Ответы на вопрос "что такое документ" вообще-то существуют. И не просто давно, но даже и во множестве. Свои соображения по этому вопросу есть у представителей разных областей знания – от управления государством до литературы и кино, не говоря уже о таких, казалось бы, специально озабоченных этим предметом дисциплинах, как документоведение и архивное дело. Обыденные же – или, мягче говоря, общекультурные – представления, с ним связанные, будучи рассмотрены пристально, обнаруживают чудеса парадоксальности. С одной стороны, с "документом" устойчиво ассоциируется нечто "подлинное", "безыскусное" (стало быть – настоящее, живое и правдивое: "человеческие документы"). С другой – нечто формальное, казенное, мертвое, отчуждающее человека от самого себя и превращающее его в объект манипуляций бездушной бюрократической машины ("без бумажки я букашка"). Как это совмещается? И не о разных ли "документах" в таких случаях речь? Но если о разных – что вообще заставляет нас объединять эти противоположные друг другу вещи общим именем?
А главное: что делает документ – документом? Для чего культуре – современной, с ее "перепроизводством документов" в особенности, – вещи такого рода ("бумажки", пусть даже "окончательные", – лишь частный случай предметов и явлений с подобным статусом)? Что в принципе способно стать документом, как очерчиваются его границы, насколько они проницаемы?
Оказывается, все это по сию пору отнюдь не очевидно.
В предисловии к книге редактор сборника и один из его авторов, Ирина Каспэ, говорит о "специфической аберрации восприятия", притом весьма распространенной. С одной стороны, "приобретая рамку документа, те или иные стороны повседневного опыта становятся более "проявленными", публичными, открытыми для социального взаимодействия и рационального осмысления". С другой – сама эта рамка, как ничуть не удивительно, "нередко остается “слепым пятном". Не удивительно, повторяю, ничуть, поскольку люди вообще не очень склонны обращать внимание на условия собственного видения: глаз сам себя не видит. Для этого-то культура и обзаводится специалистами-теоретиками – и вот, наконец, в сборнике "Статус документа" такие специалисты – представители разных областей знания и практики – сошлись вместе и постарались договориться.
Ответы на вопросы о существе "документности" (такое слово вводится в книге в теоретический оборот по аналогии с "литературностью" Якобсона) совместными усилиями, нащупывая контуры общего языка, ищут в книге, подводящей итоги большому исследовательскому проекту, социологи и антропологи, политологи и культурологи, филологи и философы. Потому что все эти вопросы – о документе как явлении культуры. Как о конфигурации культурного зрения.
Материал привлечен чрезвычайно разнородный – читатель получает большие возможности оценить многообразие документного в культурной природе. Первый раздел, "Официальный документ: удостоверение и фальсификация власти", посвящен самой очевидной разновидности документов – той, что связывает человека и государственную власть и выдается (обыкновенно, не без мытарств) канцеляриями. Здесь же, из статьи Елены Васильевой, мы узнаем заодно и о том, сколь нетривиальные представления о подлинности и поддельности документов свойственны, оказывается, сегодня нашим соотечественникам. Второй – документам, удостоверяющим память: личную, историческую, медийную. Третий – взаимоотношениям документа и литературы (и здесь нельзя не отметить яркий текст Ильи Кукулина о том, какими смыслами – личными, эмоциональными, экзистенциальными – наделялся в русской поэзии, едва ли не сливаясь с именем обозначаемого им человека, телефонный номер. Строго говоря, это все-таки с некоторой натяжкой о документе – да автор и сам признает "квазидокументность" своего предмета. Главным образом это – исследование того, как происходит обживание, "одомашнивание" изначально безличного; как, практически неизбежно, обрастает культурной семантикой все, попадающее в культурную среду. От чего, впрочем, оно не менее ярко.). И, наконец, приложение отдано "Очеркам документности" – разным сюжетам об отношениях документов и людей.
Узкие академичные рамки для разговора об этом волнующем предмете составители и авторы сборника совершенно справедливо сочли недостаточными. Наряду с теоретическими статьями мы найдем здесь и результаты опроса российских историков о том, что они понимают под "историческим документом", и эссе, и, что самое захватывающее, рассказы о личном взаимодействии с теми или иными аспектами "документности" в нашем отечестве (так, Галина Орлова начинает свою, вполне теоретическую, статью о "Бумажной траектории российской канцелярии" с воспоминания о том, как безуспешны оказались ее попытки получить загранпаспорт с помощью интернета‚ а Екатерина и Михаил Шульманы на собственном же опыте рассказывают, как легко в России, "стране документов", праву собственности обернуться иллюзией) или в иных государствах (Ольга Бредникова и Оксана Запорожец говорят много интересного о том, с какими требованиями к фотографиям на визу приходится сталкиваться в консульствах разных стран – и какие установки, ценности, представления за этими требованиями, на самом деле, кроются).
Сходятся же все авторы на том, что "документ", чем бы он ни был, – всегда продукт социальных конвенций, культурно нагруженных и семантически насыщенных техник и практик (устройству которых – "культурным порядкам производства документа" во всех его значениях, – в конечном счете, и посвящен сборник). "Документ" – такое особенное изобретенное культурой средство уловления и удостоверения истины, которая сама по себе, предположительно, в руки не дается.
Потянув за одну-единственную, казалось бы, ниточку – слово "документ" (именно – слово, объединяющее вещи иной раз обескураживающе разные), авторы, в поисках источников этого статуса, вытягивают на свет внимания ни больше ни меньше, как особенности человеческой разметки мира вообще. То, что к фундаментальным чертам этой разметки – по крайней мере, в пределах западных (пост)христианских культур, которыми заняты все статьи сборника без исключения – необходимо принадлежит различие между "истинным"/"подлинным" и "неистинным"/"фальшивым", между "непосредственным" и "опосредованным". И что в число основных модусов отношения человека к миру неминуемо входит доверие. Вся история документов – собственно, история о том, что происходит, когда доверия, в силу чего бы то ни было, не хватает. Это история о статусе и судьбе истины в культуре, о взаимодействии человека с ней.
Помните, мы задавались вопросом, где же, в каком из двух пониманий документа – правда: в видении его как чего-то живого и подлинного или как чего-то мертвого и отчуждающего? – Так вот, правда превосходно и с полным правом уживается и в том, и в другом. И более того, у двух этих пониманий есть, хотя и довольно глубоко, общий порождающий корень.
Дело в том, что к понятию "документа" во всем его многообразии есть одно ключевое слово-синоним – и оно способно многое в нем прояснить и даже уложить его, по видимости противоречащие друг другу, смыслы более-менее в одно русло. Это слово – "свидетельство".
Документ – нечто такое, что свидетельствует о чем-то другом – им самим, этим другим, не будучи. Представительствует за это другое – которое почему-либо (хотя бы, например, потому, что находится в другой точке пространства и/или времени) само о себе сказать не может. Документ – это то, что, как говорит Ирина Каспэ в связи с "работой с документами" в русской литературе двухтысячных, предъявляется "вместо доверия" в ситуации, когда этого последнего недостает. А его, ох, недостает. В общекультурном масштабе. Документопорождающая культура – особенно культура с "перепроизводством" документов (как наша) – это культура недоверия.
В культуре этого рода, в конечном счете, все равно что именно окажется в роли документа и как будут проведены его границы (тем более, как мы знаем, принципы их проведения обыденным сознанием никогда особенно четко и не рефлектируются). Ей важно прежде всего, чтобы вещи в таком статусе – были. Эту культурную интуицию, лежащую в ее основе логику хорошо иллюстрирует приводимая Екатериной и Михаилом Шульманами цитата из Карамзина: "Кто дает цену деньгам? Правительство, объявляя, что оно будет принимать их в дань народную вместо таких и таких вещей. Если бы государь дал нам клейменые щепки и велел им ходить вместо рублей, нашедши способ предохранять нас от фальшивых монет деревянных, то мы взяли бы и щепки".
В некотором смысле, документ паразитирует на подлинности того, что он собою представляет или замещает. Он аккумулирует ее в себе. По самому его замыслу, этой подлинности в нем должно быть немногим менее, чем в представляемом объекте, – если не столько же. Отсюда – и автоматическое (читай – неотрефлектированное) отождествление "документа", если он "человеческий" – с "настоящим", "безыскусным", "неумышленным" (такому отождествлению – "устойчивой и даже несколько агрессивной трактовке демонстративно художественных текстов как “документальных” – подверглась, например, очень продуманная, сознательно выстроенная лагерная проза Варлама Шаламова, – что, пишет Елена Михайлик, несомненно следует счесть ее недопониманием). И точно отсюда же – обильное злоупотребление этой по умолчанию предполагаемой подлинностью. Документ так раздувается, что вытесняет сам ее, живой и несовершенный, источник. Всю его подлинность он перекачивает в себя. Отсюда, в частности, – лишь на первый взгляд смехотворное требование соответствовать на собственным фотографиям при пограничном контроле (и вечный страх пересекающих границу им не соответствовать), о котором говорят Бредникова и Запорожец. Культура недоверия, что ж вы хотите.
Так "окончательная" ли он "бумажка" или, напротив того, "отчужденное свидетельство"? Понятно, что – и то, и другое, и ни то, ни другое, – ни один ответ тут не будет исчерпывающим. Это – лишь два возможных полюса его существования в культуре. Разве что, заметим, "окончательной бумажкой".
Окончательной формулировки того, "что такое документ", мы – как и следовало ожидать – не получим. Зато получим нечто куда более интересное: панораму (и тоже не окончательную) его существования в сегодняшней культуре; представление о многообразии документообразующих оптик. Узнаем мы кое-что и о природе потребности человека в документе – которая будет порождать новые виды документов, по всей вероятности, и тогда, когда все известные нам их формы исчезнут с лица земли. Если, конечно, человечество не найдет способы справиться с – порождающим все разновидности документов – дефицитом доверия и непосредственности, а истина – без посредников – не пойдет наконец к нам в руки сама. На что, откровенно говоря, надежды не слишком много.
Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство? / Сборник статей; под ред. И.М. Каспэ. – М.: НЛО, 2013. – 408 с.
