"Я рисую истории, от которых шевелится шерсть на спине", – говорит о себе петербургская художница, автор графических романов Ольга Лаврентьева. Ее последняя работа посвящена судьбе ее бабушки – дочери врага народа. Отец Валентины Викентьевны Сурвило был арестован в 1937 году, когда ей было 12 лет. На ее молодые годы пришлись Великая Отечественная война, блокада Ленинграда, работа в тюремном госпитале и ссылка в башкирскую деревню. Сейчас Валентине Викентьевне 94 года.

Ольга Лаврентьева слушала рассказы своей бабушки о репрессиях и блокаде с самого детства, и, по словам художницы, именно они во многом сформировали ее мировоззрение и художественное видение. Графические романы Ольги основаны преимущественно на реальных событиях и затрагивают сложные общественно-политические сюжеты. Ее первая крупная работа – "Процесс двенадцати" – это фактически рисованный репортаж с суда над сторонниками Эдуарда Лимонова, который проходил в Петербурге в 2012 году. Вторая книга – иллюстрированная история непризнанных государств. Третья – "ШУВ. Готический детектив в восьми главах, с прологом и эпилогом" – показывает девяностые годы в России глазами подростков.

Работа над страницами графического романа "Сурвило" заняла у Ольги полтора года. Правда, на то, чтобы приступить к этой работе, понадобилось гораздо больше времени:

– Бабушка рассказывала о своей жизни нам с детства, и поэтому я выросла с этой историей, она, можно сказать, впиталась в меня, повлияла на меня очень сильно. Наверное, было неизбежно, что я рано или поздно возьмусь за эту тему и сделаю из этого книгу. Подступиться, конечно, было сложно, и подступалась я неоднократно, в несколько этапов, впадала в отчаяние, переписывала сценарий, потом бралась заново. Да, это было непросто.

– Какой временной период охватывают события в романе?

– В нем показана вся жизнь главной героини. Моя бабушка 1925 года рождения, и события в романе начинаются в 1930-е годы, во время ее счастливого детства, до репрессий. А продолжаются вплоть до нашего времени.

– Как репрессии повлияли на жизнь вашей бабушки?

– На самом деле, это очень типичная история, которая, наверное, затронула многие семьи. Отец моей бабушки, мой прадед, был рабочим в Ленинграде, он был польского происхождения. И в 1937 году в семье произошло, как бабушка говорит, несчастье, беда – арест отца, совершенно неожиданный, без объяснения причин. Его обвинили в создании польской диверсионной группировки, обвинили в том, что он враг народа, и семью, то есть мать с двумя дочерьми, отправили в ссылку из Ленинграда в Башкирию.

​– Как в вашей семье в конце 1930-х годов воспринимали волну массовых арестов? Что знали о масштабах?

– До самого ареста прадеда об этом не говорилось, это было где-то на заднем плане, в газетах, но этого не было в семье. Когда произошел арест отца, моей бабушке было 12 лет, и в тот момент семья это воспринимала в первую очередь как судебную ошибку. О масштабах репрессий, конечно же, не знали, и стало об этом известно только во времена перестройки, частично информация появилась в конце 1950-х. До этого люди были убеждены, что это именно ошибка, недоразумение, и писали письма Сталину с просьбой разобраться. Этот эпизод в романе тоже есть. Со стороны люди, конечно, воспринимали это в основном довольно негативно. Потому что многие подозревали, что арест был неспроста, и отношение к семье репрессированного было, конечно, неоднозначным, разным у разных людей, хотя многие все равно помогали, шли навстречу. Тем не менее бывали и сложные ситуации.

– Тема репрессий и факт ареста вашего прадеда обсуждался в семье в послесталинские годы?

– Да, это всегда обсуждалось, это никогда в семье не было тайной. Бабушка вышла замуж в 1945 году, и родственники ее мужа были против брака именно потому, что она дочь "врага народа". Тем не менее брак состоялся. И в дальнейшем бабушка никогда не скрывала свою биографию, всегда писала правду в анкетах при приеме на работу. И также в семье это обсуждалось, и мне об этом тоже с детства рассказывали.

​– А были ли моменты в этой истории, которые вам как-то особенно тяжело дались во время создания графического романа, к которым было особенно сложно морально подступиться?

– Самый сложный эпизод – это блокада. Моя бабушка всю блокаду провела в Ленинграде, от начала до конца, работала санитаркой в больнице. И это, понятно, самый крупный, сложный эпизод, который я откладывала даже, боялась подступиться. Бабушкины рассказы о блокаде очень тяжелые, она часто рассказывала об этом со слезами на глазах. Поэтому мне тоже было непросто.

– Насколько я знаю, помимо бабушкиных историй, вы использовали в своей работе архивные материалы, в том числе вы обращались в архив ФСБ, чтобы посмотреть личное дело своего прадеда. Расскажите про свой опыт похода в это учреждение.

– На самом деле, это оказалось не так трудно, как я думала. Что меня совершенно обескуражило, так это то, что дело выдается не целиком. Это дело групповое, там 11 обвиняемых, 11 человек, расстрелянных вместе с моим прадедом, и когда принесли эту пожелтевшую картонную папку, в ней оказалось очень много материалов и многие страницы были закрыты бумажками, какими-то конвертами, скрепками, то есть мне оставили только страницы, которые касались непосредственно моего прадеда, насколько это было возможно.

– В одном из интервью вы сказали, что для создания этого романа вам пришлось трансформировать свой обычный художественный стиль, изобразительный язык. Почему такая трансформация потребовалась и в чем она заключалась?

– Стиль трансформируется для каждой новой истории, стиль всегда придумывается заново. Сама история, характер истории определяет то, каким будет визуальный стиль и какие художественные приемы надо использовать. И поскольку это история советская, то я, конечно, обращалась к советскому искусству, к советской стилистике, в шутку называя свой роман соцреалистическим.

– Можно ли сказать, что за полтора года работы над романом вы в некотором смысле сами прожили судьбу своей бабушки?

– Я погрузилась в нее глубже, хотя я, в принципе, знала эти события с детства. Но здесь получилось такое очень глубокое и концентрированное погружение. Конечно, я оказалась в этом полностью, это меня поглотило на какое-то время.

– Изменила ли в вас что-то эта работа? В вашем восприятии, в вашей личности, в характере что-то изменилось?

– Мне было очень интересно понять характер бабушки. Потому что бабушка очень добрый, любящий человек, не озлобленный. И я когда писала и рисовала о таких сложных событиях, я пыталась представить и себя, и других людей в этой ситуации, и это было сложно. Вот бабушка из всего этого вышла все равно человеком очень добрым, открытым, способным на любовь. И вот это то, над чем я думала и продолжаю думать.

– А бабушке понравился ваш роман?

– Да, ей понравился! К сожалению, пришлось читать ей вслух большую часть, потому что такой мелкий текст ей сейчас уже тяжело разбирать. Но графику она оценила, сказала, что атмосферу мне удалось уловить и удалось показать портретное сходство персонажей. В общем, да, бабушка хорошо оценила, и это приятно.

​– Я так понимаю, что вы много работаете с феноменом человеческой памяти, воспоминаниями, тем, как они трансформируют прошлое. Насколько, на ваш взгляд, картина эпохи, которая представлена и в рассказах вашей бабушки, и в романе "Сурвило", похожа на то, что было в реальности? Или это некое уже виртуальное переосмысление?

– Наверное, нет однозначного ответа на этот вопрос, потому что в "Сурвило" я говорю о событиях, которые я никогда не видела, о которых я только слышала. И хотя я собирала фотографии, бывала в местах, где происходили события, все равно отчасти эта история является воображаемой. Отчасти она все равно, наверное, моя собственная, а не только бабушкина.

– Тема блокады и Великой Отечественной войны довольно болезненно воспринимаются в современном обществе. Часто в СМИ возникают истории про так называемое искажение истории, про людей, переживших блокаду, оскорбленных этим искажением. Как вы относитесь к подобным сюжетам?

– В общем, проблема с искажением истории действительно существует, и проблема с плохим знанием истории. От этого появляется много современных мифов о блокаде, о том, как элита жировала в Ленинграде, основанных просто на неграмотности, на полном незнании того, что происходило. Да, действительно, это проблема. Другая проблема, что у нас существует вот этот чиновничий официоз, довольно безвкусный и часто лживый, который тоже вызывает неприязнь у многих людей. Мне кажется, что именно воспоминания человека, который был в той эпохе, – это альтернатива и тому, и другому. Взгляд живого человека, его эмоции – они не могут быть черно-белыми и однозначными, в жизни всегда есть темные и светлые моменты, они чередуются, перемешиваются. С одной стороны, глупо все советское время мазать черной краской и говорить, что вся страна – это концлагерь, сплошной тоталитаризм, а с другой стороны, замалчивать репрессии тоже довольно глупо и бессмысленно, потому что это было, это страница, которую надо изучать и помнить.

– Недавно Музей ГУЛАГа выпустил комиксы, основанные на историях, рассказанных людьми, пережившими советские репрессии. Можно также вспомнить многие зарубежные графические романы, посвященные тоталитарному обществу, взаимодействию человека с государством, сложным социальным темам – "Дневник Анны Франк", "Маус", "Персеполис". Как вы думаете, когда и почему формат графического романа, формат комикса стал органичным для разговора о таких проблемных темах?

– Просто комикс – это в принципе уникальный, великолепный язык с огромным количеством возможностей для разговора на любые темы. А в нашем обществе, конечно, эти социальные проблемы пока остаются неотрефлексированными, и нет единого мнения в обществе на тему репрессий, то масштаб репрессий преувеличивают, то приуменьшают. Тем не менее это всегда вызывает очень много эмоций и споров. И вот язык комикса, наверное, помогает лучше донести информацию.

– В более мягкой, более доступной форме?

– Нет, не в мягкой или доступной форме. Скорее, это более сильный источник информации, с более сильным воздействием, если это грамотно сделано.

​– Тем не менее, мне кажется, что в России по-прежнему сохраняется некоторое предубеждение перед подобным форматом. Отношение к комиксам как к какому-то низкому, несерьезному жанру, для детей. Или что-то меняется в восприятии этого формата?

– Комикс – это вид искусства, в котором есть абсолютно любые жанры, и легкие, комические, и серьезные. Да, конечно, предубеждение у какой-то части общества сохраняется по причине их неграмотности, невключенности в современную культуру, но эта ситуация меняется прямо на глазах. Наверное, прямо сейчас происходит перелом, когда комиксы перестают восприниматься как что-то маргинальное. Наверное, этот перелом происходит на наших глазах или только-только произошел.

– А много ли людей в России работают в том же ключе, что и вы – изображают истории, основанные на реальных событиях, проблемные темы?

– Очень мало. Можно пока пересчитать по пальцам.

– Ваша первая графическая новелла посвящена судебному процессу над лимоновцами, который проходил в 2012 году. Почему эта тема тогда стала для вас важной, послужила основой для первой масштабной работы?

– Потому что мне хотелось поддержать обвиняемых, привлечь внимание к политическому процессу, и я это могла делать именно как художник, используя художественные средства. Поэтому я приняла решение, что я буду ходить в суд и зарисовывать эти абсурдные события, абсурдные показания свидетелей, просто покажу этот процесс, как есть, без каких-то личностных оценок, и это воздействует даже сильнее.

– Когда впервые вам стало важно в своем творчестве отражать общественно-политический процесс?

– На меня, конечно, очень сильно повлияло творчество Виктории Ломаско, замечательной художницы, которая много лет занимается графическими репортажами, рисует на социальные темы, о каких-то закрытых, стигматизированных группах, обществах, рисовала и в судах, и на митингах. Я смотрела ее работы и восхищалась ею, но я никогда не думала, что у меня хватит смелости собраться и пойти в суд. Но вот когда начался этот процесс, начался он довольно мрачно, с серьезных обвинений, я решила, что я должна что-то сделать, должна поддержать обвиняемых, как художник, это все зафиксировать. Потому что уголовное дело – это в некотором роде тоже современное художественное произведение, современное литературное произведение. И я хотела это продемонстрировать.

– Вы имеете в виду, что судебный процесс похож на перформанс?

– Да, конечно, это всегда перформанс. Уголовное дело – это литературное произведение, там много действующих лиц, есть их показания, это всегда очень интересно читать: разные люди, разные характеры, разный стиль языка. Когда эти люди приходят в суд и начинают говорить, это невероятно интересно.

– У вас еще есть работа, посвященная истории непризнанных государств. Не было у вас опасений, когда вы создавали эту работу, что возможны обвинения в экстремизме, как это сейчас часто случается по разным – весомым и не очень – поводам?

​

– Эта книга была переиздана в прошлом году, она сейчас находится в свободной продаже, и никаких проблем у меня с ней не было ни разу. Потому что закон я не нарушаю, там нет пропаганды, призывов. Да, я говорю на довольно острые темы, но эта книга в первую очередь стебная, веселая и безоценочная. Поэтому с ней все хорошо.

– Какую роль политика играет в вашей жизни?

– Политика, на самом деле, всегда была для меня очень интересна, с раннего детства, с первого класса я смотрела политические программы. Вот сейчас я являюсь сторонником "Другой России", поэтому политика для меня всегда сосуществует рядом с художественной деятельностью.

– На ваш взгляд, может ли обычный гражданин, не политик, не чиновник влиять на происходящее в его стране, в России в частности?

– Сложный вопрос... Мне кажется, изменения происходят, когда люди объединяются, когда люди что-то делают вместе и планомерно.

– А вы пытаетесь вашим творчеством что-то менять в обществе, в стране, в восприятии каких-то вещей?

­– Нет, я просто рассказываю истории, которые считаю важными и интересными.