20-летняя Елена Иоффе стала одним из немногих людей, которые открыто выступили против принятия законов, запретивших гендерный переход. До окончательного принятия этого закона студентка вышла в центр Петербурга с плакатом, на котором было написано "Дайте людям быть собой. Нет запрету трансперехода. Нет закону об "ЛГБТ-пропаганде". Ее задержали и обвинили в "пропаганде смены пола". Заседание суда над активисткой состоится 15 августа.
О том, зачем большинству вступаться за меньшинства, Елена Иоффе рассказала Радио Свобода
– Почему вы, человек, не принадлежащий к ЛГБТ-сообществу, вышли в пикет против трансфобии?
– Многие мои друзья и близкие люди принадлежат к ЛГБТ-сообществу. У меня есть однокурсник – трансгендерный мужчина, который хотел совершить переход и поменять гендерный маркер в паспорте. У него до принятия закона из-за возраста не было такой возможности. Он сейчас ищет способы уехать из России в страну, где сможет сделать гендерный переход.
Этот закон лишил трансгендерных людей базовых прав. В первую очередь – права на медицинскую помощь. У трансперсон отняли возможности жить наиболее естественным для них образом. Эти законы приведут к суицидам трансперсон и плохо отразятся на всем обществе. Трансфобные законы – часть общей линии закручивания гаек. За сексуальным, национальным и гендерным меньшинствами приходят первыми. Дальше репрессии захватывают все больший круг людей.
Трансфобные законы – часть общей линии закручивания гаек
– Трансфобный закон, несмотря на протесты трансперсон, врачей и психологов, окончательно приняли. Надеялись ли вы, когда выходили на пикет, связанный с большими рисками для вас, что чиновники отменят свое решение?
– Я знала, что мой пикет не изменит решение властей. Я видела, что о законопроекте мало говорят. Им возмущались, как правило, только ЛГБТ-организации. Крупные российские политики на момент, когда я вышла в пикет, не упоминали трансфобный закон. Среди российской оппозиции далеко не все адекватно относятся к ЛГБТ-людям. Среди противников власти есть и гомофобы, и трансфобы. Их число уменьшается, потому что такие взгляды становятся все менее приемлемыми. Трансгендеры – это самая угнетаемая группа среди ЛГБТ-сообщества. Очень узкий круг людей поддерживает трансперсон. До меня в Санкт-Петербурге на пикеты против трансфобного закона вышел только один человек. И я решила привлечь к трансфобной юридической инициативе внимание, чтобы вызвать общественный отклик. Я надеялась, что благодаря вниманию людей удастся отменить этот законопроект. Власти публично называли трансгендерных людей чуть ли не извращенцами. В риторике власти по отношению к трансперсонам была откровенная трансфобия. Это меня возмутило. И я была очень зла на этот закон и на то, как его продвигали.
– Было ли вам страшно стоять в центре Петербурга в пикете?
– Я не могу сказать, что мне было очень страшно выходить на пикет. Я, конечно, нервничала. Но несравнимо меньше, чем когда я вышла первый раз в моей жизни на массовую протестную акцию. У меня тогда ноги подгибались. Когда я стояла в пикете, то не боялась агрессии со стороны людей. Я видела от большинства из них позитивную реакцию на пикет. Мне говорили слова благодарности и поддержки. Люди, которым не нравился мой пикет, проходили мимо. Пикет подтвердил мое мнение, что российское общество не такое уж трансфобное и гомофобное. Трансфобные настроения искусственно создают и подогревают.
– Государственная трансфобия и гомофобия, по моим наблюдениям, увеличивает в обществе нетерпимость в целом. И это приводит к тому, что случайных людей начали преследовать за внешность. Экс-студента Краснодарского вуза недавно обвинили в пропаганде так называемой "смены пола" из-за аккаунта в социальной сети, где он рассказывал о макияже, а в Свердловской области люди, заявившие, что они недавно вернулись с войны против Украины, избили девушку из-за синего цвета волос. Что вы думаете об этом явлении?
– Понятно, что волосы синего цвета не обозначают какую-либо национальность, гомосексуальную ориентацию или трансгендерность. Но гомофобная и трансфобная пропаганда работает так, что люди связывают неформальный внешний вид и трансгендерность. Эта связь нам навязана сверху. В России сейчас люди живут не очень хорошо, растет уровень агрессии. И его выливают на условного Другого, чем-то непохожего на большинство.
– Нельзя сказать, что оппозиция выступила массово против закона, запрещающего гендерный переход. Как вы думаете, приведет ли это к каким-то последствиям?
– В целом представление, что транс-собщество – это очень маленькая группа и не надо за нее вступаться, потому что у нас якобы есть более глобальные проблемы, очень опасно. Каждый новый виток угнетений начинается с самых незащищенных групп. Возможно, если бы российская оппозиция с 2012 года или раньше обращала бы внимание на притеснение ЛГБТ-людей, то мы не находились бы сейчас в таком печальном положении.
Каждый новый виток угнетений начинается с самых незащищенных групп
– Пытаетесь ли вы помогать трансперсонам после принятия закона?
– Я пытаюсь распространить информацию среди своих знакомых о способах помощи. Финансово поддерживать транс-сообщество я сейчас не могу. Своим знакомым трансперсонам я помогаю финансово, но на большее я сейчас не способна. ЛГБТ-организации, в свою очередь, предложили мне юридическую помощь и собрать деньги на штраф.
– Как ваш отец Виталий Иоффе, известный в Петербурге оппозиционер и участник большого количества антивоенных акций, воспринял вашу идею выйти в пикет в поддержку трансперсон?
– Я не могу назвать отца человеком, глубоко погруженным в правовые вопросы ЛГБТ-сообщества. Но он против репрессивных законов, неважно, на какую группу они направлены. Отец стоял недалеко от моего пикета, вступал в диалоги с людьми, которые говорили мне что-то агрессивное. Он поехал в отдел полиции после моего задержания, позвонил адвокату, встретил меня из отделения полиции.
– Он боялся за вас?
– Боялся, конечно, и нервничал больше меня. Все в нашей семье выходили на какие-либо протестные акции. Нельзя останавливать человека, если он хочет выразить свою гражданскую позицию. Это вопрос совести и личных убеждений. Но если кто-то из членов нашей семьи решит сделать что-то неоправданно опасное, то другие его, как я думаю, остановят.
– Вы не считаете, что сейчас в России опасно участвовать в публичных протестных акциях?
– В России сейчас в целом опасно жить. Людей, которые не участвуют в протесте, задерживают на улицах и в кафе за критику Путина и войны. Нужно совсем молчать на политические темы, чтобы полностью избежать рисков. Но и это не гарантирует безопасности: в России людей приговаривают к большим срокам за то, чего они не совершали. Я выхожу на акции из-за желания жить в мире с самой собой. В ином случае я бы чувствовала себя ни на что не способной трусихой. Хуже всего будет, если государство задавит мою внутреннюю свободу. Я в начале войны решила вести себя как обычно, словно мне ничего не грозит. Я не буду оглядываться и принижать голос в общественных местах и не стану отказываться от того, что считаю правильным. Иначе я была бы уничтожена морально.
Я выхожу на акции из-за желания жить в мире с самой собой
– Виталий Иоффе рассказал в интервью изданию “Бумага”, что после одного из задержаний лейтенант Корнев А. Н., отбил ему печень, когда он был закован в наручники. Этот полицейский, как рассказал ваш отец, орал своим подчиненным, что Виталий якобы враг и его нужно уничтожать. Как вам удается справляться с чувствами, которые у вас возникают, когда вы узнаете о подобном?
– Я узнала об этом постфактум. О таком мучительно было слышать. Когда я понимала, что с близким человеком делает ужасные вещи сила, с которой я не могу ничего сделать, то я испытывала яростное бессилие. Но это было далеко не самое ужасное из того, что происходило в эти полтора года. Отца моей лучшей подруги недавно осудили на полтора года колонии за повторную дискредитацию армии.
– Как повлияло на вас то, что вы росли в семье буддистов?
– Благодаря этому у меня буддийские взгляды. Для меня буддизм – это о том, что все не случайно, о единстве мира и свободе. Буддизм мне сейчас помогает отстраниться от происходящего, с другой стороны, он помогает чувствовать, что моя жизнь принадлежит мне, а не турбулентности происходящего. Научное восприятие мира, которое я приобретаю в вузе, и буддийское восприятие мира сливаются и дают мне больше спокойствия и принятия.
– Не кажется ли вам ваше участие в публичных акциях напрасной жертвой?
– Все, что я делаю, я делаю ради себя. В буддизме идея жертвенности играет меньшую роль, чем в христианстве. Мои моральные принципы альтруистичны, но в конечном счете все, что я делаю, я делаю, потому что иначе буду чувствовать себя плохо. До войны я думала, мол, какой ужас, что люди ничего не делают. После войны я с этим смирилась, почувствовав свою слабость перед лицом происходящего. Я не поддерживаю бездействие, но я стала его понимать. И я не одна: у меня есть семья, друзья и широкое сообщество активистов.
Моя жизнь принадлежит мне, а не турбулентности происходящего
– Как вы представляете свою жизнь в России ближайшем будущем?
– Я бы хотела в России остаться. Горизонт планирования россиян снизился до 10 минут. Мне сложно планировать что-то масштабное. Я хотела бы развиваться в науке на российской почве. И сейчас этому ничто не мешает. Если меня посадят, то, конечно, помешают, но лишь на время. Я знаю, что меня в этой ситуации будут поддерживать близкие люди. Но обстоятельства так могут сложиться, что нашей семье придётся уехать.
– Вы уже за участие в антивоенных акция отсидели 20 суток в общей сложности. Каким для вас стал этот опыт?
– Пребывать в неволе неприятно. Тем более я отчасти клаустрофоб. Но я смогла побыть среди единомышленников и провести информационный детокс.
– Какой наукой вы бы хотели заниматься в России?
– Мне интересна социальная антропология и метод включенного исследования – когда антрополог внедряется в какое-то общество. Например, некоторое время живет в племени, которое населяет острова Тихого океана, или устраивается с исследовательской целью работать в Russia Today. Студентка из нашего вуза так сделала, чтобы изучить эту организацию изнутри. Как антрополог я бы хотела не просто изучить общество, но и понять его. Я бы хотела работать в сфере образования. Потому что образование должно быть главным в прекрасной России будущего. Мне интересна историческая память и сообщества, живущие на границе, на стыке различных культур, где складываются необычные формы памяти. Это в том числе люди, которые уехали из России после войны. Они такая же пограничная группа. У этих людей нет постоянного статуса. И социального, и статуса, который касается самоощущения.
– Вы наблюдаете какие-либо плюсы в таком пограничном положении людей, покинувших Россию?
– Человеку тяжело жить без постоянного социального статуса, но необходимость все время адаптироваться дает большую открытость новому, побуждает заниматься творчеством. Обычно по своей воле эмигрируют наиболее активные и творческие люди. Но если человек вынужденно уехал из своей страны, то ему придется проявлять эту активность. Он привыкает расширять собственные границы, и в этом есть большая ценность.
– Почему, как вы понимаете, российское общество пришло к войне с соседней страной?
– Не уверена, что у нас было много других вариантов. После распада СССР у людей, долго живших в авторитарном государстве, было слишком мало времени, чтобы понять, как обращаться со свободой, как создавать самим горизонтальные связи. В результате у власти оказались автократы, и вот мы здесь. Это не случайность, и ее вряд ли можно было бы так легко избежать.
– Есть ли у вас слова поддержки живущим в России людям, которые не согласны с действиями власти?
– Сейчас, когда все происходящее вокруг вызывает страх, злость и неприятие, важнее, чем когда-либо, не начинать ненавидеть. В том числе глубинный народ и людей, которые хотят оставаться вне войны. Чем больше мы ненавидим какие-либо группы людей, тем бедственнее наше положение.
