65-й день рождения Довлатова вылился в серьезный юбилей, который празднуют по обе стороны океана, разделившего жизнь, но не творчество по-прежнему самого популярного писателя наших дней. Отмечая день рождения Сергея в Нью-Йорке, мы хотим почтить его память в студии Радио Свобода, то есть, там, где он дольше всего работал в Америке. Об этом расскажут его - и мои - коллеги чуть позже, а сейчас я хочу сказать несколько слов о творчестве Довлатова на радио. Ведь это - последнее белое пятно в его литературном наследии. С тех пор, как на днях вышла книга про Довлатова в газете (я тоже имел к ней отношение), неопубликованными остались лишь радио-скрипты Сергея. Вот о них сейчас мы и поговорим.
У Довлатова был на редкость подходящий для радио голос. Сергей задушевно, как Марк Бернес, почти шептал в микрофон. Каждый раз, когда из студии доносился глуховатый баритон Сергея, я вспоминал Уорда Стрэйдлейтера, персонажа из повести «Над пропастью во ржи», который таким же «честным и искренним, как у президента Линкольна» голосом уговаривал девушку снять лифчик. Из того же Сэлинджера Сергей вынес уважение к интонации, к звуку, к словам, просвечивающим, как акварельные краски. Они помогали Довлатову вслушиваться в голос героя, который протыкает словесную вату, словно спрятанная в ней иголка. Помните: «Капитан протянул ему сигареты в знак того, что разговор будет неофициальный. Он сказал: "Приближается Новый год. К сожалению, это неизбежно"».
В прозе Довлатова всегда лучше всего слышен тот голос, что пробивается сквозь помехи. Не удивительно, что Сергей оказался на Свободе. Тем более, что там неплохо платили. Работу на радио Сергей часто считал халтурой, и в «Филиале» изобразил нашу редакцию скопищем монстров. Как всегда у Довлатова, это верно только отчасти. На самом деле нью-йоркская Свобода времен Довлатова, как раньше - редакция газеты «Новый американец», быстро превратилась в клуб, где посторонних толпилось больше, чем своих. У нас на радио было тогда так весело, что неугомонный Бахчанян попросил взять его в штат - художником. При этом радио, как уже говорилось, Довлатов часто считал халтурой и скрипты свои не ценил. Если ему приходилось их печатать, Сергей безразлично подписывался «Семен Грачев». Однако писать спустя рукава далеко не просто, поэтому для радио Сергей придумал особый жанр. Он говорил не о прошлом и, тем более, не о будущем, а о настоящем России. История позволяет раскрывать загадки, политика - их загадывать: будущее, мол, покажет. О настоящем остается рассказывать только то, что и так все знают. Этим-то Довлатов и занимался. Оставив другим диссидентов, евреев и происки Политбюро, Сергей, например, сравнивал алкоголиков с бомжами.
«Алкаши преисполнены мучительного нетерпения. Алкаши подвижны, издерганы, суетливы. Алкаши руководствуются четкой, хоть и презренной целью. Наши же герои полны умиротворения и спокойствия... Помню, спросил я одного знакомого бомжа: - Володя, где ты сейчас живешь? - Он помолчал. Затем широко раскинул ладони и воскликнул, - Я? Везде!..»
Если судить по скриптам, Довлатова интересовала не советская власть, а советский человек. Хорошо зная этого человека, Сергей не осуждал своего героя, но и не льстил ему. Он видел в нем естественное явление, имеющее право существовать не меньше, чем листопад. Собственно политические взгляды Довлатову заменяло то, что он называл «миросозерцанием»: советскому режиму противостоит не антисоветский режим, а жизнь во всей ее сложности, глубине и непредсказуемости. Вместо того чтобы спорить с властью на ее условиях, он предложил свои - говорить о жизни вне идей и концепций. Довлатов не был ни родоначальником, ни даже самым красноречивым защитником этой практики, но у нас, на радио, он озвучивал ее удачнее других.
Надо сказать, что радио отвечало акустической природе довлатовского дарования. Сергей писал вслух и выпускал предложение только тогда, когда оно безупречно звучало. Наверное, поэтому Довлатова всегда любили слушатели, и письма он получал чаще, чем все остальные, вместе взятые. Сергей только жаловался, что кончаются они одинаково - просьбой прислать джинсы.
Отмечая день рождения Довлатова там, где он чаще всего бывал – на студии Радио Свобода, я попросил Раю Вайль рассказать о Сергее Довлатове и собрать воспоминания коллег о нем:
— Если правда, что глаза человека — это зеркало души, то душа у Сергея всегда улыбалась. Отсюда и ощущение праздника. У нас дома он появился как только приехал, и мы сразу подружились. Он всегда говорил, что мы с Петей Вайлем — идеальная пара, и когда мы расстались, очень переживал и, каждый раз, встречая меня в редакции на Свободе, все спрашивал: «Ну, когда ты снова за нас замуж выйдешь?» На Свободе он, кстати, появился, когда я там уже работала, вернее, подрабатывала, распечатывая пленки. А что касается журналистской моей карьеры, то тут Сергей сыграл, можно сказать, главную роль. Когда началась программа «Бродвей 1775», он предложил мне сделать репортаж о нью-йоркских бездомных. «У тебя, — сказал он, — есть способность вступать в мгновенный контакт с незнакомыми людьми, они тебе все готовы рассказать». Я решила попробовать. А когда я подготовила этот, первый в моей жизни, материал, Сергей послушал и сказал нашему начальнику Юре Гендлеру, что вот это образец хорошего репортажа. С тех пор я стала постоянным корреспондентом Радио Свобода. Правда, внештатным, что меня огорчало. А Сережа, как всегда, шутил: «Ну, зачем тебе в штат? Мы – постоянно временные».
А теперь, я предоставлю слово Юрию Гендлеру – бывшему начальнику русской службы Радио Свобода, благодаря которому, кстати, в редакции появились такие авторы, как Петр Вайль и Александр Генис, Марина Ефимова, Борис Парамонов и сам Сергей Довлатов. — С годами я понял, что мое главное воспоминание о Сереже — это то, что общение с ним как бы улучшало жизнь, точнее, на какой-то градус, иногда большой, повышало настроение. Я много раз замечал, что как только он появлялся в редакции Радио Свобода, на Бродвее 1775, то у всех менялись и оживлялись лица, все как бы чего-то ожидали. Кстати, и название передачи «Бродвей 1775» придумал Сережа. В общем, Сережа нравился, привлекал к себе. Была у него такая аура. И этому есть рациональное объяснение. У Сережи была мгновенная реакция, исключительная способность моментально отреагировать на ситуацию одним коротким и запоминающимся, чаще всего остроумным, замечанием. Вот один их тысячи случаев. И тысяча это не преувеличение, а, скорее, наоборот. Ведь мы работали вместе более 10 лет. Было это где-то в середине 80-х, в золотое время нашей жизни. Кто-то в редакции громко читает статью из «Литературной газеты» об общем упадке образования в США: «По данным газеты "Нью-Йорк Таймс", — пишет "Литературка", — в стране насчитывается 25 миллионов безграмотных». На этой последней фразе входит Сережа и произносит в ту же секунду: «И я один из этих 25 миллионов». И все сразу же стало на свои места. Остальные, не такие уж тупые, сообразили бы, конечно, что газету «Нью-Йорк Таймс» волнует грамотность на английском. Но запомнился в этом эпизоде только Сережа. Как говорится, имевши - не бережем, потерявши – плачем.
О Сергее Довлатове вспоминает корреспондент Радио Свобода Александр Сиротин.
— Мы вместе работали в нью-йоркской редакции Радио Свобода. Я приехал в Америку и обосновался в Нью-Йорке раньше Сергея. Публиковал в газете «Новое русское слово» юмористические заметки об эмигрантах. Потом выпустил сборник рассказов. Довлатов говорил, что читал мои опусы, что-то даже цитировал, словом, я чувствовал его уважительное отношение. Но когда он узнал, что я купил дом и сдаю квартиры жильцам, то его уважение ко мне удвоилось, а вместе с этим появилась и ирония. Он стал встречать меня одной и той же фразой: «А-а-а! Вот писатель, который переквалифицировался в управдомы». При всем его балагурстве, Довлатов относился к своей профессии очень серьезно. Он работал в радиопрограмме «Бродвей 1775». Как-то, в конце 80-х годов, на гастроли в Нью-Йорк приехал актер-вахтанговец Михаил Ульянов. Я взял у него интервью, в котором речь шла о ролях руководителей государства. Ульянов говорил, что хотел бы сыграть Михаила Сергеевича Горбачева, поскольку эта фигура трагикомическая. Довлатову настолько понравилась мысль Ульянова, что он попросил меня дать ему магнитофонную запись в черновом виде. Авторы должны были готовить материал для передачи сами, доводя интервью до нужных 2-3 минут. Довлатов же вызвался сделать работу за меня и еще благодарил за то, что я согласился.
Среди радиожурналистов, работавших на Свободе, не так уж много было людей дисциплинированных. Могли опоздать, могли сдать материал в последнюю секунду. Довлатов был на удивление пунктуален. При своем огромном росте, успехе у женщин и литературном остроумии, он производил впечатление человека застенчивого. У нас в украинской редакции работал Виктор Боровский, который, встречая Довлатова и гладя на него снизу вверх, всегда произносил: «О, большой писатель!» Но ни разу не слышал, чтобы Довлатов как-нибудь парировал.
Сожалею, что однажды не пошел ему навстречу. Я любил носить черную мотоциклетную куртку, которую купил много лет назад в Варшаве. Куртка была жесткая, из свиной кожи, сильно потертая, с изношенной до дыр подкладкой. Как-то Довлатов сказал мне: «Куплю твою куртку за любые деньги для дочери. Она как раз ищет такую». Я отшутился. Теперь жалею. Куртка до сих пор висит в шкафу, а мог бы всем говорить, что одевал семью Довлатова.
А теперь слово Борису Парамонову.
— С Сергеем Довлатовым я познакомился, страшно сказать – 50 лет назад. Как раз осенью 56 года. Ему тогда было лет 17, я был чуть старше. Знакомство это было не литературное, а скорее семейное, условно говоря. Сергей тогда же произнес фразу, которая мне навсегда запомнилась, так сказать, выдал визитную карточку, сказав: «Вы замечали, что ухо похоже на валторну?» Я сразу же догадался, что этот молодой человек если не пишет, то будет писать прозу. Первое, главное, всегдашнее впечатление от Довлатова – необычной талантливости и артистичности. Я ни разу не слышал от него каких-то бытовых, стертых слов. Потом прочел у Лидии Яковлевны Гинзбург тоже самое о Шкловском.
Я довольно долго не мог оценить по достоинству прозу Довлатова, именно потому, что знал его в быту, общался, даже какие-то приключения вместе с ним переживали. У меня долго держалось мнение, что Довлатов говорил и вел себя с куда большей артистичностью, нежели писал. Тут Довлатов подверстывается к давней и славной традиции писателей, оставшихся не столько книгами своими, сколько памятью друзей о них. Хрестоматийный пример – Оскар Уайльд. В России, в советское уже время, необыкновенным устным рассказчиком был, говорят, Сергей Буданцев, приятель Платонова.
Я помню рассказы Довлатова в компаниях. Должно быть, сначала это были экспромты, но потом эти тексты, так сказать, канонизировались. Лучший, по-моему, о Стаханове на балете «Пламя Парижа». Известно, что это балет, в котором финале поют революционную песню «Ca ira» (она, кстати, была в репертуаре Эдит Пиаф). Стаханова, в рассказе Довлатова, посадили в одну дожу с Немировичем-Данченко, и шахтер все время спрашивал маститого деятеля театра: «Слышь, папаша, а чего они не поют?». «Но это же балет, милостивый государь! – отвечал Немирович». А когда, все-таки, в конце концов, запели эту самую «Ca ira», Стаханов хлопнул старика по плечу и радостно заорал: «Ну что, батя, видать и ты первый раз в театре!».
Один из лучших устных номеров Довлатова был рассказ, как классик казахской литературы в московской гостинице украл у американца галстук, мотивировав так: «Мне это нужно». В Довлатове было, не боюсь преувеличить, что-то пушкинское – обаяние таланта, веселое имя. Повторяю, я долго не считал Довлатова очень уж крупным писателем, удивлялся, когда его называли выдающимся стилистом. Стиль, как мне кажется, это то, что бросается в глаза, то, что ощущается. Сейчас готов внести корректив в это суждение. Скажите, какой стиль у Чехова? Вы это не замечаете. Но попробуйте переставить у него хотя бы два слова. Я не думаю, что погрешу против правды, сказав, что довлатовский миф важнее литературы, которую оставил Довлатов. Это ему не в укор. Писателей талантливых – много, но писатель, числящий за собой миф — это нечто больше, чем писатель.
Рая Вайль вспоминает о Довлатове:
— Сережа подарил мне все первые издания своих книг. Естественно, с автографом автора и трогательными, смешными посвящениями. Просматриваю их сейчас и вспоминаю. Был период, когда я встречалась с писателем Аркадием Львовым. А вот текст Довлатова об этом периоде:
«Девятый год смотрю на Раю,
И бескорыстно умираю,
В то время как циничный Львов,
Проник, нахал, в ее альков.
Я Львову шлю свои проклятья,
А Рае – мысленно объятья».
Это, конечно, дружеская шутка, не более. Львов переживет, а мне приятно, и я тоже мысленно шлю Сереже свои объятия.
