Документальный фильм о женщинах, ставших жертвами сталинских репрессий, попал в шорт-лист премии "Оскар". 22 января станет известно, будет ли он одной из пяти картин, отобранных американскими киноакадемиками для номинации на премию. Режиссер картины "Женщины Гулага" (Women of the Gulag) Марианна Яровская рассказывает в интервью Радио Свобода о своем пути к этому успеху, о героинях фильма и о том, почему процесс увековечения жертв репрессий сопровождается в современной России жаркими спорами.
"Женщины Гулага" – не единственный фильм о России, попавший в шорт-лист. Еще одна картина, оказавшаяся в числе десяти лучших (но в другой категории, "Лучший фильм на иностранном языке"), – "Айка" режиссера Сергея Дворцевого, рассказывающая историю 25-летней мигрантки из Киргизии, пытающейся выжить в Москве. У Марианны Яровской два гражданства: российское и американское, Дворцевой родился и вырос в Казахстане, поэтому в новостях "Женщин Гулага" чаще всего называют "российско-американским фильмом", а "Айку" – "российско-казахским". Тем не менее команды, участвовавшие в создании обеих картин, преимущественно состоят из россиян, на русском языке говорят герои этих фильмов.
С Россией связана и судьба продюсера "Женщин Гулага", автора одноименной книги, профессора Стэнфордского университета Пола Грегори: его отец бежал из Читы в Харбин, спасаясь от наступавшей на город Красной армии. Сама Марианна Яровская тоже на личном опыте знает о том, что такое репрессии: ее дед Виктор Яблонский был известным актером 2-го МХАТа, сыграл несколько заметных ролей в кино, но в 1935 году был выслан из Ленинграда, где жил в тот момент: причиной стал анонимный донос о том, что Яблонский "неправильно трактовал убийство Кирова".
"Я готовилась к разочарованию"
– Вы ожидали, что ваш фильм попадет в шорт-лист премии "Оскар"?
– Нет. Я знала, что объявят номинации в районе обеда. 20 декабря я сидела в офисе перед телефоном. Обед прошел. Двенадцать, час, два, три, четыре... Я ждала, мы все ждали. Это было очень нервное напряжение. И, честно говоря, я готовилась к разочарованию. Наши шансы попасть в шорт-лист равнялись 10 процентам. Было 104 фильма, которые соревновались в этой категории, выбрать должны были 10. Для меня это было неожиданностью. Теперь у нас 50-процентная вероятность получить номинацию, если мы ее получим, шансы уменьшатся – до 1 из 5.
Мне говорят, что большую роль играет качество фильма, к тому же академикам 10 фильмов посмотреть гораздо легче, чем 100. Нам сказали, что в этом году впервые вместо DVD или каких-то физических копий фильма академикам рассылали просто ссылки. Эти ссылки размещались на сайте академии в алфавитном порядке. Наш фильм был на букву “W”, Women of Gulag, мы боялись, что до него никто не дойдет. Многие люди меняют название специально, чтобы подвинуть свои фильмы чуть-чуть ближе к началу, чтобы его посмотрели уставшие, занятые академики. Я была в ужасе: "Почему же мне никто не сказал! Я бы, может быть, поменяла название..." – "А как бы ты поменяла? Как его называние звучит по-русски?" Я говорю: "Женщины Гулага" – "А спеллинг какой?" – "Zh…" – "Ну, так еще хуже".
– Сколько длится фильм?
– 40 минут. Это максимум, который мы могли сделать по правилам "Оскара" для короткометражного фильма. Изначально он был час с чем-то. Но поскольку цель была, чтобы как можно больше людей увидело этот фильм, мы решили дать ему этот шанс. Если этот фильм получит "Оскар", его увидят все.
– Вы когда-нибудь приближались к подобному уровню признания?
– Да! (Смеется.) В 2001 году я получила со своей студенческой работой "студенческий "Оскар". Со своими коллегами я три раза участвовала в проектах, которые получали "Оскары": "Киндертранспорт" Марка Харриса, "Неудобная правда" Дэвиса Гуггенхайма. Фильм – это коллективное дело, так что я могу сказать, что, да, приближалась, но не так близко. С другой стороны, я стояла рядом с "Оскарами", держала в руках студенческий, а тут мы в шорт-листе!
Трейлер фильма "Киндертранспорт" (Into the Arms of Strangers: Stories of the Kindertransport) Марка Харриса:
"Она же американка"
– Вас всюду представляют как "российско-американского режиссёра". Вы сами считаете себя режиссёром российским или американским? Как вы оказались в США?
– Я окончила факультет журналистики МГУ, примерно полгода работала на "Эхе Москвы", потом на Первом канале в программе "Время". (Смеется.) Когда образовалось НТВ, в самом начале, Татьяна Миткова позвала меня работать у Парфенова в программе "Намедни". И в какой-то момент все это было брошено. Это были 90-е, я приехала в Лос-Анджелес заниматься кино. Поступила в Университет Южной Калифорнии и окончила его по специальности "Режиссура", то есть получила второе образование, но тут же вернулась в Россию. У меня два паспорта. Я ездила в Россию примерно раз в год, сняла в России свой первый фильм, студенческий. И он получил студенческого "Оскара". После этого мне стало гораздо легче работать в США, чем где бы то ни было. В результате меня сразу взяли на работу в NASA с хорошей зарплатой. Я бы не привязывала себя – американка я или русская. По-моему, один из источников информации в России сказал: "Ну, какая эта новость?! Во-первых, это только шорт-лист. Во-вторых, она американка. Зачем нам об этом рассказывать, зачем нам об этом говорить – она американка". Я подумала: это единственный фильм, снятый женщиной-режиссером из России на русском языке за всю историю "Оскара", за все 90 с чем-то лет, который так близко подошел к статуэтке. С русскими героями, с русской командой (все операторы русские, монтажер русский)! И вы говорите, что я американка, или вы говорите, что я русская?! Хорошо, продюсер был американец с русскими корнями. Так что я не могу однозначно на этот вопрос ответить. Я думаю, что я могу работать и здесь, и там, жить и здесь, и там.
– Вы сказали, что вас сразу взяли на работу в NASA. В космическое агентство?
– Да. Но там же не только ракетчики работают. Мы были документалистами. Я просто делала для них видео, чтобы объяснить задачу NASA в Конгрессе, чтобы объяснить проекты, которые NASA делает, публике, налогоплательщикам. Я несколько лет работала в NASA, на бывшей военной базе Moffett Field в Северной Калифорнии. Мне было очень интересно, потому что мой папа как раз ракетчиком был: он делал ракеты средней дальности. А тут я попадаю в совершенно другую ситуацию и рассказываю про это с другой стороны.
– Как вы пришли от роликов для NASA к фильму о женщинах ГУЛАГа? Как задумывался этот фильм? И главное, что это за женщины, что это за истории?
– Меня всегда интересовали глобальные темы. На самом деле, в NASA тоже нет ничего "мелкого". Ты приходишь на работу и чувствуешь, что ты в центре чего-то очень важного, в центре места, где решаются задачи человечества. Быть может, послать человека на Марс не менее важно, чем осуществить какие-то другие задачи, менее глобальные. Я работала над Музеем Холокоста в Москве. Я делала 20 видео для них в 3D, в стиле Эррола Морриса, когда герои смотрят не на интервьюирующего, а в камеру. Я подумала: почему в Москве сейчас самый большой в мире Музей Холокоста, а Музей ГУЛАГа – это две маленькие комнаты, где крутят фильмы Би-би-си 90-х годов с субтитрами? (нового Музея ГУЛАГа тогда еще не было). Как это может быть? Может быть, сделать какой-то проект? Вот Спилберг, например, сделал "Шоа" – а это же геноцид, соразмерный по значению (слово "Шоа" – "Катастрофа" на иврите – употребляется евреями применительно к Холокосту, Стивен Спилберг в 1994 году создал фонд исторических видеоматериалов "Пережившие Шоа", записав на видео воспоминания переживших Холокост людей. – Прим. РС).
Мои коллеги из Стэнфорда меня осадили, они сказали: "Во-первых, у тебя размах слишком большой, а во-вторых, все уже умерли. Ты не сможешь сделать такой проект. Сузь задачу – возьми несколько героев, сделай что-то небольшое". И вот я поговорила с одним человеком, про которого говорят He gets things done ("Он доводит дело до конца", "добивается результата", англ.). Это был Пол Грегори. Он академик, писатель, экономист в Гуверовском институте. Он сидел в архивах. А Гуверовский институт – это институт, где хранятся копии архивов по Советскому Союзу и холодной войне, которые Ельцин передал им еще в 90-е годы. Когда эти архивы стали постепенно закрываться в Москве, для мировой общественности гуверовские архивы стали основным и самым большим источником настоящих документов, информации о России за пределами России. Туда стекались академики, писатели. Я, скорее всего, была первым режиссером, проект которого сделан отчасти на основе этих архивов. Потом мы, конечно, пошли в "Мемориал". Я познакомилась с новым Музеем ГУЛАГа. Но мы стали первыми кинематографистами, которые почерпнули данные из этого архива: это были мемуары Фёклы, одной из наших героинь; мемуары Адиль, другой женщины, которая отсидела в ГУЛАГе. Обе эти женщины до сих пор живы, а остальных уже не было в живых. Мне пришлось ехать в Москву, искать еще персонажей, которые оставались в живых. Я их нашла без труда, потому что много людей, на самом деле, которые еще живы. Просто их не особо ищут.
Мы нашли сколько-то персонажей, отобрали... Я обратилась к молодым документалистам, коллегам из Москвы. Ирина Шаталова, которая делала фильм "Срок", Настя Тарасова, Наташа Возиянова. Они со мной начали снимать этот фильм в стиле "Синема верите" и таким образом запечатлели этих женщин. К сожалению, из шести женщин, которых мы сняли, две в процессе монтажа этого фильма умерли, потому что им было уже за 90.
"Неосознанность геноцида"
– Какая из этих историй вас тронула больше всего?
– Я думаю, это история Надежды Левицкой. Она бывшая ассистентка Солженицына и до сих пор, до того момента, когда мы снимали, работала в Фонде Солженицына. Мне посоветовал ее сын Натальи Солженицыной Ермолай. Она в этом фильме выглядит как человек, который действительно всё это осознал. У меня такое чувство было, что когда люди осознанно находились в такой ситуации – это страшнее, гораздо страшнее. Но были у нас и героини, у которых по ощущениям этой осознанности было меньше.
– Вынесли ли вы для себя что-то новое после общения с этими женщинами?
– Конечно. В любом документальном фильме радость процесса состоит в том, что ты начинаешь съемку с совершенно противоположной или с абсолютно другой идеи, чем та, с которой ты ее заканчиваешь. Это процесс, который происходит и с фильмом, и с человеком, который его делает. Я не знаю, может быть, когда пишешь книги, это происходит по-другому, но в кино у тебя есть какой-то путь, который ты проходишь внутренне. Я для себя поняла, что на самом деле это фильм про настоящий день, что все, через что прошли эти женщины, отразилось на их лицах. Даже в коротком фильме абсолютно видно ту жизнь, которую они прожили, и, что самое главное, – ситуацию, в которой эти люди живут сейчас. Неосознанность этого геноцида… Когда я приезжала в Берлин, я поражалась, насколько осознан Холокост, геноцид, который произошел в Германии, и насколько сталинские репрессии недостаточно осознаны в России. Второе – как женщина я осознала и поняла, насколько это сломало их судьбы как женщин: многие не вышли замуж, многие не родили детей. Насколько это отразилось в поколениях!
– Почему, по вашему мнению, этот геноцид, как вы его называете, до сих пор не осознан в России? Что является этому помехой?
– Это не я называю репрессии "геноцидом", а моя героиня Фёкла Андреева из Каменск-Уральска, которая после жизни в спецпоселении написала книжку, мемуары и помогла реабилитировать 450 человек. Это ее слова. Почему не осознан? Вы, наверное, тоже догадываетесь: потому что сегодняшнее правительство и то, к чему мы пришли, не сочли нужным сделать это на государственном уровне. А время было. Это не было сделано в 90-е до конца и, к сожалению, это не сделано в 2000-е. Я почитала учебники истории, как преподают сейчас 30-е годы, и пришла в ужас! Они были полностью переписаны с 90-х годов. Я прекрасно помню, что писали и говорили в 90-е годы, и что случилось сейчас... Это вина людей наверху, потому что это должно было быть в законодательстве. То, что делается сейчас, – этого недостаточно, но никогда не поздно наверстать упущенное.
Воспоминания Фёклы Андреевой. Фрагмент фильма "Женщины Гулага":
"Равнодушие страшнее противодействия"
– Связан ли с этим ренессанс сталинизма в современной России? Или вы считаете, что о таком понятии еще рано говорить?
– Абсолютно не рано говорить про ренессанс сталинизма. Да, безусловно, связан. Потому что если бы на Александрплац в Берлине стоял двойник Гитлера, как сейчас у Красной площади для туристов стоит двойник Сталина, я думаю, этот человек был бы арестован. У меня ощущение, что это должен быть какой-то указ, какая-то система указов, что-то сверху, что должно было произойти, но не произошло и теперь, к сожалению, произойдет только через следующее поколение. Потому что следующее поколение, мне кажется, должно заинтересоваться, что на самом деле произошло с их предками.
– Когда вы снимали этот фильм в России, вы чувствовали или, может быть, сталкивались с каким-то явным или замаскированным противодействием, сопротивлением со стороны людей, когда они узнавали о том, что вы раскапываете эти истории, ворошите это прошлое?
– Конечно. Дело в том, что это не было противодействие. Это было равнодушие, что уже само по себе страшнее, чем открытое противодействие. Я интервьюировала одного потенциального монтажера, который работал на телевидении. Такой интеллигентный человек пришел. Мы с ним стали говорить. Он посмотрел "сырой" российский материал нашего фильма, потому что я искала русского, чтобы выстроить видеоинтервью, а потом привезти, может быть, американского талантливого "оскаровского" монтажера и, может быть, втроем как-то сложить фильм, который пересек бы таким образом границы. Так вот, этот монтажер посмотрел и сказал: "Хорошо, а откуда ты знаешь, что эти женщины говорят правду? Как зритель поверит, что эти люди говорят правду? Почему, с какой стати нам нужно им верить? Вот она говорит, что она была в камере смертников. С какой стати я буду ей верить? И второй момент. Ты тут упоминаешь Сталина. Но ведь вся проблема была в том, что большинство преступлений осуществлялось мелкими уполномоченными на местах, а он был..." Понятное дело, что я не наняла этого человека на работу, но я поняла, что так думают очень многие. Это уже просто укоренено, а надо было выкорчевывать.
– При этом Владимир Путин лично открывает памятный мемориал жертвам политических репрессий. Хотя вот вокруг Стены памяти в Коммунарке развернулись жаркие споры уже внутри той части общества, которая однозначно осуждает репрессии. Кто-то говорит, что на одной стене не должны быть имена палачей и жертв, даже если палачи потом тоже стали жертвами неправосудных приговоров. Как вы относитесь к этому конфликту?
– Я считаю, что палачей надо называть, и надо называть поимённо, точно так же, как надо называть жертв. Так же, как называли палачей на Нюрнбергском процессе. Я считаю, что это необходимо просто в образовательных целях. Я думаю, что произошло разделение, выросли потомки палачей – их больше, выросли потомки жертв, но я считаю, что нужно называть и тех, и других. Это часть памяти, переработка прошлого. Если прошлое не осознать, то будущее будет не очень ясное. Мы видим эту ситуацию в России и видим противоположную ситуацию в Германии, например.
