Александр Генис: Наш цикл “Муза на импорт”, рассказывающий о восприятии американских классиков русскими читателями, добрался до Фолкнера, автора, который всегда считался лучшим писателем американского Юга. Как и у других героев этой серии передач, история русского Фолкнера оказалась трудной, но в одном смысле нашим читателям повезло. Переводы Фолкнера были фантастически хороши. Иван Кашкин, Осия Сорока, Виктор Голышев, легендарный Хинкис - это золотая рота русских переводчиков. Лучше просто не было (разве что Франковский и Вера Маркова). Но знакомились мы (во всяком случае - я) с Фолкнером в дурном порядке, который определялся социальной темой.
Сперва была прочитана - или не прочитана - трилогия про Сноупсов, которая стояла не украденной в каждой районной библиотеке. Романы “Деревушка”, “Город”, “Особняк” проползли в советскую литературу в качестве истории американского кулака. Но уже на ранней стадии знакомства с Фолкнером Тарковский обнаружил рассказ “Полный поворот кругом” и поставил по нему радиоспектакль, где одну роль исполнял Никита Михалков. Потом с большим перерывом появились шедевры: “Шум и ярость” и “Свет в августе”, наконец - шеститомник, но и там не было “Святилища”.
Об увлекательной истории вхождения Фолкнера в ряды классиков в России речь пойдет дальше, я же хочу напомнить о тогдашней расстановке сил. Если в русской словесности нашу любовь делили Толстой и Достоевский, то в американской, которая тогда часто заменяла отечественную, соцреалистическую, шла борьба двух кумиров: Хемингуэя и Фолкнера.
Первый - мастер батального жанра - связывался с Толстым, второй тяготел к Достоевскому и почвенникам. Конечно, эти параллели в любом случае слишком грубы. Важным считалась, что Хемингуэй, как и Толстой, казался нам, наивным читателям, попроще. А Фолкнер вел в глубину, был для посвященных, он трудно читался и служил (наравне с Кафкой, Джойса мы тогда не знали) проводником в западный модернизм.
Это снобистская и смешная сейчас точка зрения (теперь-то я не считаю Толстого проще или хуже Достоевского, скорее наоборот) была вполне универсальной. Я, например, в 8-м (!) классе написал школьное сочинение по роману Фолкнера “Осквернители праха”, а чуть позже, подражая только что мною открытому гуру, накатал в 5 страниц сочинение о Горьком, состоящее из одного предложения.
Довлатов, который, конечно же стилистически был куда ближе Хемингуэю (и Сэлинджеру) обожал все-таки именно Фолкнера и часто его цитировал. Бродский, полностью игнорируя Хемингуэя, ввел Фолкнера в свою плеяду лучших прозаиков вместе с Прустом, Джойсом и Платоновым. Наш коллега Парамонов прочел “Шум и ярость” два раза подряд без перерыва.
При всем том, Хемингуэй оказал гигантское влияние на русскую литературу, а Фолкнер, в сущности, никакого. Больше всего тянет сравнить его с южанином Искандером, которому я даже успел сказать об этом, чем ему польстил, но и удивил. Пожалуй, это действительно лишь внешнее сходство: у обоих была своя выдуманная страна, этим все и ограничивается.
Самым важным, было то, что в отличие от космополита Хемингуэя Фолкнер для нас был чисто американским автором с его ни на кого не похожими героями - “полными Библии и виски”. Ни того, ни другого мы в глаза не видели.
Поэтому по-настоящему я открыл Фолкнера, когда вооруженный томиками его прозы сам добрался до американского Юга. Путешествуя вместе с Фолкнером по жарким, влажным, бедным и непонятным южным штатам, я пытался найти корни его литературы, которая здесь казалась куда более актуальной, чем в Нью-Йорке, не говоря уже о моей родной Риге. Фолкнеровские персонажи могли бы жить в том тенессийском поселке, где ассортимент книжного магазина исчерпывался Библией. Или на том северно-каролинском кладбище, где все могилы повернуты к Востоку, чтобы побыстрее встретить вернувшегося на землю Христа. Или в огромной Атланте, где на бампере машины наклеен плакатик: “Генерал Ли сдался, я - нет”.
Сегодня, когда по всей Америке идет война с памятниками, в первую очередь - генералам-конфедератам - Юг и Север вновь делят общее американское прошлое. И Фолкнер лучше всех помогает понять природу этих конфликтов.
Ну а теперь - у микрофона автор цикла “Муза на экспорт” Владимир Абаринов.
Владимир Абаринов: Как это часто бывало с иностранными писателями, Уильям Фолкнер пришел к русскому читателю сначала в виде зубодробительной критики и лишь через двадцать с лишним лет – в виде текстов своих произведений. При советской власти вопрос о допустимости публикации того или иного автора решался в самых верхах, причем со временем политическая оценка его творчества менялась. Я нашел записку отдела культуры ЦК КПСС от января 1956 года «о несовместимости взглядов И. Г. Эренбурга с идеологией и политикой КПСС». Оказывается, Илья Эренбург на встрече с венгерскими писателями в Будапеште «как настоящих писателей рекомендовал Фолкнера, творчество которого крайне формалистично и мрачно, Мориака, реакционного католического писателя Франции. О многих же произведениях прогрессивной литературы и широко известных у нас передовых писателях говорил скептически, пренебрежительно».
К этому времени Фолкнер уже семь лет как был лауреатом Нобелевской премии. Но ЦК КПСС премия не указ. А самое интересное, что уже в следующем году Фолкнера начали публиковать в Советском Союзе. Это был рассказ «Дым» в переводе Риты Райт-Ковалевой, он вышел в 12-м номере журнала «Иностранная литература» за 1957 год.
Мой сегодняшний собеседник Александр Долинин – литературовед, переводчик, пушкинист и набоковед, автор комментариев к шеститомному собранию сочинений Фолкнера. Александр Алексеевич, что писали у нас о Фолкнере до того, как стали переводить и печатать?
Александр Долинин: Фолкнер русский начинается не с публикации его отдельных рассказов, а с того, что о нем писали и говорили еще в 30-е и 40-е годы. Как мне удалось выяснить, первое упоминание о Фолкнере в советской литературе относится к 1933 году. В «Литературной газете» в сентябре появилась довольно большая статья, подписанная В. Ивашовой, под названием «Вопль и ярость. Литература распада и гниения», где в четырех колонках подвергалась жесточайшей критике лучшая книга Фолкнера, роман, который мы знаем под названием «Шум и ярость».
Владимир Абаринов: Или «Звук и ярость» в переводе Ирины Гуровой.
Александр Долинин: Или «Звук и ярость». Где Ивашова, пересказав сюжет этого романа, который она не очень хорошо поняла, тем не менее приходит к выводу, что это ужасная разновидность психопатологического романа. «Фолкнер (я процитирую) стремительно летит в бездну идеализма и мистики, где биология и патология рассматриваются как фаталистическая обреченность и замкнутость», а «ультравыразительность формы переходит в прямое литературное трюкачество». И все это литература буржуазного мещанства, литература обывателя, которая, «одновременно делая попытку китайской стеной отгородиться от изображения классовых боев, происходящих в реальной действительности», провозглашает самоценность литературного творчества и отвергает социальную тематику.
В приложении к этой статье был напечатан крошечный отрывок из романа «Вопль и ярость», это внутренний монолог или поток сознания Квентина Компсона, который намеревается покончить жизнь самоубийством. Это его предсмертный монолог, довольно плохо переведенный. Вне контекста вообще не понятна маленькая цитата, которая обрывается такими словами: «Стоит ли продолжать, читатель? Дальше идет такой же бессвязный и бессмысленный набор слов. Поставим лучше точку». И еще ниже: «Отрывок из романа «Вопль и ярость» печатается в № 5 журнала «Интернациональная литература».
Насколько я знаю, этот отрывок напечатан не был. Тогда это чрезвычайно любопытное сообщение. Это значит, что еще в 1933 году кто-то затевал публикацию отрывка из «Шума и ярости», но она не прошла. Следующий отзыв тоже датируется 1933 годом. Подписан еще одной вельможной дамой-лимтературоведом по фамилии Елистратова. Там речь идет о новом романе Фолкнера «Когда я умирала», который назван «хаотическим нагромождением ужасов». В «Известиях» Иван Анисимов, большой литературный начальник, такой литературный палач в сфере зарубежной литературы, пишет: «Фолкнер воспевает всесильное гниение, его привлекают трупы, романы его переполнены ужасами, устремленные к кошмарному, насквозь пропитаны сознанием безысходности» - это «Известия». И вот на этой установочной статье публичная оценка Фолкнера в 30-е годы завершается.
Следы такого же отношения к Фолкнеру находятся только потом уже после войны, в 51-м году, в новогоднем фельетоне. 1 января 1951 года, газета под названием «Советское искусство», автор этого фельетона – известный советский детский и не только детский писатель Лев Кассиль. В фельетоне рассказывается о том, как в особняке какого-то американского мультимиллиардера празднуют Новый год. Даже не Рождество, а Новый год. Там украшена елка, и один из джентльменов у этой елки поправляет игрушку, цитирую: «висевший на елке гроб, в котором лежал полуистлевший скелет, одетый в смокинг с розой в петличке. «Позвольте я вас познакомлю, - предложил хозяин (он разговаривает с Санта-Клаусом). – Это знаменитый американский писатель Вильям Фолкнер, автор прославившегося рассказа «Роза для Эмилии». Не читали? Потрясающе! Одна старая дева 40 лет прожила с трупом человека, которого она любила. Фолкнер у нас вообще большой мастак по части всяких трупов. Хорошо удаются ему также дегенераты, калеки, выродки, идиоты. Вы, вероятно, слышали, старина, что уважаемые распределители Нобелевских премий недавно присудили премию именно Фолкнеру за все эти его писания». Вот такой отголосок критики 30-х годов, одновременно отклик на присуждение Фолкнеру Нобелевской премии по литературе и соответственно, видимо, первый в советской печати отклик на знаменитый рассказ Фолкнера, один из лучших его рассказов, хрестоматийную «Розу для Эмили».
И вот здесь, когда я просматривал советскую печать конца 40-х годов на предмет каких-то упоминаний Фолкнера, я обратил внимание, что и в «Правде», и в «Известиях», и в «Литературной газете» время от времени появляются разные заметки Ильи Григорьевича Эренбурга, в том числе его путевые очерки и статьи о зарубежной литературе. И практически во всех этих статьях и заметках, а, между прочим, это «Правда», не какая-нибудь «Комсомолка», в газете «Правда» каждый раз Эренбург упоминает выдающихся американских писателей Фолкнера и Хемингуэя, обычно вот так, через союз вместе. И никаких критических оценок творчества этих буржуазных писателей в этих его заметках не содержится. Я думаю, Эренбург старался легитимировать Хемингуэя и Фолкнера. И отчасти это ему удалось.
Владимир Абаринов: «Виновата» в этой легитимации, конечно, оттепель.
Александр Долинин: О, конечно. Оттепель безусловно виновата.
Владимир Абаринов: В 1958 году в издательстве «Иностранная литература» выходит сборник «Семь рассказов». Через девять лет после Нобелевской премии и за три года до смерти автора. Составителем этой книги был Иван Кашкин, о заслугах которого мы уже говорили в этом цикле. Он сам перевел два рассказа и написал послесловие, остальное перевели его ученицы. Так что Кашкина можно считать первооткрывателем не только русского Хэмингуэя, но и русского Фолкнера.
Ну а потом дело пошло очень быстро. В 1959 в издательстве «Правда» вышел еще один сборник рассказов, в 1961 в «Иностранке» - роман «Особняк». Еще сборник, еще роман... Практически не проходит ни одного года без новых переводов Фолкнера. В 1975 том Фолкнера выходит в серии «Библиотека всемирной литературы», в 1977 – «Собрание рассказов» в серии «Литпамятники» под редакцией Алексея Зверева, аутентичное издание, с великолепным аппаратом. Это уже наивысшее признание, признание статуса классика. И наконец, в 1985 – 1987 выходит шеститомник в «Художественной литературе» при непосредственном участии Александра Алексеевича Долинина – он написал комментарии ко всем произведениям, которые вошли в это издание.
Я составил для этой передачи русскую библиографию Фолкнера (наверняка неполную) и вижу, что в 1969 в журнале «Вокруг света» был опубликован рассказ «Старики», я его наверняка читал, потому что выписывал «Вокруг света», но совершенно не помню этого. Впервые по-настоящему я прочел Фолкнера в 1973, это был роман «Шум и ярость» в переводе Осии Сороки, в «Иностранке», и он, конечно, потряс меня. Я был в то время заядлым поклонником Достоевского, читал его запоем, вообще любил все горькое и безнадежное в литературе, как всякий подросток с трагическим мироощущением. А когда вы впервые прочли Фолкнера и как он на вас подействовал?
Александр Долинин: Ужасно давно, в 65-м году, я поступил в университет ленинградский на английское отделение. Английский язык я знал плохо, значительно хуже, чем многие мои соученики, которые пришли из английских школ. Мне пришлось их догонять. И я поэтому старался читать как можно больше. И вот я ходил по «Букинистам», и там в некоторых «Букинистах» продавались пейпербеки. Вот одна из купленных мной пейпербеков называлась Unvanquished.
Владимир Абаринов: «Непобежденные».
Александр Долинин: И автором ее был Уильям Фолкнер. Я тогда даже толком, ну что-то слышал, Нобелевский лауреат, но ничего не читал, книга рассказов прошла мимо меня. И вот я прочитал с трудом, но с большим удовольствием Unvanquished, мне страшно понравилось. И я заинтересовался, достал книгу рассказов, прочитал, стал еще что-то искать по-английски, попался мне «Шум и ярость» на английском языке, ничего я не понял, но старательно разбирался со словарями, пытался понять. Мне показалось, что я что-то сообразил, ну а тут в университете вдруг я вижу объявлен спецкурс у нас на английском отделении «Творчество Уильяма Фолкнера». Это был 68-й, наверно, или 67-й год. Его читала замечательная женщина, доцент тогда Александра Кирилловна Савурёнок, чрезвычайно добросовестный исследователь, знавшая невероятно много о современной американской литературе, и она увлеклась Фолкнером и даже, мне кажется, влюбилась в него. Она замечательно объясняла уже полупрочитанный мной роман «Шум и ярость», я снова его теперь уже с ее помощью прочитал, пришел в буйный восторг, все мне очень нравилось, все вроде я понял, восстановил хронологию, восстановил фабулу и понял, что когда произошло, и почему покончил с собой Квентин, и так далее и тому подобное.
Владимир Абаринов: Ну а субъективные ощущения какие были?
Александр Долинин: Я был совершенно поражен, во-первых, необычайной, как мне тогда казалось, сложностью и глубиной и вот этим самым фолкнеровским надрывом, который теперь мало кому и нравится, а тогда он производил сильнейшее впечатление, и недаром я тоже тогда задумался о Фолкнере и Достоевском и вот уже через несколько лет послед окончания университета написал диссертацию на эту тему, Фолкнер и Достоевский, и занимался Фолкнером до конца 80-х годов, когда меня к нему допускали. Вообще-то меня к нему не очень допускали, потому что все эти маститые партийные титулованные американисты, они составляли такой сплоченный отряд, а мне оставалось только подбирать крохи, а крохами этими были комментарии. Поэтому я комментировал Фолкнера неоднократно. Во-первых, в издательстве... я уже не помню как оно тогда называлось, «Прогресс» или «Радуга», я сделал один из сложнейших романов Фолкнера на английском языке «Авессалом, Авессалом!», который тогда еще не был переведен, но замечательная ленинградская переводчица Мэри Иосифовна Беккер уже начинала работать над своим, по-моему, замечательным переводом этого сложнейшего романа, и я, как-то вот консультируясь с ней и пользуясь ее справочниками всевозможными, я сделал эту книгу для изучающих, знаете эту серию, для изучающих иностранные языки. И потом уже в 80-е годы редактор московского издательства "Художественная литература" Эрна Яковлевна Шахова, я ее всегда вспоминаю с благодарностью, огромной симпатией и уважением, прекрасный редактор и прекрасный человек, пригласила меня комментировать собрание сочинений Фолкнера, которое тогда выходило в шести томах.
Владимир Абаринов: Ваши комментарии меня поразили. Пожалуй, не так уж сложно при некоторой начитанности опознать цитату из Библии или увидеть в тексте аллюзии из древнегреческой мифологии, хотя многие комментаторы не умеют и этого. Но как вы добывали информацию о реалиях американского Юга? Что в столице Миссисипи Джексоне находился сумасшедший дом, еще можно как-то узнать, но что обращенная к сойкам фраза «Обратно в пекло улетайте, вам там срок до понедельника» связана с поверьем южан, что сойки – шпионы дьявола, что они раз в неделю летают в ад, чтобы сообщить своему хозяину земные новости – это, я думаю, и сегодня нелегко выяснить, а у вас тогда не было ни Гугла, ни Википедии.
Александр Долинин: На это уходило безумное количество времени. Прежде всего, конечно, нужно было искать какую-то литературу. Вот тут мне повезло, потому что рядом со мной была Мэри Иосифовна Беккер, работавшая над «Авессаломом», и Александра Кирилловна Савуренок, обладательница, я думаю, редчайшей коллекции литературы о Фолкнере и об американском Юге вообще. Я прочитал тогда несколько историй Гражданской войны в Америке. Увлекательное чтение, надо сказать. И так вот с помощью книг и этих замечательных людей, знатоков, мне этот комментарий удалось составить, и вроде бы он неплох. Вот однажды один американский профессор мне рассказал, что он аспирантом был в Москве и увидел в книжной «Березке» шеститомник Фолкнера и решил купить, чтобы посмеяться: «Что русские могут знать и что они могут понимать в нашем южном писателе, когда я сам половину не понимаю?» Он начал смотреть комментарии и с огромным удивлением увидел, что комментарии ему, американцу, объясняют очень многое из того, что он сам раньше не понимал, не знал и не видел. И вот он тогда обратил внимание на мою фамилию и запомнил, а теперь мы с ним случайно повстречались в Калифорнии, и он захотел об этом мне рассказать.
Владимир Абаринов: А с переводчиками вы общались? В частности, с Сорокой?
Александр Долинин: Лично нет, только по телефону общался. Дело в том, что вот когда мы с Эрной Яковлевной Шаховой работали над шестью томами собрания сочинений, то мне приходилось с переводчиками обсуждать разные места. Ну то есть я старался не вмешиваться в их работу, но когда мне нужно было прокомментировать какое-то место, а я все-таки шел по оригиналу, а не по переводу, и я находил какое-то объяснение, с огромным трудом для себя понимал какой-то фолкнеровский пассаж длинный, какой-то период, какую-то разветвленную многосоставную фразу, и я смотрел, что же переводчик понял в этом же месте, и убеждался, что не понял ничего или понял неправильно. Вот тут я входил в контакт с переводчиком. И с Сорокой я контактировал по поводу перевода тех мест из «Шума и ярости», которые не совпадали с моим пониманием данного места. И вот со многими переводчиками я вступал в такой напряженный диалог. И далеко не все, чего я хотел от них добиться, получалось, но тем не менее как-то с Сорокой мы ладили и, по-моему, что-то мне удалось изменить, хотя я не считаю, что это блестящий перевод. Это замечательно интересный перевод, оригинальный, талантливый, но в нем довольно много огрехов. Я считаю, что лучшие переводы Фолкнера на русский язык – это перевод «Света в августе» Голышева и перевод «Авессалом, Авессалом!» Мэри Иосифовны Беккер.
Владимир Абаринов: Я спросил о Сороке еще и потому, что он жил на отшибе, где-то под Калугой, анахоретом, и ему еще труднее было добывать сведения о Юге.
Александр Долинин: О, конечно, да-да-да. И когда я ему сообщал какие-то просто факты, то он с благодарностью это воспринимал. Но когда речь шла об интерпретации, то тут мы с ним много спорили. И мне не всегда удавалось его убедить в моей правоте. Впрочем, может, я и не был прав тогда, я уже не помню подробности.
Владимир Абаринов: Андре Мальро сказал, что Фолкнер соединил полицейский роман с античной трагедией. Фолкнер был, может быть, не очень образованным человеком, но он был очень начитанным. Когда его спрашивали о любимых книгах, он обязательно называл нескольких русских писателей. Сейчас мы услышим запись его ответа на этот вопрос во время лекции в Вирджинском университете.
ВОПРОС: Какие книги, прочитанные вами, когда вам был 21 год, вы по-прежнему высоко цените?
ФОЛКНЕР: Весь Бальзак, «Дон Кихот», «Мадам Бовари», «Саламбо», «Искушение Святого Антония», Тургенев... Интересно, что с ним сталось? Он, похоже, больше не пишет. Уж не умер ли он? Кто-нибудь знает?
НЕУВЕРЕННЫЙ ГОЛОС ИЗ ЗАЛА: Не иначе как умер...
ФОЛКНЕР: Достоевский, Толстой, почти весь Диккенс, Ветхий Завет, Шекспир – я теперь не читаю столько стихов, сколько читал прежде. Кое-что из Конрада.
Владимир Абаринов:Я думаю, насчет Тургенева он шутил.
Александр Долинин: Либо был пьян, потому что, знаете, он любил выпивать и когда выпивал, мог болтать что угодно.
Владимир Абаринов: Вы видите следы чтения русской классики в текстах Фолкнера?
Александр Долинин: Вы правы, он не был образованным человеком. Он читал «Братья Карамазовы», может быть, еще что-то, я думаю, «Преступление и наказание». Про «Карамазовых» он как-то сказал, что это замечательный роман, но его надо бы сократить. Между прочим, здесь он соприкасается с Набоковым, который не терпел ни Фолкнера, ни Достоевского, который тоже говорил что «Братья Карамазовы» - роман замечательный, но там много побочных и ненужных линий. С Достоевским – это, конечно, то, что вы процитировали и то, что меня тогда интересовало – обращение к традиции авантюрного и полицейского романа. То, что Бахтин называл «испытанием идеи» героя с помощью авантюрного сюжета, с помощью острых ситуаций, которые вполне могли бы быть элементами бульварного романа. Вот почему меня заинтересовал роман «Святилище» - потому, что если посмотреть на него с одной стороны, то его сюжет действительно содержит элементы бульварного и даже полупорнографического романа с борделями, насилием с помощью кукурузного початка и так далее. Но при этом у Фолкнера всегда есть герои, начиная с его первого южного романа «Сарторис», чья идея испытывается. Примерно как и у Достоевского, хотя идеи эти отличаются, естественно.
Владимир Абаринов: Мне кажется, что у Достоевского и Фолкнера есть еще общая тема греха и искупления греха через страдание.
Александр Долинин: Это совершенно верно, я об этом писал когда-то в диссертации. Но сейчас мне это кажется немножко наивным. Все-таки разница гораздо больше, чем я тогда думал, поэтому я сейчас об этом не говорил. Но вы совершенно правы, это есть там, но не у всего Фолкнера, не во всех его вещах. «Шум и ярость» – да, «Реквием по монахине» и «Святилище» – да, может быть, в «Диких пальмах»…
Владимир Абаринов: И еще есть, по-моему, общая черта. Вот этот знаменитый афоризм, который переводят и так и сяк, вставляют к месту и не к месту – насчет прошлого, которое никуда не исчезает. Это из «Реквиема по монахине». Его героиня, которая вышла замуж и сменила фамилию, говорит о себе незамужней: «Темпл Дрейк мертва». И получает ответ: «Прошлое не бывает мертво. Это даже не прошлое». У Достоевского это тоже есть: роман не начинается на пустом месте, у каждого героя есть предыстория, она уходит корнями глубоко в почву, если и не ты согрешил, то твои предки, и ты с этим живешь, Алеша Карамазов тоже понимает, что такое «сила низости карамазовской».
Александр Долинин: И все это взаимосвязано, и человек, как бы он ни старался, он все равно это в себе несет, и только плоские персонажи, которые воплощают у него всегда зло, это персонажи беспамятные, которые этого не помнят, которые отрезаны от истории. Это персонажи типа Сноупса или Джейсона в «Шуме и ярости», от имени которого рассказана третья часть. Это персонажи с плоским, одномерным сознанием.
В ноябре 1952 года Фолкнер, избегавший всякой публичности, позволил съемочной группе телекомпании CBS снять документальный фильм о себе.
ДИКТОР: С чисто арифметической точки зрения, 4000 жителей не считая студентов университета – это немного. Но даже маленький город слишком велик, чтобы описать их всех в романе. Поэтому писатель соединяет одну жизнь с другой, чтобы придать им смысл и многозначность. Писатель увековечивает немногих, и то же самое делает история, отмечая единицы сообразно их заслугам. Здесь, в Оксфорде, графство Лафайет, штат Миссисипи, живет человек, называющий себя фермером, который еще и сочиняет. Это Уильям Фолкнер. Он происходит из старой семьи южан и никогда не уезжал из графства Лафайет надолго, хотя имя Уильяма Фолкнера известно всему миру как имя одного из величайших современных американских беллетристов. Его друзья – друзья его детства. И пишет он всегда о том, что знает, потому что это часть его жизни.
Владимир Абаринов: Далее в ленте реконструирован исторический момент.
ДИКТОР: 10 ноября 1950 года из Стокгольма пришла весть о том, что Нобелевская премия по литературе присуждена Уильяму Фолкнеру.
Владимир Абаринов: Друг Фолкнера, журналист местной газеты Oxford Eagle Фил Мун Маллен отправляется в усадьбу лауреата Роуэн-Оук. Фолкнер встречает его насмешливой фразой: «От твоего прихода добра не жди. Что стряслось на этот раз?» И продолжает, усадив гостя в кресло и собираясь раскурить трубку: «Послушай, Фил, я не вижу, какое отношение моя частная жизнь, внутренность моего дома и моя семья имеют к моим сочинениям и Нобелевскому комитету в Швеции». «Я не буду спорить с тобой ни по какому поводу, - отвечает Маллен, - но люди во всем мире читают то, что ты пишешь. Не знаю, хорошо ли ты пишешь, но тебе дали Нобелевскую премию, и люди, читающие Фолкнера, хотят что-нибудь знать о Фолкнере. Кто-нибудь все равно сочинит репортаж, и я хочу быть этим кем-то». «Ну ладно, - соглашается Фолкнер. – Пиши свой репортаж, но никаких фотографий». «Но ты же разрешил газете оксфордской школы напечатать твое фото!» - настаивает Маллен. «Да, потому что моя дочь была редактором этой газеты!» - возражает Фолкнер.
По возвращении из Швеции Фолкнер навещает аптеку другого своего друга – Мэка Рида. «Между прочим, что случилось со всеми моими книгами, которыми было завалено твое заведение?» - интересуется Фолкнер. «О, рад сообщить тебе, Билл: все проданы, - отвечает Рид. – Теперь будет торговать по повышенной цене как коллекционными экземплярами». «Забавно как вышло», - молвит Фолкнер.
На завалинке своего дома сидит еще один приятель Фолкнера, и новоиспеченный лауреат останавливается поболтать с ним. «Здорово, Билл! – приветствует его приятель. – Ты где пропадал?» «В Швеции», - сообщает Фолкнер. «Хорошо съездил?» - «Неплохо».
Фильм заканчивается речью Фолкнера на выпускной церемонии школы, в которой училась его дочь. Мероприятие тоже пришлось повторить специально для CBS. На русский эту речь перевел Виктор Голышев, но в сборнике публицистики Фолкнера, изданном в 1985 году, пропущено одно слово – «Сталин». Восстановим цензурную правку:
«Не людская масса спасет Человека. А сам Человек, созданный по образу Божию — наделенный способностью и желанием отличать добро от зла, правое от неправого и этим могущий спасти себя — ибо заслуживает спасения: Человек, личность, мужчины и женщины, которые никогда не допустят, чтобы их обманом, страхом и подачками принудили отказаться от своего не только права, но и долга отличать справедливость от несправедливости, мужество от трусости, жертвенность от алчности, сострадание от эгоизма; которые всегда будут верить не только в право человека освободиться от несправедливости, жадности и лжи, но и в долг человека, в его ответственность за то, чтобы совершалась справедливость, торжествовали правда и сострадание.
Поэтому никогда не бойтесь. Никогда не бойтесь возвысить голос в защиту честности, правды и сострадания против несправедливости, лжи и алчности. Если вы — не только собравшиеся сегодня в этом зале, а те, кто еще соберется в тысячах таких же залов по всей земле, и завтра, и через неделю, — сделаете это не как класс или классы, а как индивидуумы, мужчины и женщины, вы измените мир. И тогда все наполеоны, гитлеры, цезари, муссолини, сталины - все тираны, которые жаждут власти и поклонения, и просто политики, и приспособленцы, растерянные, темные или испуганные, которые пользовались, пользуются или рассчитывают воспользоваться страхом и алчностью человека, чтобы поработить его, — все они за одно поколение исчезнут с лица земли».
Александр Долинин: И второе, что очень важно и что отмечали сами писатели-южане в 30-40-е годы, это некоторая такая параллель, которая возможна между ситуацией в русской культуре второй половины XIX века и на американском Юге после Гражданской войны и в начале ХХ века. Это такое ощущение жителей Юга, так же как и жителей России, ощущение после поражения. Ощущение собственной отсталости по сравнению с более сильным и более развитым соседом. Как Россия смотрела на Запад, так американский Юг смотрел на Север.
Владимир Абаринов: Для России это поражение в Крымской войне.
Александр Долинин: Да-да. Россия после крымской, Юг - после Гражданской. Для Фолкнера это очень важная тема. Он где-то говорил, что, вообще говоря, поражение важнее и плодотворнее победы.
Владимир Абаринов: Здесь он перекликается с Солженицыным. Южане взяли реванш, хотя и на другой территории. Южный литературный ренессанс стал компенсацией за горечь поражения.
Александр Долинин: Но это не только реванш. Это еще результат осмысления поражения.
Владимир Абаринов: Кстати, Фолкнера студенты однажды спросили о причинах южного ренессанса. Вот что он ответил.
ВОПРОС: Мистер Фолкнер, в свое время много говорилось о чем-то вроде южного ренессанса, творческом всплеске на Юге. Исходя из вашего опыта, у вас есть объяснение, почему это произошло в то время и произошло ли вообще?
ФОЛКНЕР: Нет, у меня нет объяснения, потому что я не очень-то литературно образован и не слежу за подобными дискуссиями. Кто-то сказал, что южане не читают книг – они их пишут. Возможно, в этом все дело, ничего не могу сказать по этому поводу кроме того, что, пожалуй, вплоть до последней войны южане никогда не бывали далеко от дома. Их единственной возможностью пережить приключение было их воображение, единственным способом изменить что-то, способом романтическим и интересным, было открыть мир и положить его на бумагу.
Александр Долинин: Ну, это он, конечно, как все писатели крупные, говорит о себе. Он выдумал свою Йокнапатофу, свой мир, заселил его своими персонажами в огромном количестве и начал придумывать разные связи между ними, конфликты и ситуации. Такой эпос или псевдоэпос южного мира. Утраченного мира. Отчасти это идет от фольклора, от баек, которые южане рассказывали друг другу, от охотничьих рассказов - смотри повесть «Медведь», и так далее. Но при этом еще, обратите внимание, южная литература возникает как крупное явление только после Первой мировой войны. Между концом Гражданской войны и началом южного возрождения проходит полвека.
Владимир Абаринов: Нужно было собраться с мыслями...
Александр Долинин: Как говорил Вальтер Скотт - когда можно начинать писать исторический роман? 60 лет после события. Вот через 60 лет после Гражданской войны зарождается южная литература. Когда это уже люди, которые сами к этому историческому опыту не имели никакого отношения. Так же как не имели отношения их отцы. Это исторический опыт их прадедов. И вот они начинают этот опыт осмыслять, когда он для них практически закрыт. А как они его осмысляют? Через рассказы, через воспоминания, через прочитанное, через памятники которые сейчас на Юге сносят. Еще прошло 80 лет, и эта память уже никому не нужна, она воспринимается негативно, и ее хотят стереть и уничтожить. Поэтому и Фолкнера теперь никто не читает, и других южных писателей. Того же Уоррена, Юдору Уэлти, Карсон Маккаллерс... Все это ушло в прошлое. Для них ушла в прошлое Конфедерация, для нас - и этот южный ренессанс, и Фолкнер сотоварищи.
Владимир Абаринов: Не так уж потомки и равнодушны к южному наследию – учитывая страсти, которые кипят вокруг символов Конфедерации.
Александр Долинин: Все перевернулось. Как известно, историю пишут победители. На Юге историю писали проигравшие. А теперь это не понравилось пра-пра-правнукам победителей, и они решили, что надо ее переписать, вот и все.
Владимир Абаринов: И последняя цитата из ответов Фолкнера на вопросы студентов Вирджинского университета.
ВОПРОС: Что в конечном счете заставляет вас писать?
ФОЛКНЕР: О, это демон. (Смех в зале.) Не знаю, откуда он взялся. Думаю, у каждого художника он есть.
Владимир Абаринов: С нами сегодня был литературовед, историк литературы Александр Долинин. Мы слушали и еще продолжаем слушать музыку Сэмюэла Барбера. Увертюра к опере «Ванесса» - Национальный симфонический оркестр Украины, дирижер Джил Роуз, запись 2002 года, Toccata Festiva для органа с оркестром – Филадельфийский оркестр, дирижер Кристоф Эшенбах, партия органа – Оливье Латри, 2006 год, Адажио для струнного оркестра – ансамбль Matheus, дирижер Жан-Кристоф Спинози, 2013 год.
(Музыка)
