друга (раскрыты все их интрижки на стороне), делят квартиру. Это чистая прагматика. Они могут ранить друг друга только одним – обсуждением судьбы ребенка. И это прекрасная показательная драматургия. Она демонстрирует, как это происходит у взрослых людей, а вовсе не у детей. Дети – жертвы и заложники.

Сергей Медведев: Интересно, что фильмы Звягинцева вообще вокруг семьи.

Антон Долин: Идет совершенно пустой разговор о том, что Звягинцев якобы такой холодный режиссер, которому безразличны люди, он просто выстраивает какие-то схемы. Так принято считать, поскольку у него очень специфический язык, который он сам разработал. Он ни на кого больше не похож, и даже на Бергмана похож очень мало. А на Тарковского, с которым его сравнивают, он не похож вообще.

Сергей Медведев: А отдельные сцены, длинные планы, тот же самый заброшенный ДК с отсылкой к "зоне" Тарковского из фильма "Сталкер"?

Антон Долин: Эта сцена – может быть, да. У нас вся страна – такая "зона". Почему это Тарковский? Это может не в меньшей степени отсылать к Дрейеру. А почему не "Красная пустыня" Антониони?

Андрей – человек, который, как каждый большой художник, имеет свои персональные обсессии, свои темы, явно связанные с его личной биографией. Какие-то вещи уже известны, он о них говорил публично – например, что он рос без отца. И тема безотцовщины постоянно у него возникает, начиная с "Возвращения". Еще – тема квартирного вопроса, жилья почти в каждом фильме: тут продают квартиру, там убивают за эту квартиру. Андрей Звягинцев из Новосибирска, в Москве он живет больше половины жизни, и у него никогда не было здесь своего дома, он всегда снимал квартиру. Он впервые получил свою квартиру, уже сняв фильм "Нелюбовь". Сейчас, по-моему, в феврале он наконец-то въехал в свой собственный дом. Это все очень личное.

Я уверен, что все темы с родителями, с детьми – это его собственное, а вовсе не умозрительные схемы, которые он придумывает, чтобы изобличить Путина и его кровавый режим. Это тут вообще не при чем, хотя, конечно, у любого из нас гражданские чувства всегда слиты с персональным опытом. И фильмы Андрея об этом. А то, что они сделаны не как чисто психологические драмы, а выходят за границу этого жанра в сторону какой-то метафизики, а иногда даже абстракции, это так и есть. Это его метод, тот язык, на котором он разговаривает.

Сергей Медведев: Григорий, а о чем для вас этот фильм?

Григорий Сергеев: Про людей, про каждого из нас, про отношения каждого из нас к жизни, про то, что большая часть тех, кто посмотрит, будут говорить: "я знаю таких людей" или "таких людей в моем обществе нет", но никто не признается, что это про него.

Я не соглашусь с тем, что это русская история. Мне кажется, она международная, везде так.

Антон Долин: Не буду спорить. Мы с Андреем об этом говорили. Он сказал: "Меня все время спрашивают про "Левиафан": "Это же про всех?" А я им отвечаю: "Нет, это выросло из нашей реальности".

Григорий Сергеев: "Левиафан" – да, потому что там суд, в который нельзя пойти только у нас, и так далее.

Антон Долин: Особенно Русская православная церковь. Я уверен, что в этом фильме тоже, ведь мощное движение волонтеров, которое в фильме становится метафорой, это ведь самоорганизация гражданского общества, когда государство бессильно и безразлично. Мы видим это в фильме. И я думаю, что далеко не каждое государство в мире настолько бессильно и безразлично.

Григорий Сергеев: Например, в США добровольцы построили страну.

Антон Долин: Безусловно, но они построили страну и стали страной. Здесь все-таки есть некая оппозиция. Она не враждебная. Мы не видим детектива. Он не препятствует, но и не оказывает максимальной помощи. Он показывает им записи с камер наблюдения, и больше ничего.

Сергей Медведев: Он абсолютно позитивный. Я не ожидал такого после левиафановских ментов.

Антон Долин: Я очень много думал над этим фильмом, я три раза его смотрел. И от этой первичной реакции – какие же они все там чудовища! – я пришел для себя персонально к такой реакции, что в этом фильме нет плохих людей, может быть, кроме матери, бабушки, которая появляется только в одной карикатурной сцене. Никто из них не плохой. Все они очень несчастные. У нас недостаточно информации для того, чтобы знать, что они действительно злодеи. Они даже не успели начать оформление сдачи ребенка в интернат – мы не знаем, действительно ли они собирались это сделать.

И последний вывод, к которому я пришел, это что показанный в конце Дмитрий Киселев вовсе не является страшным лицом русской пропаганды, которое нужно изобличить. Мне кажется, не случайно он там рассказывает этим суконным языком телекомментария о реальных страшных событиях в Донбассе. И мы понимаем, что не знаем другого языка, чтобы говорить об этих событиях, в которых столько боли и ужаса, мы его не выработали. И даже если мы, условно говоря, находимся по другую сторону идеологического спектра, чем Киселев, мы тоже не знаем ни как сочувствовать, ни как болеть за это, ни как переживать. И такое наше очень дискомфортное незнание – это лакуна, пустое место, которое уступает место Киселеву и его передаче. И это про нас, а не про телепропаганду.

Сергей Медведев: В этом смысле виноватых нет. Виноваты мы сами или та ситуация, в которой мы не можем коммуницировать, в которой нет языка.

Антон Долин: И в этом смысле это фильм, конечно, политический, но не за какую-то политическую партию и против другой политической партии. Он говорит о том, что это общая политическая и общественная ситуация, в которой возникают такие частные истории. Они, конечно, универсальны, но в то же время они специфически русские.

Григорий Сергеев: Мне показалось, что Киселев – это единственная объединительная часть, которая осталась между этими дико разорванными людьми. Единственное, что их объединяет, так это Киселев из телека со всем тем адом, о котором он рассказывает.

Сергей Медведев: Для меня это фильм о пустоте и немоте, о неумении говорить, об отсутствии общего языка среди всего этого. В этом состоянии немоты и пустоты появляется Киселев, который дает язык. А люди со стеклянными глазами смотрят и внимают этому общему языку.

Антон Долин: К разговору о немоте: ведь в этом фильме есть несколько невероятно мощных визуальных образов. Мне кажется, самый мощный – это мальчик, которого мы видим, услышавший разговор родителей в начале фильма. И мне это напомнило крик без звука. У него открыт рот, раскрыто все лицо, но он боится издать хотя бы какой-то шорох, который выдаст его присутствие. И этот беззвучный крик – это ведь тоже пустота, отсутствие звука. Он становится таким емким образом, который потом вливается, развиваясь, в образ отсутствия этого мальчика, пустых помещений, пустого леса...

Сергей Медведев: Пропадает мальчик, и появляется точка пустоты и воронка, в которую проваливается все – Южное Тушино, Москва, Россия с Донбассом, родители.

Антон Долин: Но при этом существуют волонтеры, которые идут через этот лес и, несмотря на эту пустоту, ищут в ней. Люди, которые ищут и не находят, здесь являются точкой надежды и какой-то сборки этого совершенно разобранного общества.

Сергей Медведев: О фильме говорит политолог Станислав Белковский.

Станислав Белковский: Любовь сама по себе в любом случае есть искренность и чистота. Субстанция любви, изливаемая человеком на другого, искренне чиста по своей природе. Другое дело, что эта субстанция любви по закону сообщающихся сосудов переливается туда-сюда, и многое зависит от того, сколько в человеке этой субстанции любви. Я знаю немало людей (и мужчин, и женщин), которые искренне любят сразу нескольких партнеров (причем любят искренне, а не используют их корыстно), потому что у них слишком много любви. И я знаю также немало мужчин и женщин, которые не любят никого, несмотря на то, что у них есть возможность вступать в сексуальные контакты с кем угодно, потому что у них очень мало любви.

Настоящая любовь, на кого бы она ни была обращена, всегда имеет два финала – безумие или смерть. Но этих финалов не нужно бояться: они абсолютно органичны и естественны для человека. Все люди смертны, и если любовь является причиной смерти – это прекрасно, уж лучше, чем "от водки и от простуд", как сказал Владимир Высоцкий. Если любовь ведет к безумию, то это священное безумие, чья агония движет человечество вперед. Многие исследователи считали, что любовь является двигателем эволюции.

В России, именно в силу того, что здесь любовь нерасчленима, абсолютно целостна, всегда такая же путаница с браком. Брак считается эвфемизмом романа, в то время как в других культурах в целом он таковым не считается. Люди, разлюбившие друг друга, продолжают жить в браке, и это социальная инерция, которая проявляется во многих аспектах жизни и деятельности человека.

Звягинцев рисует картину обреченности русского мира – не в кремлевском понимании этого словосочетания, а в гораздо более широком. Именно этим он и привлекателен для многих, ведь мы сейчас хотим любить идею обреченности. Судя по духу основных звягинцевских работ, это не может быть социальной критикой, потому что у социальной критики должно быть какое-то просветление, какой-то оптимизм, а у Звягинцева оптимизма нет. Это такая классическая современная трагедия, помесь античности с востоком, где нельзя выйти из порочного круга. "Россия – наше отечество". "Смерть неизбежна".

Сергей Медведев: Антон, для вас последние три фильма Звягинцева складываются в трилогию?

Антон Долин: Нет. Мне кажется, это механическое объединение. Я знаю от самого Звягинцева, что он не имел это в виду. Мне кажется, это вторая часть трилогии, он делает свою московскую трилогию – начал ее "Еленой" и продолжил "Нелюбовью". А "Левиафан" – другой фильм.

Звягинцев как не москвич, давно живущий в Москве, имеет интересный взгляд на этот город: я люблю Москву, и при этом всю жизнь очень боюсь… Мне кажется, сама Москва – такая воронка, засасывающая кого угодно. Он потрясающе ее видит – как он видит Бирюлево в "Елене", как он видит эти пейзажи, которые Миша Кричман, оператор фильма, снимал как бы случайно… Это не подразумевалось – Звягинцев потом собрал из них начало фильма. Мы видим почти идиллический, замороженный лес и, приглядываясь, начинаем видеть там верхушки домов со светящимися окнами: Москву, которая проступает, как на переводной картинке.

Что касается безнадежности, тут, наверное, очень индивидуальное восприятие. Есть люди, которым хочется повеситься после фильма. Переубеждать их бессмысленно. Но настоящее искусство всегда вселяет надежду и радость, как бы оно ни было безнадежно. Когда я дочитываю "Процесс" Кафки или "Царя Эдипа" Софокла, я испытываю прилив сил, мне хорошо. В художественном произведении, в отваге, в глубине, в уме любого художника всегда есть ответ. В то же время, когда я вижу позитивные оптимистичные произведения каких-нибудь конъюнктурщиков, от этого мне как раз хочется повеситься.

На мой взгляд, это самый светлый фильм Звягинцева. Он меняет фокус фильма посередине. Это фильм без героев, в котором потом появляются эти герои. И то, что у них нет какого-то психологического и социального бэкграунда, это-то и круто! Единственное, через что они явлены, – это действие. Их действия – это абсолютно бескорыстный поиск другого человека, который продолжается до финальной точки, которую мы ставим в морге. Я никогда нигде раньше не видел этого на экране.

Я не участник каких-то благотворительных движений или поисковых отрядов, я лишь слышал об этом. Звягинцев дал всему этому плоть. Он показал, как в самой критической страшной ситуации, которую только можно вообразить, эти люди вдруг приходят из ниоткуда тебе на помощь. По-моему, это невероятно! Как можно после этого испытывать чувство неверия в человечество и думать: "У нас в России все плохо"? И режиссер это показал. Если это и сгущающаяся тьма (а фильм очень темный по колориту), то это та самая черная ночь, которая наступает перед рассветом.

Григорий Сергеев: Единственное, с чем я не согласен… Добровольцы показаны без эмоций. Но это же эмоциональные люди, иначе они бы этим не занимались. Имеется в виду не координатор поиска, не Елена, часто появляющаяся в кадре, а все остальные участники, которые стоят и слушают задачу с ничего не выражающими лицами зомби. Это очень красиво, но это не так.

А все остальное действительно правдоподобно, наша работа показана очень правильно. Для всех остальных участников фильма это, конечно, абсолютно не позитивная история. Но для каждого зрителя это абсолютно позитивная история, ведь он обретает то, о чем не думает каждый день. Звягинцев сказал: "Я это сделал для того, чтобы вы пошли и обняли своих родственников".

Сергей Медведев: Очень многие писали в "Фейсбуке": "Первое, что я сделал после фильма, это обнял своих детей".

Григорий Сергеев: Значит, у него все получилось.

Антон Долин: Но, главное – тут есть программа действий. Вот "Елена" – это страшно безнадежный фильм, "Левиафан" – тоже. Но ты можешь пойти и записаться в "Лизу Алерт", например, и принять участие в том же самом поиске. Тут указан фактически прямой путь, как выбираться из этой мглы и развеивать ее своими собственными руками. В русском кино такого почти не встречается. У Звягинцева это впервые.

Сергей Медведев: Все фильмы Звягинцева, так или иначе, выходят на христианскую проблематику и, по сути своей, являются библейскими притчами. О своем восприятии Звягинцева говорит настоятель церкви Космы и Дамиана отец Александр Борисов.

Александр Борисов: Думаю, что главная беда нашего общества, если говорить евангельским языком, это сребролюбие и стремление к удовольствиям. Иногда людям кажется, что в советское время люди были более нравственные, более ответственные и честные. Но это, наверное, было оттого, что такое нравственное поведение насаждалось правящей партией. Действительно, были профсоюзные, партийные организации, которые выносили строгий выговор за разводы и прочее, что само по себе было неплохо, но, конечно, изъян был тот, что у людей не было естественного основания для нравственности. Существовала нравственность, декларируемая свыше, а когда партийное наставничество исчезло, а церковь была разрушена за последние 70 лет, население в целом оказалось без какого-либо поводыря.

И один из видов этого урона – это как раз такое безответственное отношение к себе и к детям. Вот этот примат личного счастья, который сейчас повсеместно воцарился в нашем обществе, все-таки не может быть руководящим для жизни. Ведь когда человек достигает своего счастья, принося в жертву не себя, а других (детей, жену и так далее), это тоже безнравственная позиция.

Я знал семьи, где люди оставались вместе ради детей. Я не могу утверждать, что у них была сумасшедшая любовь, но были нормальные отношения и нормальные дети. Через какое-то время они понимали, что поступили правильно, не поддавшись соблазну. А когда человек видит нелюбовь, он понимает, что отступает от замысла божия.

Нелюбовь – это всегда разрушение, уход в ничто. Созидает только любовь. Думаю, что и фильмы Звягинцева как раз говорят об этом. Я смотрел его прежние фильмы: "Левиафан", "Елена" – и там видно, что предательство, следование ложным идеалам, наживе разрушает мир.

Сергей Медведев: Антон, для вас Звягинцев – христианский режиссер? В свое время по мотивам фильмов Тарковского в Ватикане постоянно проводили семинары. Звягинцев в этом отношении такой же?

Антон Долин: Я – атеист, поэтому заранее прошу прощения у верующих, которые сочтут мои слова некорректными. С моей точки зрения, христианство – это мощнейшая этическая программа, выработанная персонально Христом или авторами Евангелия и работающая до сих пор с небольшими поправками. Высшей точкой, до которой мало кому удается добраться, там является прощение своих врагов и любовь к ним. С этой точки зрения, мне кажется, те гении, которые не являлись бы христианскими художниками, есть, но их крайне мало: Маркиз де Сад, например.

Вот наследник Маркиза де Сада Ларс фон Триер уже, безусловно, христианский художник, при том, что сам он атеист, о чем прямо говорит. Даже такой совершенно атеистический фильм, как "Меланхолия" – все равно... Эти идеи жертвенности, любви и помощи ближним, даже этого шалаша, который они выстраивают перед лицом Апокалипсиса, и сама идея Апокалипсиса, конечно, очень сильно связаны с христианством. С этой точки зрения, конечно, Звягинцев – христианский художник. Я думаю, что он верующий человек, но ему хватает ума никогда об этом не рассуждать вслух. Его очень сильно угнетает (и он не может от этого воздержаться в последних трех фильмах) позиция многих представителей Русской православной церкви. И это свидетельствует о том, что он христианин, потому что человеку неверующему, наверно, это было бы более-менее безразлично.

Сергей Медведев: О психологии детей, уходящих из дома, так называемых бегунков, говорит детский психотерапевт Екатерина Литвякова.

Екатерина Литвякова: У детей очень часто присутствует такая универсальная фантазия о том, что родители встретились для того, чтобы они появились. Это такая всемогущая защитная фантазия, которая помогает ребенку справиться с собственным несовершенством в силу того, что он маленький и слабый. Но у этой фантазии есть и обратная сторона, и она как раз выстреливает очень травматично и негативно, когда родители начинают ссориться или разводиться.

В ситуации развода дети почти всегда испытывают очень большое чувство вины: они фантазируют, что как будто бы они не справились со своей задачей, со своей детской работой – соединять родителей. Это для них такой гигантский провал, рождающий огромное чувство вины, с которым детская незрелая психика не может справиться без помощи родителей.

Я полагаю, что уход мальчика был связан с тем, что он чувствовал себя очень виноватым, ответственным за конфликты в семье, за то, что происходит развод, и родители страдают. И он решил как бы вывести себя из этой семейной системы как возможный раздражитель, как кого-то, кто вызвал конфликт.

Последняя сцена, которая показывает нам жизнь после этой травмы… Мы видим, что в этом пространстве, в этих двух новых семьях этому мальчику нет места.

Реакция родителей на смерть своего ребенка – это такой уход в отрицание, это тоже попытка психики справиться с переживаниями, которые невозможно осмыслить.

Как родители, несмотря на то, что сами находятся в очень уязвимом состоянии, могут помогать своим детям? Первое, что они могут сделать, что обычно очень помогает, – это разговор о том, что ребенок не виноват в ссорах родителей.

Еще у ребенка возникает очень много тревог за его будущее, у него появляется фантазия о том, что он может не увидеть одну из сторон конфликта, когда кто-то уходит после развода. Обычно так и бывает: люди перестают жить вместе. Это тоже очень болезненно. Поэтому родителям очень важно проговаривать, каков будет регламент общения, как часто ребенок сможет общаться с родителем.

Сергей Медведев: Григорий, насколько типична ситуация, показанная в фильме, как часто вам приходится с ней справляться?

Григорий Сергеев: В Москве несколько десятков таких ситуаций в день. Бегунков очень много. Они бывают совершенно во всех семьях, вовсе не обязательно, что это такая адская картина. Человек может искать самоопределение, хотеть казаться более взрослым, но 90%, конечно, бегут от проблем либо в школе, либо в семье.

Каждый актер, игравший в фильме, приезжал к нам на поиск добровольцем. У нас консультировался сценарист. У нас на поисках были все люди, которые занимаются костюмами. Все кадры, которые мы видели, это очень большой, тяжелый, серьезный процесс.

Антон Долин: Почему Звягинцев снимает политическое кино? Потому что ему очень важно то, что происходит вокруг. В этом он тоже ухитряется видеть метафору, что тоже, конечно, раздражает многих зрителей.

Я, например, знаю, что большая часть "Левиафана" выросла из дела Pussy Riot. Там есть теленовости с маленьким сюжетом о Pussy Riot. Есть в финальной проповеди... Это на самом деле текст реальной, слегка измененной проповеди одного из священников, посвященной вот этим "кощунницам в храме". Зачем это было ему нужно? Фильм-то как бы совсем не про то, а в то же время и про то – про государство и церковь. Я думаю, Звягинцев увидел здесь метафору, и я теперь после фильма не могу ее не видеть.

Он узнал о деятельности отряда "Лиза Алерт" и увидел в этом то, что сегодня как зритель вижу я, например: метафору того, что может делать общество, когда люди очень несчастны. Это же история сирот, там все сироты. Все дети – брошенные, одинокие, несчастные, нелюбимые. Что мы можем сделать? Это же мы все в государстве, которое нас не любит, не беспокоится и не думает о нас. Оно не то что враждебно уничтожает и пожирает нас, оно просто, как этот милиционер, говорит: "Знаете, у нас много других дел". Мы все брошены, а тут возникают те, кто ищет нас, брошенных, а не просто нашего или чьего-то еще ребенка. И, я думаю, у него возникла эта метафора и возник поисковый отряд.

Сергей Медведев: Григорий, ваша структура – совершенно гражданская?

Григорий Сергеев: Да.

Сергей Медведев: Есть какое-то минимальное взаимодействие с государством?

Григорий Сергеев: Разумеется. Мы общаемся со всеми государственными структурами. Но к пропавшему ребенку нельзя построить государственный институт, который будет правильно реагировать. Когда я только начал этим заниматься, я очень винил государство, которое ничего не делает. Есть куча людей, но их нельзя учить, нельзя держать в каком-то резерве, это не получится: их же надо все время кормить. И получается, что единственная возможность – это большое участие всего общества, всех людей: бизнеса, добровольцев, кучи разных государственных институтов. Сейчас мы медленно, через мучения, через непонимание приходим к тому, что пытаемся взаимодействовать с каждым государственным институтом и добиваться того реагирования, которое было бы эффективным.

Сергей Медведев: Вы получаете посильную помощь от полиции?

Григорий Сергеев: С полицией мы сталкиваемся фактически на каждом поисковом мероприятии. Тут важна роль личности: где-то у нас классное взаимодействие, а где-то не будет ничего. Как в кино: надо было посмотреть камеры – пожалуйста. Вы приходите в отдел, и там добрый опер, у которого еще вот столько дел…

Мы не делаем их работу. Мы вообще им не помогаем – ни МЧС, ни государству. Мы помогаем вот этой семье, хотим найти этого ребенка. То, что мы оказываемся на параллельных курсах с полицией, это так совпало. Если бы их не было, мы делали бы то же самое. И если бы их было в десять раз больше, мы бы тоже делали то же самое.

Сергей Медведев: Это такая типично российская история?

Антон Долин: Это очень развито в Америке.

Григорий Сергеев: Полной копии отряда "Лиза Алерт" нет нигде, потому что у нас очень большой охват задач.

Сергей Медведев: Сколько у вас человек и городов?

Григорий Сергеев: Мы активно действуем в 39 регионах. Одна из важных добровольческих задач – не иметь бумажек, счетов, кошельков, книг добровольца и так далее, поэтому я не могу точно сказать, сколько у нас человек. Больше десяти тысяч человек в год более чем два раза принимают участие в поисках. И совсем уж трудно сказать, сколько всего людей 20 раз перепостили нашу ориентировку в интернете.

Сергей Медведев: Одна из очень мощных метафор – это сигнальная лента, которую в самом начале мальчик забрасывает на дерево, и которая остается в самом конце фильма. Конечно, это совершенно случайное совпадение, но сейчас были протесты в связи с реновацией, и когда происходило шествие от Госдумы к Администрации президента, символом протеста люди выбрали сигнальную ленту. Сигнальная лента – это некий символ бедствия, к которому Звягинцев относит российское общество, в котором происходит большая моральная катастрофа. И в этом отношении это невероятно важный фильм. Мне кажется, что Звягинцев гораздо больше говорит о духовных скрепах, чем церковь и власти, постоянно упоминающие об этом. Настоящие скрепы и кризис с этими скрепами заявлен в фильмах Андрея Звягинцева. Фильм сейчас в прокате, его можно посмотреть. Это фильм про нас, это фильм про любовь.