Глиняная книга, пряничная книга, книга в виде бутылки со стихами Генриха Сапгира, написанными на ней, книга на деревянных кубиках, – все это произведения Виктора Гоппе.

Художник родился в 1962 году в Кинешме. С конца 80-х годов занимается книжной графикой, скульптурой и дизайном. Поэтические сборники, которые он делает, выходят, как правило, крошечными тиражами и пронумерованы, а некоторые тексты, опубликованные в Издательстве Виктора Гоппе, больше нигде не издавались, нет их и в интернете.

– В 2017 году я делал независимый издательский проект "Время Бродского", – рассказывает Виктор Гоппе. – Выставка в Москве прошла в галерее "Культпроект", а в Петербурге – в музее Бродского "Полторы комнаты" и в Эрмитажном театре, который на один день предоставил свое помещение и актовый зал для друзей поэта. Благодаря этому проекту я познакомился с Михаилом Мейлахом, близким другом Бродского, который трижды навещал его в ссылке в Норенской. И у меня родилась идея сделать его поэтическую книжку. Михаил сказал, что он не поэт, стихов у него мало. Тем не менее, из того, что было (он дал мне 12 коротеньких стишков), я сделал книгу, и получилась единственное поэтическое издание Мейлаха. Он назвал книгу "Без пяти двенадцать", на обложке – вид Страсбурга. Книга выполнена на винтажной бумаге. Тираж был 15 экземпляров, он довольно быстро разошелся, и я попросил у Михаила еще тексты, а он сказал: "У меня больше нет!"

Если я и считаю кого-то своим учителем, то это конструктивист Соломон Телингатер. У меня сейчас период конструктивизма: и в графике, и в скульптуре я делаю сложные, даже не всем собирателям понятные вещи. И вот графика в книге Мейлаха – это не компьютер, а наборный материал, планочки: я сам все это набираю. А на соседней странице, на развороте – скажем, пейзаж, который тоже является продолжением гравюры. Нечто похожее делал Телингатер. Но его книги в то время были упрощенными, разгруженными в плане элементов, потому что они шли в тираж, и за сложность ему давали по шапке. Мне же по шапке никто не дает: я сам и художник, и директор издательства, и продавец, и все остальное.

– А с чего все начиналось? Как вы сделали первую книгу?

– В Риге я окончил художественное училище и первую книгу делал для своих друзей-поэтов, которые писали на русском и латышском, но у них не было возможности увидеть свои стихи опубликованными. Тираж был совсем небольшой. В то время (это 80-е годы) полагалось литовать макет, а я сделал настоящий самиздат и, конечно, беспокоился по этому поводу, но, к счастью, обошлось. В то же время я уже понял, что за счет печатной графики можно жить.

Потом я вернулся в Москву и практически сразу осознал, что как для скульптора для меня здесь работы нет. Предлагали только работу на кладбище, а этого мне совсем не хотелось. Вскоре я поступил в Строгановку на книжную графику. В столице первой была книга поэта и издателя Руслана Элинина, причем даже не одна, а сразу три подряд. Потом он предложил мне сделать книгу Игоря Холина (тогда еще были живы поэты Лианозовской школы). Я познакомился с Холиным, попал к нему на Сухаревку и сразу понял, что хочу с ним работать. Я делал книги и Сапгира, и Некрасова, и Сатуновского, но Холин был мне ближе всех, и его книг было больше всего (это не только "Жители барака" – я делал и его "Космические стихи", например). Он чрезвычайно точно говорил о времени, очень четко ловил ментальность.

Потом мы познакомились с Дмитрием Приговым, и я сделал немало его книг (иногда они всплывают на аукционах). Думаю, самое главное для поэта – когда он попадает в свое время и место. Если такое попадание случается, то меня это притягивает. Кто-то из поэтов, бывало, и обижался на меня, когда я отказывался делать их книги: по причине вторичности их текстов, например, или, скажем, когда их стихи не встречали у меня отклика.

Ну, а дальше я уже посещал презентации, был в курсе литературной жизни и выбирал авторов, чьи книги мне было интересно делать. На каком-то вечере Константин Кедров познакомил меня с метаметафористами, и я поочередно сделал книги всех, понимая, что все они очень разные.

Я представляю собой некоторую аномалию в цеху "книги художника". Остальные его представители делают образную, витиеватую книгу, считая, что если это "книга художника", то и текст тоже должен быть художника (так работает Леонид Тишков, например). За 20 с лишним лет мне не удалось их образумить, и получилось, что поэтической книгой занимался в Москве только я.

– Но вам ведь приходилось работать и с издательствами, по их заказу?

– Да, у меня были и остаются довольно регулярные отношения с издательствами, но я не делаю это охотно. Тот контент, который я выбираю сам, для меня намного важнее и интереснее. Отношения "поэт – художник" – или есть, или их нет, но именно это и есть моя жизнь, моя профессиональная деятельность.

– А как складываются взаимоотношения художника и поэта: это сотрудничество, или поэт изначально дает вам карт-бланш и вы воплощаете собственный замысел?

– В большинстве случаев это второй вариант. Я изучал жизнь поэтов, для очень многих, работая с ними, делал, например, "распорядок дня", выезжал с фотографом к ним домой, и мы снимали, что поэт делает в течение дня. Мне казалось, что тут можно найти что-то общее для разных поэтов, вывести какие-то закономерности. Почти никто из поэтов теперь не пишет от руки, только на компьютере, и уже довольно давно, где-то с середины 90-х. А когда были живы Холин и Сапгир, в конце лета они мне обычно давали какие-то наработки, написанные от руки.

Игорь Холин давал мне свои вещи, я их набирал, а потом уже отдавал в типографию, где их оттискивали высокой печатью. Он дал мне шесть или семь своих поэм, и я издал их отдельно. Через несколько лет после смерти поэта коллекционер Михаил Алшибая решил выставить книги и различные интеллектуальные документы в Литературном музее у Натальи Ребровой и пригласил меня на выставку (там были мои книги лианозовцев). Идет монтаж выставки, и вдруг звонит мне Реброва и говорит, рассматривая сделанную мною книгу Холина: вот этой поэмы нет в интернете и вообще нигде! А Татьяна Михайловская издала его двухтомник, но там тоже не было этих поэм. Она никак не могла понять, как это получилось, и я тоже не понимал. Оказывается, Холин, как истинный поэтический рыцарь, давая мне ту или иную поэму, как бы вычеркивал ее из своего литературного портфеля. Эти тексты до сих пор нигде больше не опубликованы. Меня это просто потрясло!

– Бывает ли так, что вы с автором, что называется, не сработались: автору что-то не нравится и проект прекращается?

– Да, такое бывало, но проект я в таких случаях обычно вытягивал. Я же по происхождению немец, я настойчивый. Кстати, Дмитрий Бак говорит, что иногда я "переигрываю" поэта, что некоторые поэты гораздо проще, чем получаются у меня. Но я думаю, что это нужно больше не поэту, а мне.

– Что для вас главное в работе над книгой как произведением искусства: что должно случиться, получиться, сложиться в этом процессе?

– Многие считают меня книжным иллюстратором, но я не могу однозначно сказать, что все это является иллюстрацией. Я ищу адекватное отображение смысла. Если текст меня интересует, я стараюсь по-своему пластически его развить. И если я чувствую, что это меня держит (держит мое внимание, мое увлечение, мой азарт), значит, я на правильном пути. Для меня нет того критерия, что кто-то меня похвалил или раскритиковал, я больше доверяю своему внутреннему чувству.

Иосиф Бродский говорил: поэзия – такая вещь, что человек на нее подсаживается, не может прожить без нее и дня. Если это происходит, то это такой своеобразный наркотик. И вот за более чем 30 лет работы я понял, что ни деньги, ни выставки, ни признание не могут сосредоточить на себе моего основного внимания: оно приковано именно к поэзии. Наверное, именно поэтому я и работаю с такими текстами.

Самое главное я понял не так давно, несколько лет назад: я занимаюсь этим потому, что не могу по-другому. Сама жизнь – это и есть основное мое занятие. При этом, как человек практичный, могу сказать: я не буду заниматься тем, чего не понимаю, а стало быть, не смогу реализовать.

Еще в 90-е годы меня пригласили на один аукцион, где вместе с антикварными книгами продавались мои (специалисты по антиквариату говорили, что они очень похожи на антикварные). Там мои книги купили коллекционеры, и я почему-то думал, что, возможно, у меня завяжутся некие отношения с этими покупателями. Но этого не произошло. Люди просто купили предмет искусства. Аукционер объяснил: их интересует только твоя книга, а ты их совершенно не интересуешь. Я был даже несколько расстроен, но при этом понял важную вещь: то, что я делаю, принадлежит мне только в период моей "творческой овуляции"; как только книга отходит, отдаляется от меня, она перестает быть моей собственностью, у нее уже какая-то своя жизнь.

Конечно, я оставляю себе экземпляры книг, но это нелегкий багаж. Эти книги не являются только приятным достоянием. Работа по созданию книги всегда происходит с очень глубоким погружением. И когда я вижу свою книгу, которая, допустим, 20 лет не попадалась мне на глаза, вместе с хорошими всплывают какие-то отрицательные, тяжелые воспоминания.

В Москве четыре аукциона, и там каждый месяц, независимо от меня, продаются мои книги. Аукционеры мне звонят, спрашивают: а почему вы не участвуете, у вас же много книг? Да, это так. Но я им объясняю, что я всю жизнь делал книги не для аукционов, а для поэтов. Они говорят: это звучит высокомерно. А я отвечаю: нет, это правда. В этом смысле я, наверное, исключение из правил. Кстати, сейчас многие мои книги уходят с аукционов за несколько тысяч долларов, а я в свое время продавал их по 100–150.

– Каковы тиражи ваших книг?

– Обычно они колеблются от 5 до 50 экземпляров, в зависимости от многодельности. Ведь каждый экземпляр делается вручную, все это требует времени и сил, и я понимаю, что в данном случае, например, больше пяти не потяну.

Сейчас я делаю серию черно-белых графических работ: книгу Понасенкова, книгу Кублановского. Вышла книга Дмитрия Воденникова "Репейник". Вся эта серия сделана не как книга-книга, а как контекст моего занятия конструктивизмом. Все линии, провисы, объемы я проверяю в графике перед тем, как перевести в скульптуру. Можно сказать, что я немножко перегружаю бумагу, для того чтобы понять какие-то вещи для скульптуры. Как рациональный человек, я нашел форму их сосуществования. Это не просто иллюстрация, а история с продолжением.

– У вас есть серия очень необычных книг-объектов. Какие из них вам наиболее дороги?

– Скажем, книга-бутылка с текстом Генриха Сапгира. Я сделал Генриху много книг, и каждая наша встреча, когда он подписывал тираж или приглашал меня к себе домой, к столу, несла много трогательных моментов соучастия. Я никогда не советовался с ним, как все это сделать, всегда приносил готовое. Обычно ему нравилось. Однажды я сказал Сапгиру, что хочу выполнить какую-то его вещь пластически. Он, будучи любителем вина, написал стих, посвященный вину. Я написал этот текст на керамической бутылке, которая по форме еще несколько напоминает скрипку, и Генрих потом прикладывал ее к плечу и как будто играл на ней. В эту бутылку даже можно было наливать вино.

Была еще пряничная книга – это был мой кураторский проект в объединении "Книга художника" в конце 90-х годов. Я читал, что у Маяковского был друг, поэт и музыкант, который в 1913 году к одному из вечеров "Бродячей собаки" сделал такой опус: выпек десять печатных пряников со своими нотами. Все это было привезено в "Бродячую собаку" и моментально уничтожено под водочку. А утром Маяковский хватился, что эти пряники даже никто не сфотографировал, и он восстановил это просто графически. И вот, найдя эту футуристическую справку, я предложил Михаилу Погарскому сделать такой проект. Человек 12 сделали пряники с текстом, было несколько выставок. Я нашел хлебозавод в Москве, где без всяких проблем и даже довольно недорого выпекли эти пряники. Их, кстати, не съели, многие сохранились, разошлись по коллекциям.

– Насколько я понимаю, у вас были еще необычные проекты, связанные с изготовлением бумаги: расскажите об этом.

– В середине 2000-х годов мне заказали книгу Роберта Фроста. Этот поэт очень любил птиц. Большую часть жизни он жил один, прожил 96 лет, пережил всех своих родственников и общался с птицами. Я знал, что в подмосковном Пушкино есть экспериментальный бумагоделательный комбинат, где можно заказать необычную бумагу. И я решил добавить в целлюлозу птичье перо. Оно должно было быть небольшое – лучше всего подходило куриное. Мы с женой ездили по птицефабрикам, но нам нигде не хотели продать это перо, боялись (тогда как раз был птичий грипп).

Тогда я поступил просто: купил две перьевые подушки и привез их на этот комбинат. Я даже снял на кинокамеру фильм про изготовление этой бумаги: как они заквашивают целлюлозу, как ее окрашивают, добавляют перо. Получилась очень необычная бумага! И когда я подарил один экземпляр книги музею Фроста, переводчики мне потом рассказывали: говорят, что из Москвы приезжал на презентацию художник, еще более странный, чем сам поэт.

– Я еще слышала о сборнике, изданном на рентгеновских снимках.

– Да, он назывался "Пушечное мясо". Я пришел на Болотную 6 мая 2012 года, потому что там были практически все поэты. В какой-то момент запахло шашлыками, люди стали передавать друг другу водку… Я увидел, что вся серьезность этого мероприятия улетучивается, началась просто тусовка, и понял: из этого ничего не может вырасти, название этому одно – "Пушечное мясо", и с этими людьми после водочки можно делать все что угодно. И я сделал на рентгеновских снимках такую завуалированную квинтэссенцию происходящего. Там были иронические стишки Евгения Лесина, но не на эту тему, а типа: "Сижу под лавкою //Я с базукою. // Громко гавкаю //И мяукаю".

– Насколько вам интересна тема современной гражданской лирики?

– Она была мне интересна. Я считал, что поэт – это такой метакод, который является и носителем гражданской позиции. А оказывается, это не так. И в какой-то момент я перестал чего-либо ждать от поэтов. У большинства и гражданской позиции-то нет.

– Вы сами задумываетесь о политике, о происходящем в стране и в мире? Все это как-то влияет на ваше настроение, на ваше творчество?

– Влияет, но косвенно. По большому счету я от этого закрыт. Моя работа – и в книге, и в скульптуре – одновременно является и моим щитом. Особенно сейчас, во время пандемии и самоизоляции, я не представляю себе, что делал бы, если бы не моя работа. Я – трудоголик, продуктивный человек, и работа спасает меня от многих и многих бед.

– Вы чувствуете себя свободным человеком?

– Да. Как ни странно, в моей работе и есть одновременно моя свобода. В 1995 году ко мне на выставку пришли художники из Парижа, которые тоже занимаются книгой, и удивлялись, что в одной книге я сделал такое большое количество полос: а что, говорят, вам к этому материалу столько заказали? Я говорю: нет, я делаю это потому, что я свободен и считаю, что так нужно. А у них все по протоколу.

– То есть получается, что у вас своя, личная территория свободы, и это как раз ваше творчество.

– Да, именно так. Я – во многом исключение из правил, – отмечает художник Виктор Гоппе.

– Мне очень понравилось решение художника, это очень крутая идея, очень крутая работа, – говорит поэт Дмитрий Воденников, чья книга "Репейник" недавно вышла в Издательстве Виктора Гоппе. – Я уважаю чужой дар. Я смотрел его рисунки к каждому моему стихотворению и понял: он хватает из текста самые важные вещи и переносит их на плоскость бумаги. Есть идея о параллельных вселенных, и вот для меня это некая параллельная вселенная: та книга, то изображение, та иллюстрация, которая могла бы существовать в одной связке с моими текстами.

О своем знакомстве с Виктором Гоппе вспоминает Михаил Алшибая, известный кардиохирург и коллекционер современного искусства.

– 25 назад, если не больше, нас познакомил художник Анатолий Швец. В то время у меня были какие-то небольшие знания о так называемой "книге художников": не о "livre d'artiste", но, скажем, о футуристической книге начала века. И Виктор в первую очередь показал мне свои экзерсисы именно такого рода. Он уже тогда занимался изданием малотиражной книги, в основе которой всегда лежали какие-то необычные тексты с его иллюстрациями. Мне это показалось очень интересным, и я стал приобретать у него эти книжки. Тогда, 30 лет назад, это довольно необычная тема. И в какой-то момент это оказалось востребованным. Книги Гоппе (а потом у меня появились и книги других художников, работавших в таком плане: скажем, Михаила Карасика, Михаила Погарского) стали брать на выставки, то есть интерес к этому начал развиваться прямо на моих глазах. Не так много людей в нашей стране этим занимаются, это четко очерченный круг, неплохо знакомый между собой, и между ними даже существует какое-то соревнование.

Но дело в том, что Гоппе – не только художник книги. Он работал в самых разных жанрах, с самыми разными материалами. У него есть графика, есть даже масляная живопись. Он довольно много работал в стекле, в керамике. Причем, работая в керамике, в стекле и даже в металле, он все-таки вносил в свои произведения вербальный книжный элемент. У меня, например, есть его керамическая скульптура, существующая в единственном экземпляре: "12 апостолов", и она тоже несет в себе некоторые тексты. Есть такой "рукомой", то есть керамический ковш, весь покрытый текстами: это такое дополнение в виде объекта к книге стихотворений Игоря Холина "В больнице". Вот такое необычное явление.

Когда я стал его приобретать, некоторые коллекционеры, ориентируясь на мой интерес к Гоппе, тоже пошли по моему пути, в частности Борис Фридман, мой большой друг и крупнейший коллекционер авторской книги. А Виктору, по-моему, доставлял удовольствие тот факт, что кто-то интересуется его работами: он, бывало, и дарил многие вещи, а если продавал, то по невысоким ценам. Он тоже с уважением относился ко мне, как к человеку, увлеченному собирательством, неоднократно помогал в устройстве выставок из моей коллекции, рисовал рукотворные афиши. В результате у меня собралась очень большая коллекция его произведений.

Но самое главное, что я хотел бы отметить: моя выставочная деятельность началась именно с Гоппе. Самая первая выставка, которую я осуществил на основе своей коллекции в 2003 году, так и называлась – "Гоппе. Собрание Алшибая". Уже к 2003 году у меня накопилось большое количество его работ, и в Государственном литературном музее на проспекте Мира, в особняке, в котором когда-то жил Валерий Брюсов, прошла эта необычная выставка. Она включала не только книги Гопе, но и объекты, и графику, и живопись. И с этого момента начался новый этап в моей жизни: уже в следующем году я сделал большую выставку в Музейном центре Российского государственного гуманитарного университета – ну, и пошло, поехало, покатилось дальше. Так что Виктор Гоппе – довольно важный художник в моей коллекционерской биографии.

– Авторская книга, бук-арт – это такая совершенно отдельная область искусства, которая находится между типографикой, искусством книги и собственно авангардными и поставангардными практиками, – рассказывает писатель и литературовед Данила Давыдов. – Понятно, что первый всплеск бук-арта обычно связывается с футуристической книгой, и это довольно подробно исследовано. Книги русских футуристов – это совершенно отдельный тип полиграфических произведений, которые не просто являлись носителями каких-то текстов или картинок, но сами по себе были художественными произведениями, с совершенно своим обликом. И неслучайно многие художники первого ряда той эпохи, в диапазоне от Гончаровой и Ларионова до Родченко и Лисицкого, работали с такими вещами.

В каком-то смысле были и западные аналоги: скажем, у дадаистов или сюрреалистов. В эпоху советского самиздата, неподцензурной словесности, конечно, большая часть самиздата старалась издавать те или иные публикации просто в виде машинописи или чего-то подобного, но были и исключения, которые тоже представляли собой бук-артовские проекты: например, то, что делали Ры Никонова и Сергей Сигей в рамках альманаха "Транспонанс", или то, что создавали потом некоторые из московских концептуалистов, Герловина например. В принципе, даже и карточки Льва Рубинштейна можно отчасти отнести к таким вещам, если широко смотреть.

Новый подъем бук-арта вытекает скорее даже не из поэтической, а из визуальной среды, он приходится на расцвет позднего советского андеграунда. А затем появилась некоторая новая волна бук-артовских практик 80-х, 90-х, 2000-х годов, и сейчас насчитывается довольно много художников и авторов в более широком смысле: не только художников, но и тех, кто одновременно является и сочинителями, и художниками, и самоиздателями, которые занимаются вот такой специфической авторской книгой. Неоднократно проходили фестивали и выставки таких дел разного масштаба и объема. Среди подобных проектов есть отдельные опыты, когда какой-то человек обращается к этому на периферии своего творчества, а есть люди, которые последовательно на протяжении всего своего творческого пути работают с такими вещами.

И вот Виктор Гоппе и его издательство – это очень долгоиграющий проект: авторские книги, издаваемые домашним способом, крайне маленьким тиражом, концептуально составленные сборники или публикации отдельных текстов современных авторов. Среди авторов Гоппе – цвет отечественной словесности, люди самых различных возрастов и стилистик. И при этом нельзя сказать, что Гоппе делает все под одну гребенку, его книжки все очень разные, это зависит от того автора, которого он публикует и иллюстрирует, трансформируя в пространство книги.

Конечно, есть и общий стиль Гоппе, который вполне узнаваем. Перед нами человек, который создал совершенно узнаваемую манеру шире, чем художественную: такую проектную манеру авторско-книжного отношения с текстом. И, конечно, на несколько унылом современном фоне Гоппе выглядит патриархом, чуть ли не олицетворяющим предыдущую героическую эпоху русского андеграунда.

А самое замечательно, что он, по-моему, даже не разочаровался в этом деле и продолжает работать, следить за молодыми авторами, предлагает им участвовать в своих проектах, а вовсе не зацикливается на известных фигурах. Он придумывает разные новые способы взаимодействия с поэтом: например, предлагает самому автору иллюстрировать свою книгу, выступая в данном случае скорее как продюсер проекта. Но все равно все это входит в некую единую концептуальную рамку его проектов. Так что Виктор Гоппе – фигура вполне уникальная, ни на кого не похожая в рамках широкого современного художественного движения.