Елена Фанайлова: Свобода в кафе "Март". "Военные фотографы без границ». Существует организация "Врачи без границ", это гуманитарная организация, которая оказывает помощь жертвам военных катастроф. Так и о военной фотографии мне сегодня хотелось бы говорить не как о том, что разделяет людей разных национальностей, а в ситуации гуманитарной катастрофы пытается их объединить и предъявить другую сторону войны.
За нашим столом военные фотографы Максим Мармур, который долгие годы работал на агентство AFP, ездил по многим горячим точкам, сейчас у Максима собственная фотостудия; Денис Синяков, который представляет агентство Reuters; дизайнер Ирина Тарханова, которая сделала довольно много книг по истории фотографии ХХ века.
Печальным первоначально толчком для моих размышлений стала смерть в Ливии известных фотографов, это Крис Хондрос и Тим Хетерингтон, который прославился своим фильмом под названием "Рестрепо", он был его режиссером и оператором. Он четырежды лауреат World Press Photo за карточки, сделанные в Афганистане. Фильм "Рестрепо" о событиях 2007 г. на одной заставе в Афганистане стал лауреатом "Санденса", независимого американского фестиваля, в 2010 году и номинировался на "Оскар". О содержании этого фильма рассказывает кинокритик и продюсер документального кино Григорий Либергал, это запись примерно полугодовой давности. Фильм был показан на Московском международной кинофестивале.
Григорий Либергал: Документальных фильмов американских о войне на Ближнем Востоке были сотни, среди них несколько достаточно удачных, но вот так войну не показывал никто. Собственно, наверное, поэтому картина имела такой успех. Она вызывает в той же самой Америке очень широкие дискуссию и как раз о том, а что наши замечательные ребята там, в конечном счете, делают. Это глас народа. Так вот та философия действительно, что война - некое абсолютно крайнее состояние человеческой жизни, повернутое в некую совершенно уже ненормальную плоскость. То есть это не коррелируется с жизнью. Они ведут совершенно бредовое существование в этой богом забытой точке, в этой долине, защищая от налетов талибов никому не нужный на самом деле аванпост, военная ценность которого в фильме не объясняется, да, возможно, ее просто и нет. Получается, что действительно нет в этой войне смысла, потому что никоим образом американские, которые хотят замирить этот воюющий Афганистан, и афганцы, которые пытаются наладить свою традиционную жизнь в этой нетрадиционной, сумасшедшей обстановке, когда то с гор стреляют, то с этого аванпоста стреляют, вот, собственно говоря, об этом и фильм. Он создает просто образ войны, как, с одной стороны, ненормального развития нормальной жизни, а, с другой стороны, ада на земле.
Елена Фанайлова: Григорий Либергал о фильме "Рестрепо", который мне напомнил военные документальные фильмы Александра Сокурова, снятые им в 90-е годы. Там тот же длинный темп и ритм изнуряющей армейской жизни. При этом речь идет и о бессмысленности войны, и о каком-то личном усилии этих молодых людей по преодолению этой бессмысленности.
Теперь в записи Александр Земляниченко, шеф-фотограф агентства "Ассошиэйтед пресс" в Москве. Меня, надо сказать, немного удивила реакция интернет-публики на смерть Хетерингтона и Хондроса: а зачем они, собственно, отправились в Ливию, это какая-то непонятная война, что там делают американцы?
Комментарии на грани того, если мягко сказать, то мы не понимаем сути этой профессии, а если грубо, то фоторепортеры, идущие вслед за армией или вообще влезающие в армейские дела, должны отвечать так же, как и военные, которые могут погибнуть.
Александр Земляниченко: Отвечать за что?
Елена Фанайлова: За эти военные действия и за собственную гибель.
Александр Земляниченко: В общем, фраза мне нравится, потому что, я думаю, что каждый из нас, я имею в виду журналистов, должен, понимать, как он себя ведет в том месте, где он находится. Думаю, что возможны варианты, что мы могли бы чем-то навредить. Я, правда, не присутствовал, не был свидетелем такого, но может быть. Прежде всего, мы же просто все люди, поэтому желательно иметь достаточно тонкое чутье к той стране, где находишься, ни в коем случае не быть судьей между той и другой стороной, а просто с сочувствием относиться к той стране, на которой ты находишься. Потому что во время каких-то экстремальных действий, военных действий и прочее одна сторона пострадавшая, и журналист не может находиться сразу на двух сторонах, он может находиться только на одной. Поэтому его человеческий взгляд на тех, кто вокруг него, более того, возможно даже помощь просто человеческая, когда камера в стороне, мало ли, кто там может быть раненым, пострадавшим. Тогда уже первое дело - это не фотографии, не журналистика, а просто человеческое оказание помощи. Дальше уже продолжение, соответственно, своей работы.
Елена Фанайлова: Вы ответили на вопрос, который часто обсуждается, когда речь заходит о военной журналистике, в частности, о работе военных фоторепортеров, должен ли человек бросать камеру и помогать тому, кто в беде, или же он должен все-таки снимать до последнего. И военных журналистов, и военных фоторепортеров довольно часто обвиняют в цинизме, особенно в последние годы в связи с конкурсом World Press Photo, который показывает сложные достаточно репортажные фотографии, сложные сюжеты из зон катастроф и военных действий. Когда вы оказываетесь в военной ситуации, вообще в экстремальной ситуации, в вас фотограф победит или победит человек?
Александр Земляниченко: Я думаю все-таки, что, наверное, победить человек, нельзя не видеть страдания человека. Просто нельзя не видеть страдания человека. Как потом на себя смотреть? То есть я не знаю такого зеркала, где потом можно себя узнать человеком, вообще. Поэтому, конечно, сначала человеческая составляющая, конечно, просто безусловно. Когда я был в первый раз на "Центурион курс" под Лондоном, ветераны каких-то там спецсоединений, англичане проводят такие курсы для журналистов, они обращают на это внимание. Даже есть как бы такой тренировочный день, когда группа журналистов идет якобы по опасной территории, где-то лагерь беженцев, и там вдруг гремит взрыв и, так сказать, тест идет на то, что вы первое сделаете. Первое - оказание помощи, потом уже продолжение своей работы. То есть даже это подсказывает, мне кажется, внутри нас человечек сидящий, будем считать, что он положительный, он тоже, в общем, подсказывает, что именно так должно быть, а не по-другому.
Елена Фанайлова: Александр, оба погибших фоторепортера Хетерингтон и Хондроз, были очень известными людьми в своей профессии, но это их не уберегло от гибели, как в свое время, впрочем, и Роберта Капа, который был просто звездой военной журналистики и погиб во Вьетнаме, наступив на мину. До какой поры человек должен ездить в зоны военных действий?
Александр Земляниченко: Пока ему самому туда хочется ехать, пока он понимает, что он может что-то сделать, обратить внимание. Громко говоря, мира, может быть, не так громко, обратить внимание хотя бы тех, кто видит его работу на то, что происходит в точке, куда он едет. Кто-то ездит и в шестьдесят, кто-то заканчивает в тридцать. Здесь нет такой планки.
Елена Фанайлова: Но выгорание какое-то происходит?
Александр Земляниченко: Здесь одна есть опасность - мы увлекаемся. Знаете, есть такие наемники, вот они ездят по горячим точкам и зарабатывают деньги на том, что они воюют. Причем я вовсе не склонен считать их плохими людьми. Они же воюют на одной стороне, собственно говоря, чем они в таком случае плохие? Они защищают ту сторону, которая им более симпатична. Тот адреналин, который они в этом получают, он их настолько затягивает, что трудно остановиться. В какой-то степени мы тоже получаем от этого какой-то адреналин и нам трудно выйти из этого, трудно сказать, нет, вот это я не буду делать, я буду снимать конкурс красоты или еще что-то, или просто не поеду в горячую точку, поскольку можно же, собственно говоря, и не в горячей точке снять тему о горячей точке. Так как это сделал Юджин Ричардс, если помните, в своей серии об американских ветеранах войны в Ираке. Практически все в небольшом американском городке, но такая боль по сердцу. Незабываемо. Зависит от точки зрения журналиста, как ему больше видится, быть недалеко от передовой или снимать глубоко в тылу ту же самую войну, где опаснее. Наверное, на передовой опаснее, потому что там что-то летает сверху, иногда пролетают пули.
Елена Фанайлова: Вы сказали, собственно говоря, профессиональная честь военного репортера, военного фотографа - это предъявить как можно больше свидетельств того, где он оказался. Я убеждена в необходимости этой профессии. Но меняет ли действительно, может ли действительно военная фотография изменить отношение общества к войне в целом? Я говорю сейчас о таком гуманитарном, конечно, антивоенном пафосе. Были ли военные фотографии, которые остановили бы войны, или это наивная постановка вопроса?
Александр Земляниченко: Думаю, что не наивная, хотя, конечно, когда мы кричим хулиганам, не делайте этого, в общем, скажем прямо, не сильно они готовы нас слушать. Хотя, чем больше таких криков, тем больше шансов остановить какое-то преступление. Так же и здесь, из капелек складывается. Конечно, один фотограф не в состоянии это сделать. Но волна, когда поднимается, она становится все больше и больше, доходя до своей верхней точки, она готова обрушить черте что, правда же, очень много. Так же и здесь. Поговорка "один в поле не воин" применима и к журналистам, и к фотожурналистам. Поэтому нас оказывается много, каждый по своей капельке, у кого-то она мощнее, у кого-то меньше. Я не умаляю заслуг ни одного из нас, кто пытается это сделать.
Елена Фанайлова: Можно я спрошу, в жизни вашей была какая-то опасная ситуация, в которой вы могли бы пострадать и которая вспоминается, как, "слава богу, пронесло"?
Александр Земляниченко: Вот мы с вами разговариваем, пронесло, хотя я не могу сказать, что я так уж много снимал войн по сравнению с другими ребятами, но, в общем, да, было несколько ситуаций, где пронесло. Могло быть хуже, как говорится. Так же, как в Чечне, когда танковый пулемет с башни танковой ударил по нашей машине, правда, предупредительно, как они сказали, но не по верху, а там пули попали в мотор, в боковую дверку, кусочек дверки влетел мне в бедро. Слава богу, не было каким-то очень серьезным ранением. Когда, в конце концов, мы выбрались из машины и стали кричать "не стреляйте, мы журналисты", к нам подошли военные, проверив наши документы, сказали, "если вы не остановились еще секунду, мы бы выстрелили из пушки". Может быть это была их как бы такая шутка военная, может быть и правда.
Елена Фанайлова: Саша, а после этого случая вы возвращались в зону военных действий?
Александр Земляниченко: Да, конечно, я был в ноябре-декабре в Афганистане, минувшего года.
Елена Фанайлова: Это я к тому, что даже ранения не останавливают людей вашей профессии.
Александр Земляниченко: Про всех как можно сказать? Я не знаю, я могу в данном случае сказать про себя, про еще часть. Я помню, как наш Дижон Делей, французский фотограф, который сейчас шеф-фотограф в Южной Африке, во время "восьмерки" в Генуе, на встрече в верхах "восьмерки", у него было во время демонстрации (там была такая знаменитая демонстрация, даже погиб один демонстрант), протест такой был, у него были сломаны ребра, он обратился за медицинской помощью, его туго перебинтовали, как в таких случаях, но он опять взял камеру и опять продолжил съемку того же протеста. Он просто не мог по-другому себя чувствовать. Думаю, что ему стало хуже, если бы он лег.
Елена Фанайлова: Александр Земляниченко, шеф-фотограф агентства "Ассошиэйтед пресс" в Москве, о психологии военного фотографа.
И теперь запись разговора с Эдди Оппом, фотодиректором издательского дома "Коммерсантъ", мы тоже говорим о психологии и особенностях профессии фоторепортера.
Отлично, но разговор у нас не будет таким уж веселым, потому что поводом для него является моя просьба к вам о некотором комментарии о смерти военных журналистов, очень известных, надо сказать, людей, это Хетерингтон и Хондроз. Может ли даже очень известный, опытный человек, который много работает в военных ситуациях, такой фоторепортер, уберечься от подобной ситуации, уберечься от того, чтобы случайно не погибнуть.
Эдди Опп: Я думаю, что нет, потому что когда снаряды летят, не известно, куда они могут попасть. Насколько я понимаю, ситуация в Ливии сейчас довольно непредсказуемая. Поэтому я думаю, здесь не зависит от опыта человека. А когда бывают такие ситуации, бывает так, что, если ты хочешь сделать хорошую фотографию, надо немножко рисковать в любом случае. А то, если будешь в слишком безопасном месте, значит, там как раз войну или ее последствия хорошо можешь не снять. Вот так.
Елена Фанайлова: Как очень опытный фоторедактор, человек, бывший на войне, скажите, это всегда зависит, качество фотографии всегда зависит от риска фоторепортера, оттого, насколько он близко подходит, собственно, к опасной зоне?
Эдди Опп: Нет, не всегда. Ситуации бывают настолько разные, что здесь какая-то закономерность, наверное, не слишком сказывается. Это зависит много тоже от случая. Поэтому нет, по-разному.
Елена Фанайлова: Эдди, к сожалению, мне пришлось прочесть некоторое количество не очень таких комментариев, не сочувствующих погибшим репортерам, а, наоборот, раздраженных от русских пользователей интернета, зачем фотографам это понадобилось, непонятно, что американцы делают в Ливии. Отвечает ли фотограф, военный фоторепортер за действия военных? Можно ли вообще приписывать ему эту ответственность?
Эдди Опп: Я думаю, нет, конечно, у него другая профессия совершенно. Если человек вообще верит в какой-либо плюрализм, вообще в общество, если он верит в то, что информация бывает полезной, чтобы взрослые люди принимали решения или какие-то основы, какое-то открытие информации, тогда журналистика имеет место быть. Я верю в то, что свободная журналистика в мире - это положительная сила, это то, что помогает нам всем жить и принимать решения о том, как вести свою жизнь и вообще. Поэтому журналистика - это хорошее дело в принципе. А, конечно, взять на себя ответственность за военных, которые тебя окружают, у военных другая работа, хорошая, плохая, это можно долго обсуждать. Поэтому...
Елена Фанайлова: Вот эти фотографии с места военных действий, которыми мы сейчас буквально... Их довольно много. Сейчас их довольно много. Да, я могу сказать, что были в истории 20 века, существуют очень сильные военные фотографии, которые изменили общественное сознание. Это и фотографии, связанные со Второй мировой войной, и с Вьетнамом, и некоторые афганские русские фотографии во времена гласности, когда нам это, в общем, стало как-то предъявлено. Можно ли сейчас говорить, что военные репортеры рассчитывают на то, что они обществу откроют глаза, что-то обществу станет яснее? Или это довольно наивное высказывание с моей стороны?
Эдди Опп: Это и сложный, и легкий вопрос одновременно. Сложный, потому что, конечно, у каждого человека, в том числе и фотожурналиста, есть свои мотивации. Поэтому, что в голове каждого человека, трудно сказать. С другой стороны, немножко не так уже сложно, потому что я знаю многих фоторепортеров, в том числе военных, я бы не стал слишком романтизировать как бы мотивации современного фотожурналиста, какое у него задание на войне. Конечно, если человек верит в положительность журналистики в целом, тогда он там с хорошими намерениями. Не то, что он приехал туда, хотя некоторые говорят, это, бывает, что меня раздражает, что "я приехал, чтобы открыть миру глаза на те безобразия, которые происходят". Я думаю, что часто это бывает немножко как-то не совсем так. Я бы не стал драматизировать профессию фотожурналиста. Вообще, меня удивляет, что в такой ситуации, когда журналисты или фотографы, когда они чисто попали под снаряд, что столько шума из-за этого. Как бы в смерти любого человека радости мало. В Ливии, сколько там погибших невинных людей, которые там живут и страдают от этого конфликта, который идет, десять, пятнадцать, двадцать тысяч. А тут у нас два человека, которые приехали и как бы во время работы погибли. Подумаешь... Ничего хорошего. Но мне кажется, это даже не новости. Это даже не новости. Они что, какие-то избранные, привилегированные или какие-то западные? Для меня это не новость. Это не очень интересная информация. Не более чем информация об остальных людях, которые там погибли.
А что там делает Запад, в Ливии, конечно, это очень сложный вопрос. У меня мама звонила пару недель назад и спросила, "сынок, ты можешь мне объяснить, что мы делаем в Ливии?" Я не могу объяснить, что делает западная коалиция в Ливии. Другое дело, что было обращение Арабской лиги к ООН, чтобы создать резолюцию, чтобы как раз защитить местных жителей от бомбардировок. Со стороны Каддафи была резолюция, в которой сказано, что любые международные организации имеют право всячески защищать людей, жизнь которых под угрозой в Ливии. Это как бы карт-бланш, чтобы делать все, что хочешь, чтобы остановить как раз эти угрозы, которые есть. Это даже слишком большой карт-бланш, на мой взгляд. Как используют этот карт-бланш, кто-то использует, кто-то нет. На мой взгляд, эта резолюция была неверной сама по себе. А насколько западная коалиция выполняет эти резолюции по духу резолюции, здесь уже можно спорить долго. Но по мне, не думая о том, что резолюция, не резолюция, по мне, идет там некая гражданская война и столько всего, масштаб международной гуманитарной катастрофы в мире, что, почему выбрали именно это, чтобы влезть туда, в страну и вмешиваться в международные дела, мне это непонятно. Я считаю, что это плохая тенденция, и нечего там Западу на данный момент делать вообще, в Ливии.
Елена Фанайлова: Эдди Опп, фотодиректор издательского дома "Коммерсантъ".
Друзья мои, я хотела бы начать с одного момента, который был проговорен в разговоре с Александром Земляниченко. Когда человек оказывается в экстремальной ситуации на войне и по-человечески ему надо было бы помочь людям, вот ему бросать камеру в этот момент или продолжать снимать? Для меня это по-прежнему вопрос. Это, в общем, один из главных вопросов, которые все время обсуждаются, когда говорится об этике профессии. К Ире у меня будет, соответственно, вопрос, надо ли рисковать? То есть, качество фотографий зависит ли от степени риска, по-вашему, то есть то, что получает зритель?
Максим Мармур: Бросать или не бросать, хороший вопрос. Все зависит от ситуации, в которой ты оказался. Если ты передвигался где-то маленькой группой из трех-четырех человек и вдруг случилось что-то с этой маленькой группой, то, безусловно, камеру надо бросить и начать помогать. Если ты принимаешь участие в освещении какой-то большой войсковой операции, где у тебя носят на глазах раненых, вертолеты и все остальное, то твоя помощь, скорее, будет мешать тем людям, которые занимаются, которые понимают, что они делают, понимают, что они и для чего они делают. Вот тут, мне кажется, надо как раз таки не бросать, а надо продолжать снимать. Сложно просчитать ситуацию, которую ты чисто даже гипотетически не можешь представить. Все зависит от каждого конкретного случая, от той ситуации, в которой ты оказался. В какой-то ситуации надо бросать, в какой-то ситуации не надо бросать никогда.
Когда выносили раненых из того же Беслана, из школы, я считаю, что фотограф, который бы бросил камеру в этот момент, был бы преступником. Тот, кто не бросил камеру, тот с честью исполнил свой профессиональный долг и рассказал о том, что произошло. Если ты передвигался в группе из четырех человек и кого-то из твоих товарищей, кто шел рядом с тобой, ранили, и ты вдруг это стал снимать, то ты теперь тоже преступник. Потому что вместо того, чтобы помогать товарищу, ты стал об этом рассказывать. Поэтому грань всегда очень тонкая и ты уже принимаешь решение, исходя из сложившейся ситуации, куда и в какую сторону надо переходить - либо туда, либо туда, я так считаю.
Денис Синяков: Прежде всего я хочу сказать, что я ни разу не видел ситуации, в которой бы журналист, фотограф, не помогал бы и не принимал участие в переноске, в спасении раненых. Может, у меня небольшой опыт, но я честно ни разу такого не видел. Максим сказал по поводу войсковой операции. Есть войсковые операции планируемые, но при этом нет никакой медицинской поддержки, например, как было в Южной Осетии, когда раненых увозили просто в КАМАЗе, груженном какими-то шинами, и восемь раненых человек ехали три часа до Цхинвала. При этом журналисты, которые были, в том числе и девушки пишущие, все оказывали помощь, помогали в кузове этого КАМАЗа раненым солдатам. То есть ни у кого не было каких-то сомнений вообще не помочь. Потому что там не было вообще медиков.
Елена Фанайлова: Когда вас отправляют в зону военных действий, какая-то специальная подготовка предполагается, какие-то основы медицинских знаний?
Денис Синяков: Да. Я работаю в агентстве и мы обязаны раз в пять лет проходить курсы "Центуриона" в Британии, сейчас они приезжают, британцы, в Москву, где основной упор этого недельного курса на оказании первой помощи. Другое дело, что недели явно недостаточно для того, чтобы оказывать профессиональную помощь. Честно говоря, запала такого помочь всем даже в Москве, даже просто едя на машине и видя ДТП, хватает на месяц, то есть знаний полученных. Потом это забывается, но это все время в голове как бы присутствует о том, что ты можешь, ты должен и что ты можешь. Поэтому такие курсы у нас есть, они каждые пять лет должны обновляться.
Елена Фанайлова: Но это при крупных агентствах существует, такие курсы.
Максим Мармур: Для российских я не знаю, по-моему, была попытка создать что-то там на базе Российской армии.
Денис Синяков: На базе МЧС, по-моему.
Максим Мармур: На базе МЧС. Были какие-то попытки, я не знаю, увенчались они успехом или нет, но все журналисты, работающие для иностранных агентств, и те, которые принимают участие в освещении событий, происходящих в горячих точках, они проходят такую подготовку. Потому что без подготовки, без знания и умения оказания медицинской помощи очень сложно. Порой жизнь человека зависит оттого, какую помощь ему оказали и как быстро. То есть шанс того, что ты поможешь кому-то остаться в живых, он всегда есть и он всегда достаточно велик. И было бы грехом огромным его упустить.
Елена Фанайлова: Вопрос, который возникает естественным образом, так сказать, то, ради чего это делается. Для того, чтобы общество узнало, что происходит в зонах военных действий и какую информацию оно получает. Вопрос у меня, коррелируется ли, по-вашему, степень риска, которому человек себя подвергает, с тем результатом, который он может получить? Грубого говоря, сработает ли эта карточка? Произведет ли она эффект если не разорвавшейся бомбы, то очень сильно что-то в обществе поменяет? В зависимости оттого, насколько близко человек подошел к месту события или бывает по-разному?
Ирина Тарханова: Я думаю, что любой фотограф, который работает на театре военных действий, он, безусловно, рассчитывает на то, что он найдет некий философский камень войны, я бы так сказала, некую формулу. Без этого просто он не может, я думаю, работать. Конечно, во все времена, вот я делала альбом про Крымскую войну, соответственно, в Севастополе, это 19 век, и карточки знаменитейшие Робера Капа, где он снимает подстреленного, то есть абсолютно в момент выстрела, когда человек буквально ранен, и сейчас море этих карточек, конечно, фотографы ищут этот камень, они ищут эту формулу. Мне кажется, что помогать, не помогать, в вопросе помогать, не помогать, здесь на самом деле правила нет у войны. Вообще все, что касается таких экстремальных ситуаций правила нет. Конечно, существуют общие гуманистические правила и можно сказать, как надо, как не надо, но, что со мной будет происходить когда на меня упадет кирпич, когда в меня попадет пуля, когда попадет пуля в товарища, невозможно сказать, человек может не контролировать себя и свои действия. А фотограф, он будет снимать и он будет снимать свою формулу, он будет снимать свой цвет, свою фактуру, свою кашу, свой компот. Он будет искать свое, если он настоящий художник и поэт.
Елена Фанайлова: Я бы для фотографов еще более как-то жестко поставила вопрос. Вот вы приезжаете в зону военных действий, вы или любой другой пережили большое количество очень сложных эмоций и вы, конечно, хотите, чтобы ваши карточки увидели. А вам фоторедактор говорит, что-то ты, брат, не дожал. Как чувства в это время? Как с этим справляться, что с этим делать?
Максим Мармур: Как-то я не припомню таких ситуаций, чтобы редактор такое говорил. Были разные ситуации. Идеальный совершенно пример, когда я посылал тебе фотографии из Нальчика. Когда мы работали с Денисом еще в одном агентстве, это было агентство "Франспресс", и, по-моему, в 2005 году произошел захват заложников в городе Нальчик, и я там как раз оказался. Я послал фотографии тогда в Москву, Денис как раз сидел на деске и был человеком, который принимал эти фотографии, и дальше уже давал им путевку в жизнь. Я как сейчас помню, мы не говорили тогда по телефону, чего-то не получалось, и Дениска писал мне по ICQ, по-моему, или по скайпу, не суть важно. Но что-то было там такое типа "Максим, изумительная фотография. Как тебе удалось?" То есть мы в тот момент получили такой эксклюзив, которого не было больше ни у кого. То есть я был фактически единственный, не считая Максима Новикова, который потом поделился своими фотографиями с другими агентствами. То есть у нас был такой отрыв по времени часов, наверное, в восемь, когда только у нас были эти фотографии.
Я не могу себе представить ситуацию, когда фоторедактор скажет фотографу, который работает в зоне боевых действий, что что-то он не дожал. Другое дело, что он может выпустить из десяти присланных фотографий на ленту только три, потому что он лучше владеет ситуаций, к нему сходится больше информации, чем к фотографу, который работает в поле, и он может посчитать на общем фоне, на общей ситуации, что фотографии не добавляют ничего к информационной картинке, и просто их не дать на ленту. Но, как правило, все относятся с величайшим уважением и пиететом к людям, которые работают в горячей точке. Потому что все понимают, если это настоящие профессионалы, как все это непросто. Потому что надо же фотографию не только снять, ее же надо умудриться еще и передать и передать ее надо как можно быстрее. То есть фотографии, снятые вчера, не нужны никому завтра, они нужны сегодня, а те, которые вчера, те нужны вчера. Поэтому все это очень жестко, очень регламентировано. Человек, который работает в горячей точке, помимо того, что должен обладать невероятной храбростью, он должен быть самодисциплинирован, организован, потому что, опять же повторюсь, эти временные рамки всегда на тебя давят. Ты должен успеть закрыть эту информационную дырочку, в том числе помня про дедлайн, который в Японии, в том числе ориентируясь на дедлайн, который будет в Америке. Поэтому информационная картинка для тех же Соединенных Штатов, для той же Южной и Северной Америки всегда будет предпочтительнее, потому что у них есть всегда запас по времени, она всегда будет больше, полнее и глубже.
Денис Синяков: Реально существует то, что редакторы и любой начальник стараются тебя каким-то образом сдерживать. В том смысле, что они не владеют ситуацией и не видят картинки, что происходит в том регионе, где есть конфликт или война. Как бы источником информации, в том числе для пишущих, если там нет журналистов, являешься ты сам. Поэтому редактор не может сказать, что его файл не устраивает, потому что вряд ли он видит что-то другое, но при этом, естественно, он доверяет тебе, а ты делаешь все, что ты считаешь нужным и важным.
Вот вы спрашивали по поводу, важно ли быть близко к событию, чтобы снять фотографию. Как правило, мне так кажется, что фотограф даже не всегда понимает, что он оказывается слишком быстро и слишком близко к тому месту, где реально опасно. Я много раз слышал мнения о том, что лучшие фотографии снимаются не на передовой, а в десяти километрах, в госпиталях, в лагерях беженцев и так далее. Но это невозможно... Невозможно себя остановить. Потому что я пришел в профессию, как новостной фотограф, чтобы быть участником, как бы очевидцем новостей. Поэтому я не могу себе сказать, вот едет колонна батальона "Восток" и есть возможность попасть к ним на броню, я вряд ли найду в себе силы сказать, нет, я не поеду с ними, хотя понятно, что они едут, например, в грузинское село. Потом я себе просто не прощу, почему я не поехал с ними, если там было что-то важное.
Максим Мармур: Причем неважно, как закончились результаты этой поездки, фотографические я имею в виду, снял ты что-то или не снял, но не поехать ты не можешь, тебе твое внутреннее какое-то чувство не позволит просто этого сделать.
Денис Синяков: Нельзя сказать, что ты не боишься и тебе не страшно. То есть и страшно, и боишься. Но потом ты себе, правда, не простишь, не сможешь себе объяснить, почему ты вдруг не поехал, тебя брали, но ты не поехал. Потому что на самом деле очень сложно попасть в такие места, это реально очень сложно - оказаться близко. Поэтому, я думаю, что каждый фотограф, который считает себя новостным фотографом, он не ради денег, не ради славы, просто сама суть профессии - оказаться там, где сейчас самые важные новости происходят.
Елена Фанайлова: Конечно, для нас важно, что мы выходим в эфире 8 и 9 мая. Я думаю, что мы можем поговорить еще и о фотографах Второй мировой войны, причем со всех сторон.
Ирина Тарханова: Z хотела как-то прокомментировать мысль о том, что фотограф должен снять теперь и сейчас и актуальность этого кадра - актуальность теперь и сейчас. Если фотограф снял уникальный военный кадр, он драгоценен, он бесценен, это бриллиант и через сто лет какой-нибудь счастливый дизайнер получит вашу карточку? и честь вам и хвала. Как тот же Крис Хондроc, его серия о событиях в Либерии 2005 года гениальна абсолютно. Она остается. Это не оспаривается.
Максим Мармур: Нужно понимать, что мы говорим о новостной фотографии, поскольку я и Денис представляем новостные агентства. Если мы будем смотреть с точки зрения, какой след фотография оставит в истории, то я, простите, прозеваю все события, которые происходят.
Ирина Тарханова: Думать об этом не надо.
Максим Мармур: Думать об этом не надо совсем, я бы добавил. Потому что, если ты начинаешь думать о том, что будет, опять же, ничего не снимется, и новостной фотограф не может думать о том, что он делал вчера, он должен всегда думать о том, что он будет делать завтра. Если посмотреть на это в этом ракурсе, то многое станет, мне кажется, на свои места. А потом уже, с точки зрения исторической, с точки зрения человеческой, когда фотография отлежится, про нее можно уже с такой позиции говорить. Повторюсь, опять же, мы говорим по новости.
Денис Синяков: Это просто специфика агентства.
Максим Мармур: Да, это просто специфика работы.
Елена Фанайлова: Денис Синяков сказал, что сложно на самом деле фотографу, очень сложно попасть близко к военным действиям. А какие действия он, собственно, должен предпринимать? Это какие-то разрешения от военных? Это какая-то степень доверия между вами и теми людьми, с которыми вы едете? Отвечает ли фотограф за действия военных, с которыми он движется?
Денис Синяков: Прежде всего военные конфликты разные в каждой стране, они абсолютно разные. Скажем, если ты журналист, который внедрен в войска США, в войска НАТО, это называется "embedded", то быть близко очень просто, потому что смысл работы, что ты становишься не одним из них, но ты как бы свидетель всего, что делает это подразделение. Так же был снят фильм "Рестрепо", Тим в течение пятнадцати месяцев был embedded в долине Коренголс с этим взводом Platoon.
Другая ситуация в России. Совершенно невозможно или очень сложно быть близко к военным в Российской армии. Потому что армия абсолютно закрыта, и если ты оказался близко, то это просто удача и хорошее расположение духа командира этого подразделения. Я вспомню Осетию, опять же, тогда батальоном "Восток" командовал покойный Сулим Ямадаев, который с легкостью взял с собой журналистов, в свою колонну, которая шла атаковать село Никози в Грузии. То есть невозможно было бы без Сулима Ямадаева там оказаться. То есть ситуации всегда разные. Точно так же турецкая армия, такая же закрытая, как русская. Но это всегда зависит. Максим, мне кажется, скажет больше, потому что у него больший опыт работы с русскими войсками в 90-х годы.
Максим Мармур: Я бы тут добавил вот что. Мы должны прекрасно понимать, что да, когда ты работаешь с регулярной армией, с регулярными частями - это одна история. Когда ты работаешь среди повстанцев, партизан и все остальное - это совершенно другая история. Когда ты работаешь так, как работали ребята, погибшие в Ливии, это всегда большущий бардак, когда никто не знает, где что происходит, где что произойдет, кто куда пошел. То есть тут исключительно упование на удачу, на счастливый случай и на ангела-хранителя.
Когда ты работаешь с войсками, история совершенно иная. История совершенно иная, когда ты работаешь в Израиле, в Палестине с войсками, она коренным образом отличается от той истории, когда ты работаешь в Афганистане и в Ираке с войсками. Когда ты работаешь в Ираке, ты живешь жизнью того подразделения, к которому мы прикреплен. Ты делаешь все практически то же, что делают они, за исключением того, что вместо оружия у тебя в руках камера. С повстанцами ты тоже одна из частей, из них, но у них всегда хуже организовано взаимодействие, всегда хуже организована связь, поэтому у тебя всегда меньше информации для принятия решений. С войсками, на мой взгляд, работать гораздо легче.
А Российская армия очень напоминает повстанческую армию любую, всех частей света, просто там всегда бардак, там всегда никто не знает, что и как происходит, кто куда пошел и кого куда послали. Поэтому работать с Российской армией просто невероятно сложно, во-первых, потому что она закрыта, во-вторых, потому что там бардак. Такого понятия, как "прикрепленный к войскам журналист", в Российской армии просто не существует. Все строится на личных контактах, личных отношениях, договоренностях и так далее. Поэтому наши западные коллеги, которые работают в войсках стран НАТО, они немножко в более выигрышной, скажем так, информационной ситуации, чем их российские коллеги.
Денис Синяков: Как правило, для русской армии журналист, особенно иностранного агентства, воспринимается всегда с подозрением. В Афганистане у меня никогда не было проблем с пониманием среди солдат, кто я такой. Они относятся ко мне, как к профессионалу. Я не показываю им бумаги о том, что я здесь могу быть, я просто приехал, это означает, что я приехал туда на работу, и ко мне относятся абсолютно на равных. Я делаю свою работу и никто мне ничего не запрещает. Именно поэтому, конечно, сложно снять объективную историю этого конфликта, но это возможность снять работу подразделения без всякой цензуры. Там есть определенные правила, но это ни в коем случае не ограничение свободы слова.
Ирина Тарханова: У меня есть комментарий. Во времена Первой мировой войны в каждом полку Русской армии был свой фотограф. И осталось гигантское количество съемки. Это не к вопросу о войне, а к вопросу об отношении к человеку и человеческой жизни.
Елена Фанайлова: Давайте немного поговорим о военной фотографии во Второй мировой войне. Вот там видно, насколько близко фотограф подходил к месту действия? Что осталось из истории Второй мировой войны вообще в нашей памяти, как главные ее образы? Чем отличается, например, американская фотография и советская фотография того времени?
Максим Мармур: Я бы еще добавил, чем отличается немецкая фотография от советской фотографии. Вот Ирина, как человек, который занимался историей вопроса, наверняка видела фотографии немецких фотографов Второй мировой войны. На мой взгляд, разница между тем, что видели и то, что сделали советские фотографы, то, что сделали немецкие фотографы, разница колоссальная.
Ирина Тарханова: Дело в том, что советская фотография была очень регламентирована до войны. Она была практически стопроцентно цензурированным продуктом. Я бы взяла на себя смелость сказать, что так же, как мы во времена Второй мировой войны научились строить танки, делать самолеты и все прочее, так же мы учились фотографировать. Я думаю, что эти фотографы складывались просто в то время. Это зависело от их просто звериного таланта, звериной смелости. Звериной смелости действительно - их могли просто посадить и расстрелять за иной кадр. Но вот как-то так. Я думаю, что немецкие фотографы были идеологизированы и это такая жесткая немецкая дисциплина определенная, ну и конечно стилистическая дисциплина присутствует, безусловно.
Елена Фанайлова: А американские фотографы?
Ирина Тарханова: Я могу сказать, например, про Капа, но это уже был некий тренинг такой живой и демократичной фотографии. То есть уже в испанских съемках проявилась вот эта плоть и кровь войны в его кадрах, смерть солдата-лоялиста знаменитая, по-моему, 36-го, 37-го года. Вот как-то так. То есть это был уже достаточно сложившийся стиль.
Денис Синяков: Только единственное, я много раз слышал о том, что все наши известные, самые известные фотографии - это, в общем, постановка.
Елена Фанайлова: Вы Халдея сейчас имеете в виду?
Денис Синяков: Да, в том числе.
Максим Мармур: Ну и Альперта «Комбат» известная фотография очень. И Бальтерманц "Горе матерей".
Ирина Тарханова: Но Бальтерманц, снимающий из окопа бегущих солдат, это вряд ли постановочная карточка, согласитесь.
Максим Мармур: Вы имеете в виду фотографию черно-белую, где они перепрыгивают через окоп.
Ирина Тарханова: Перепрыгивают через окоп, да.
Максим Мармур: Это я хочу, кстати, посыл к предыдущей нашей части беседы, по поводу того, насколько близко фотограф должен быть к месту, где что-то реально происходит. Если вдруг фотограф попадает с подразделением в засаду и вокруг него свистят пули, рвутся снаряды и все остальное, то, уверяю вас, там зачастую не до фотографии. Хочется превратиться в маленький-маленький камушек и закопаться как можно глубже для того, чтобы с тобой не случилось. С людьми, которые вокруг тебя и принимают непосредственное участие в этих действиях, огрызаются огнем или что-то еще, как-то фотографии не складываются. Много раз я думал о том, что там надо быть для того, чтобы сложилась фотография. Фотография не складывается. И вот это один из немногих примеров, когда Бальтерманц оказался там, где он оказался и сделал эту фотографию. Повторять ее, мне кажется, не имеет никакого смысла. Про советскую фотографию можно много говорить, много было сказано, много было сделано. Тут я вернусь к тому, о чем говорили уже неоднократно, о том, что войны всегда существует две: одна как бы на полях сражения, а вторая - информационная. В плане работы немецких, советских, американских фотографов они, желая того или не желая того, они все являются солдатами этой информационной войны. О том уже, как использует пропагандистская машина эти фотографии, тот продукт, который они произвели, это уже судить не фотографу, это уже гораздо выше и вне сферы его понимания, мне кажется, вообще находится, и вообще, что происходит на войне, зачастую находится вне сферы понимания человека, фотографа, общества. Сложно разобраться, что сейчас происходит в Ливии, что там ищут страны НАТО, что там ищут французы, что там ищут американцы и как-то, кроме свержения режима Каддафи, я пока для себя ответа на этот вопрос четкий сам не дал.
О том, что фотограф должен быть, о том, что фотограф должен быть по обе стороны конфликта, о том, что фотограф должен делать эти фотографии, их показывать обществу, у меня нет ни малейших сомнений. Я думаю о том, что если бы фотографии из лагеря "Освенцим" или карательных операций фашистов увидели свет в то время, мне кажется, ход войны мог бы идти немножечко по-другому.
Лена в начале разговора сказала, может быть, есть фотографии, которые остановили войну, есть не просто фотографии, которые остановили войну, а есть целая книга, которая остановила вьетнамскую войну. Есть такой фотограф Гриффидс, книга его называется "Вьетнам инкорпорейтед". После публикации этой книги начались массовые просто волны протестов, которые просто захлестнули волной Соединенные Штаты и Соединенные Штаты вынуждены были свернуть эту операцию в Индокитае как можно-можно скорее. То есть сила фотографического образа, сила фотографии, на мой взгляд, неоспорима, она велика и она, в общем, может остановить войну.
Елена Фанайлова: Как человек, работающий на войне, но не солдат, может себя уберечь от гибели? Или риск - это неизменная составляющая профессии, и человек к этому должен быть морально готов? И что это такое? Тут уже шла речь о звериной смелости, о каком-то адреналине. Для меня всегда вопрос, что заставляет человека идти в эту профессию?
Денис Синяков: Я повторюсь, я говорил о том, что когда люди приходят в новостную фотографию, например, я, для себя всегда понимал, что новости - это, в том числе, а может быть это в большей степени катастрофа и войны. Мы занимаемся разной рутиной в Москве, кроме этого, но, в том числе, мне кажется, любой новостной фотограф, идя в эту профессию, понимает, что он не то, что должен быть там, это просто сама суть профессии. Поэтому этот фотограф идет туда не из-под палки, не из-за денег, он просто понимает, что там случилось и что он там должен быть. Более того, это важно в том смысле, что любой фотограф, ему, мне кажется, важно, чтобы его фотографии были показаны, рассказаны как можно большему количеству людей, в том числе это хорошая возможность и для него - быть напечатанным в серьезных изданиях. Кроме того, это отличный челендж для фотографов, потому что все лучшие фотографы мира, а их не так много на самом деле, находятся сейчас в той точке мира, где это происходит. Это не соревнования, естественно, но это работа, где ты можешь оценить и свой уровень в том числе. Это все равно, что если вы учились быть пожарным и десять лет тушили возгорание гаражей, но вы понимаете, что вы в принципе не для этого учились и вы готовы потом тушить башни в Нью-Йорке и так далее, рисковать жизнью, возможно, кого-то спасти. Ты к этому готов, ты это делаешь. Я читал комментарии после того, как убили журналистов, я, честно говоря, не понимал, агрессии комментаторов.
Елена Фанайлова: Я тоже.
Денис Синяков: Абсолютно не понимал. Вы лучше скажите о том, сколько денег эти люди получили, какую функцию они там выполняют. Это настолько глупо, что даже комментировать это очень сложно. Мало того, что эти люди получили обычные деньги, такие же, как они получили бы, снимая моду в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе. Кроме этого, возможно, со стороны это кажется пропагандой, но они работают в тех условиях, где сейчас им проще. Им невозможно было работать с Каддафи, это просто невозможно. Там есть журналисты, которые участвуют в пресс-турах администрации Каддафи. Поэтому те люди находятся с повстанцами. Возможно, есть другие журналисты, может быть местные работают со стороны Каддафи. В итоге картинка получится все равно не односторонней. Потому что вы сравните фотографии и те, и другие, в общем, люди пострадавшие везде одинаковые, на обеих сторонах. Это попытка рассказать просто историю. Вот он рассказывает эту историю, с этой стороны, тот фотограф рассказывает ту историю с другой стороны. Я искренне не понимаю той злобы... Понятно, что фотограф, который едет в эти точки, он абсолютно адекватный и понимает риски. Я не думаю, что все те люди, которые сейчас работают в Ливии, это какие-то адреналиново зависимые маньяки. Я уверен, что у них у всех есть семьи, у большинства из них, в общем, они хотят вернуться домой. Просто они делают свою работу. Они не могут не делать ее, они не могут туда не ехать. Еще раз повторяю, это не так просто - купить билет и поехать в Ливию. Это реально сложно. И вопрос не в количестве денег и в авиабилетах, туда просто попасть сложно.
Максим Мармур: Добавлю к Денису буквально пару слов. Во-первых, должен, не должен, каждый принимает решение для себя сам, это твоя гражданская позиция, хочешь ты туда ехать или ты туда ехать не хочешь. Ни один начальник ни одного новостного агентства не скажет тебе, позвонив по телефону, Денис, собирайся, ты завтра летишь в Ливию. То есть тут ты принимаешь решение сам: либо да, либо нет, либо ты работаешь в горячих точках, либо ты не работаешь.
По поводу того, новостной фотограф ты или не новостной фотограф. У газет есть не только первые полосы, там, как правило, шестнадцать и больше полос. Поэтому, ежели у тебя есть стремление к тому, чтобы у тебя фотографии были на первых полосах и тебя это свербит что ли, тогда да, работа в горячих точках - это твое.
Ты, по-моему, неделю назад у нас вернулся из Афганистана. Дениска еще не остыл, у него все это свежо, я уже такой остывший, я на войне, слава богу, не был с 2007 года. Тьфу-тьфу. Поэтому решение каждый принимает для себя сам, ехать, не ехать, степень опасности каждый определяет сам. Да, действительно, это очень непросто, да, это сложно и это безумно дорого еще ко всему прочему. Потому что все это машины, пароходы, самолеты и все остальное, это требует значительных финансовых вложений, на которые, не знаю, какие издания могут пойти, какие не могут пойти, кто-то использует картинки агентств, кто-то использует свои собственные. Издание великие, типа "Нью-Йорк таймс", безусловно, имеют своего корреспондента в каждой горячей точке, но, опять же, это всегда доброволец. Вот на этом я бы особо заострил внимание.
Елена Фанайлова: Возвращаясь к фигуре Робера Капы, как образцового для ХХ века военного репортера. Для меня очевидно, что у него были периоды, когда он уставал, и в это время он занимался фэшн-фотографией и съемками звезд. Я хочу у Иры спросить, как, на ваш вкус, влияли друг на друга эти две зоны его профессиональной деятельности? То есть для меня, например, вообще сложно понять, как заниматься, с одной стороны, военным репортажем, а с другой стороны фэшн-съемками. Это как раз то, чем сейчас занимается Максим. Мне кажется, что у человека этой профессии наступает все-таки определенная усталость, хочется другого воздуха, вообще другого пространства и менее трагических сюжетов.
Ирина Тарханова: Я считаю фэшн-съемки Капы удачными, но все-таки в них есть некий такой избыток, переизбыток напряжения, я бы так сказала. Все-таки его глас такого жесткого репортера, он ищет движения и динамики там, где может быть иногда надо искать чего-то еще. То есть какие-то все-таки, наверное, ритмы у военного фотографа складываются свои внутренние.
Максим Мармур: Не ритмы. Чувства обостряются. Потому что на войне все проживается гораздо быстрее и жизнь там идет гораздо быстрее.
Ирина Тарханова: Да, найти драматизм там, где может быть его как-то и нет, поставить свет, создать какую-то драматическую съемку в том сюжете, где, собственно, драмы-то и нет. Здесь есть, конечно, в его, мне кажется, фэшн-съемки некий такой излишний краешек Саспенса, но это мое абсолютно личное мнение, оно может не совпадать с мнением правительства.
(смех)
Елена Фанайлова: Мармур, как человек, на время изменивший военной фотографии с миром гламура, как-то прокомментирует?
Максим Мармур: Прокомментирую с удовольствием причем. Я не вижу там драматизма, в его фотографиях, тот же портрет Пикассо под зонтиком на пляже, совершенно замечательная, изумительная история. Где-то там трагедия, драматизм и все остальное, где вы там нашли? Если вы посмотрели подряд 150 военных фотографий Капы, прониклись духом и все остальное и потихонечку перешли к просмотру его фэшн-истории, безусловно, вы найдете там и драматизм, и трагедию.
Ирина Тарханова: Я просто рассматриваю в общем, я не рассматриваю каждую карточку отдельно, но его постановка студийного света, его фактуры, его драпировки...
Максим Мармур: Тревожные, я бы так сказал.
Ирина Тарханова: Некое остаточное напряжение.
Максим Мармур: Они тревожные, ничего более. Но поскольку ты снимаешь 40 лет войну, то, безусловно, на тебя это отпечаток наложит, на твое мировосприятие, на обострение чувств и на все остальное. Безусловно.
По поводу того, чем я занимаюсь сейчас, мешает мне это, помогает, не помогает, ну хорошо, давайте поговорим вот о чем. Первый свой военный конфликт я снял, первую фотографию войны я сделал то ли в 90-м, то ли в 91-м году, последнюю я сделал в 2008-м. Перерыв, в общем, срок, который я провел в этой работе, он достаточно велик. И тут ты должен понимать, что ты хочешь, кто ты, ты фотограф, ты человек творческий или как? Невозможно снимать, на мой взгляд, войну десять лет, двадцать, тридцать, сорок лет подряд так, чтобы это не надоело, хочется чего-то другого. Жизнь, она не только на войне, она многогранна и фотография многогранна точно так же. И когда ты понимаешь, что ты начинаешь ходить по кругу, у тебя только меняются действующие персонажи и языки вокруг тебя. Но когда ты принимаешь участие в каком-нибудь вооруженном конфликте на той же территории Израиля, ты работаешь с израильской армией и вокруг тебя матерятся на твоем родном, русском языке, ты в один прекрасный момент понимаешь: боже, да все же это уже было, да я же уже все это пережил, прочувствовал, рассказал и было это первый раз десять лет назад, когда был 21 год. Сколько же можно с этим жить? И у тебя наступает некий период такого дежавю, ты понимаешь, что и это было, и это было, и этих людей ты уже видел, и в этой ситуации ты был и надо либо с этим заканчивать, либо, рано или поздно, тебя убьют. Это моя точка зрения, можно ее поддерживать, можно не поддерживать, но я для себя решил так, что все, хватит, наигрались мальчики в войну, пора делать красивые фотографии.
Ирина Тарханова: А как же ваша фотосессия из морга?
Елена Фанайлова: Какого года?
Максим Мармур: 2008-го. Очень просто. Тогда, когда я уволился из агентства "Франспресс", я сел в автомобиль и поехал путешествовать по России. Хотелось мне сделать такой материал, точнее, большущую историю, которая была бы сплетена из кучи маленьких историй, о том, какую Россию Владимир Владимирович передает Дмитрию Анатольевичу. На мой, может быть, неправильный взгляд, я бы судил по стране о том, в каких условиях человек в ней появляется на свет и в каких условиях он из него уходит, из этой жизни, из этой страны. И то и другое в нашей стране происходит не очень красиво и мне очень не понравилось. Поэтому я во время этого путешествия снимал роды в Красноярске и морг в Хабаровске. После съемки в Хабаровске у меня родилась идея поехать в какой-нибудь морг в Сан-Франциско и снять историю там, и опубликовать их рядом, вместе. Но не получилось у меня пока с Сан-Франциско.
Ирина Тарханова: Там было бы больше целлофана.
Максим Мармур: Я не знаю, не был
Новостной фотограф, фотограф, работающий на войне... Что такое вообще журналист? Это человек, у которого мировосприятие и чувства, отношения, сопереживания, всего, что угодно, как хотите, называйте, они немножко более остры, чем у подавляющего большинства общества. Человек, у которого эти чувства просто на грани, который понимает, что война это г..но, простите меня, и об этом надо рассказать... Моя любимая фраза, ты прекрасно знаешь, война - это действительно редкостное гно, заявляю это с полной ответственностью. Он туда едет, он, рискуя собой, об этом рассказывает всем нам в надежде на то, что его фотографии смогут это остановить. Я не знаю, ты живешь с этой мыслью, жил с этой мыслью, Тим жил ли с этой мыслью, Крис, у меня нет сомнений, что да. Потому что продолжаться это в новейшей истории, мне кажется, не должно.
Елена Фанайлова: Я понимаю, что это звучит очень патетично, но на самом деле вы верите в то, что фотография, военная фотография, может остановить войну?
Денис Синяков: К сожалению, у меня нет иллюзий на этот счет. Не может. В большинстве случае, в 99 процентах. Но каждый раз, когда я еду куда-то, то я стараюсь снять историю о людях, не о взрывах техники, столкновений идеологий и так далее, просто о людях. Поэтому когда я оттуда уезжаю, я чувствую себя виноватым перед ними, потому что я могу приехать в свою квартиру в Москву, в комфортабельные условия жизни, а они там останутся. Но я не маньяк, повторюсь, мне нравится снимать истории про людей и в деревне Муслюмово, пострадавшей от радиации, и в разных историях, просто про людей. Война это, к сожалению, одно из явлений нашего общества, но история всегда про людей. Я стараюсь так сделать.
Ирина Тарханова: У вышеупомянутого покойного Тима Хетерингтона есть серия военной граффити, она меня очень зацепила. Кроме того, что это замечательные картинки то ли детей, то ли солдат, мне нельзя сказать понравились, меня очень торкнули слова. Там слова были такие: первая строчка "face to face", вторая строчка “war is my food” и третья строчка “no men – no war”. Так вот война была, есть и будет всегда, пока есть мужчины и пока они будут друг в друга стрелять.
Максим Мармур: Не побоюсь показаться глупым и скажу, что я верю. Я верю в то, что фотография может остановить войну. Я верю в то, что фотография может остановить пытки в арабских тюрьмах. Я верю в то, что фотография может остановить пытки в "Гуантанамо".
Ирина Тарханова: Война - это наша репетиция чистилища, так устроено
Максим Мармур: Безусловно. Это практически так же, как невозможно с помощью фотографии остановить половое влечение. Это в натуре человеческой, мы всегда на что-то претендуем, другое дело, во что это выливается. Но, в том что фотография может сделать эту войну более цивилизованной что ли...
Елена Фанайлова: Может быть.
Максим Мармур: Я в это верю.
Ирина Тарханова: А вот к вопросу о цивилизованной войне. Я люблю программу "Би-би-си", я ее смотрю периодически, а англичане, они народ пытливый, они по всему миру, в отличие от русского телевидения, которое только тут, в Москве располагается. Включаю "Би-би-си", там съемки: американские солдаты в Афгане, но я не сразу понимаю, что это американские солдаты, не сразу понимаю, в Афгане, потому что это какие-то существа, какие-то голимы, одетые в белые одежды, они там бряцают, квакают, клацают и так далее, то есть они в белой пыли, бетонной, вероятно, вокруг них белая пыль, раскаленное солнце. Это я уже не понимаю, что такое, но вот это война 21 века, то есть это уже другой уровень войны, другая квалификация. И все это под шум раций, эти звуки и вот это... такой абсолютный ноль. Вот это, я подумала, это современная война. Оторваться было невозможно от зрелища. Такой футуристический, в общем-то, уже роман. Вот так. Такая иллюстрация, такая картинка.
Максим Мармур: Не могу об этом не сказать. Читал комментарий к этой новости на сайте Радио Свобода о двух погибших журналистах в Ливии. Был поражен реакцией "рунета" на эту смерть. И тут же был поражен реакцией зарубежных друзей, коллег. Группа в Facebook, которая собралась почтить память, к ней меньше чем за сутки примкнуло восемь с лишним тысяч человек. Для меня это говорит о многом. Для меня это говорит, прежде всего, почему и зачем мы здесь сегодня с вами собрались. Выводы мои совершенно не в пользу общества, которое населяет пространство "рунета". Простите.
