Сегодня она – один из лучших сосудистых хирургов Германии, старший врач одной из крупнейших берлинских клиник. Зная ее профессиональную репутацию, редкий врачебный талант и интуицию, к ней постоянно стремятся попасть пациенты, в том числе и россияне. Она действительно многих спасает. Мария-Луиза Бюлов рассказала Радио Свобода о судьбе своей семьи, столь же уникальной, сколь и характерной для тех, чья жизнь прошла через несколько весьма драматических ступеней и вех: СССР – ГДР – ФРГ – современная Россия.

Светлана Конеген: Услышав впервые историю твоей семьи, я поначалу была поражена детективным завихрением ее сюжета, но потом подумала, что она весьма симптоматична для многих семей, оказавшихся между двумя мирами, советским и восточноевропейским. Но начнем по порядку.

Мария-Луиза Бюлов: Зарождалась романтическая история между моими будущими родителями в 1955–61 годах. Мама тогда поступила в медицинский, все сделала самостоятельно, поскольку ее собственная мама на тот момент только что родила младшую сестру и самоотверженно занималась пеленками. Жили они в Курске, и мама, оказавшись в институте, не получила места в общежитии и вынуждена была вернуться на родину. Села в поезд, и там, как нередко бывает, произошла неожиданная встреча, сыгравшая в ее судьбе решающую роль. Это был мужчина, химик, посоветовавший ей поступить на химический факультет МГУ. Сказал, что специальность очень интересная, общежитие гарантировано, а главное, позже она сможет перейти в медицинский. И вот через год она поступила на химфак, где и встретила моего будущего отца. Тот был студентом из ГДР, и для них в то время было страшно важно, престижно попасть именно в МГУ. Он буквально вырвался туда из простой рабочей семьи, пройдя предварительно через некий подготовительный интернат. Тогда в ГДР у власти был Вальтер Ульбрихт, любивший повторять, что стране нужны химики и коммунисты. Он говорил это не раз, когда посещал Москву и, в частности, встречался с гэдээровскими студентами, среди которых был и мой папа.

– Страсть к коммунистам вполне понятна, а вот чем были ценны именно химики?

– Тогда они были крайне важны для развития промышленности – самая большая мечта Ульбрихта. Вот тогда-то и познакомились мои будущие мама и папа. Это была большая любовь, которая имела свои проблемы и сложности. Достаточно сказать, что на их свадьбу не пришел ни один студент из немецкой группы. Им просто запретили. Мама с отцом заказали столик в ресторане, но туда зашел только один парень, передавший им подарок от сокурсников – красивые светящиеся настольные часы. Он-то и объяснил, что люди из соответствующих органов им просто не разрешили прийти на свадьбу.

– Но ведь и жених, и невеста были из социалистического лагеря…

– И все равно запретили. Отец, кажется, состоял тогда в компартии, они все были членами партии СЕПГ, кто учился тогда за границей. И вот что еще любопытно: когда посылали ребят учиться за границу, 50% из них было девушек, 50% парней, чтобы они там "тесно общались" исключительно между собой. И мама, когда она подавала заявление на вступление в брак, столкнулась с очень неприятными разговорами с "товарищами в штатском". Один из них ее, к примеру, спросил о будущем муже: "А что у него – … золотой?" Она опешила: "Простите, этот вопрос – официальный или сугубо личный?" В ответ он отчетливо прошептал: "Сволочь!" Но мама была очень сильной женщиной, она на все находила ответ. Притом что была комсомолкой, хотя и весьма критически настроенной по отношению к власти – в 1935 году у нее забрали отца, и он исчез навсегда. Потом деда взяли в 1939-ом году, а второй муж матери появился уже после войны, был прекрасным человеком и умер своей смертью в 1973 году. Но до его появления мама оставалась одна с маленькой дочкой все два года оккупации фашистами Курска. Но мама об этом мало рассказывала, время было жуткое.

– А твой отец во время учебы в МГУ был настроен вполне прокоммунистически?

– Да, конечно.

– Этим и объяснялось его столь страстное желание учиться именно в Москве?

– Трудно сказать. Конечно, он был отчаянный русофил. Кроме того, он из простой рабочей семьи, имел еще сестру и брата, но был единственным, кто по-настоящему страстно хотел учиться. А почему именно в Москве? Возможно, что тогда в его сознании существовал некий романтизированный образ "Большого Брата", к которому непременно хотелось прильнуть как к идеальной защите. Кроме того, им внушали, что сам факт учебы в столь мощном университете, как МГУ, обеспечивает хороший старт карьерного роста. Все приезжавшие тогда из Москвы имели особый статус.

– Вернемся к свадьбе без единого гостя. Как родители пережили это состояние отверженности?

– Тяжело, особенно отец. Мама как раз нет, она все понимала. Позже рассказывала, что на всех свадебных снимках отец выглядел не больно-то счастливым, он ведь должен был все рассказать собственным родителям. До свадьбы он не решился на подобное признание, просто струсил. Это был 1960 год, они как раз заканчивали университет, через год родилась я.

– А когда он все-таки признался, какая была реакция?

– Свекровь плакала, ее муж промолчал.

– А как они вообще относились к русским?

– В отношении мамы и меня они были просто поставлены перед фактом и постепенно нас приняли. Они были простые люди. Конечно, русской невесты они не ожидали, на свадьбу их не пригласили, благословения не спросили. Но ненависти к русским как к нации у них не было. Вообще, я росла веселым, спокойным ребенком. Впервые меня вывезли из СССР, когда мне было примерно полтора года, но потом мама иногда вместе со мной возвращалась. Так что окончательно меня увезли года в три-четыре. Мы поселились в Лейпциге, где я пошла в немецкий детский садик, но мама часто отправляла меня в Курск, к бабушке. Отлично помню это время. Мама вынуждена была много работать, чтобы сделать карьеру в Германии (писала докторскую диссертацию в университете) и добиться полной независимости, с другой стороны, хотела, чтобы я выучила русский язык. А отец, напротив, устроился на работу в городе Халле и был этим крайне недоволен. Только потом он получил место в Академии наук в Берлине и переехал туда. В результате он приезжал к нам только в пятницу и уезжал в воскресенье вечером, иными словами, получился гостевой брак. Он неоднократно просил маму переехать к нему в Берлин, но у нее не было там работы, и она дописывала свою диссертацию в Лейпциге. Потом выяснилось, что она закончила свою докторскую раньше его, но отец уговорил не подавать ее на защиту раньше, потому что он как мужчина должен был сделать это первым. И она послушалась по глупости. Естественно, их отношения ухудшались. В то время я не понимала причину конфликтов. В сущности, я была солнечным ребенком, свято верила в то, что каждый скандал должен закончиться законным примирением. И все примерно так и было до того момента, когда однажды, в 1969 году, мы с мамой, приехав из Лейпцига в Радегаст на день рождения моей немецкой бабушки, папиной мамы, самого папы там не обнаружили. А он должен был приехать оттуда из своего Берлина. Тогда мама посадила меня в машину и повезла в Берлин. Но по тому адресу, где раньше папа снимал комнату, его тоже не оказалось. Женщина, сдававшая ее ему, сказала, что доктор Бюлов не живет здесь уже целый год. Мама молча села в машину, и мы поехали в полицию. Там ей ответили, что не имеют права сообщать ей местонахождение мужа. Мама, естественно, не удержалась и устроила форменную истерику: как я, жена, не имею права знать, где находится мой собственный муж?! В итоге за нами приехал папин друг, отвез в дом своих родителей, где меня накормили и отправили спать. А взрослые без меня обсудили тот печальный факт, что у отца уже год, как завелась любовница, и он жил фактически на две семьи. С этой удручающей правдой мы возвратились в Лейпциг, где мама немедленно подала на развод. На нервной почве у нее развился гипертиреоз, она страшно похудела, весила 46 килограммов, и легла в клинику. А меня на целых три недели отправили жить к подруге. После развода, ставшего для всех тяжелейшей травмой, мама всячески оградила меня от отца. Мне было ее бесконечно жалко. Она плакала и плакала, а я ничего не могла сделать… У меня часто всплывает в памяти одна сцена: она играет на пианино, а я стою рядом. Вдруг она начинает кричать и плакать, я ничего не понимаю… Она хочет, чтобы я оставила ее в покое, потому что не вижу, как ей плохо… Помню свою беспомощность, бесконечную жалость, растерянность и ее слезы… Привезти ее в чужую страну, потом оставить одну с дочерью – она хотела просто покончить с собой. Ее любовь, предательство отца – это то, что отравило мое детство. И ведь она сумела достать яд, цианистый калий. Я нашла его гораздо позже, когда мама умерла в 1992 году, и мы разбирали дом после ее смерти. Помню, что хотела отдать яд в аптеку, но у меня его не взяли, сказав, что должна отвезти его в некое специальное учреждение. Ко мне приехал друг с женой, я показала им эту сумочку с ядом и сказала: "Смотрите, что досталось мне от мамы и ее любви! Не знаю теперь, что с ним делать…" Друг взял и просто спустил его в туалет.

Эта история никогда не отпускала мою бедную маму. Да и сам развод был очень грязным. Не знаю, откуда в них появилась эта безумная ненависть друг к другу? Отец в последнее время хотел что-то мне рассказать про эту историю, он писал и продолжает писать мемуары, и то, что касалось Лейпцига и некоторых черт характера мамы, я просто попросила его вычеркнуть. Мне показалось это неуместным. Но вместе с тем я была поражена, что он до сих пор сохранил в себе столько страсти, чувства по отношению к ней. Ведь уже больше сорока лет он живет с другой женщиной и вроде бы должен быть умиротворен и вполне счастлив.

– Ты говоришь, что он так страстно сейчас увлечен мемуарами? Этому есть особые причины?

– Как научный работник, он склонен к систематизации и описанию всего, с чем сталкивался в этой жизни. Наверное, по большей части он пишет для друзей, родных, внуков. И раз в год издает это как некую полунаучную-полубеллетристическую брошюру и рассылает ее на Новый год "своим". Пишет там о политике, Меркель, о личной жизни, об астрономии… Мы начали больше общаться с отцом после 1992 года, когда от рака умерла мама. Встретились, чтобы рассказать ему о том, как она уходила, и он плакал прямо при своей жене… После этого он уехал как ученый в Штаты, потому что после воссоединения Германии была полностью, самым радикальным образом разрушена система Академии наук ГДР, в которой он работал. Отъезд был крайне болезненным, потому что отец, будучи весьма уважаемым профессором, просто не мог получить на родине достойной работы. Отца пригласили на работу в Нью-Джерси, и он вынужден был туда уехать. В итоге проработал там одиннадцать лет и в принципе хотел остаться навсегда, будучи крайне разочарованным всем, происходившим тогда в Германии. В Америке отец чувствовал себя максимально комфортно, мог там спокойно заниматься наукой, писать. Но, к сожалению, его жена, ничем не занимавшаяся в США, заскучала и пожелала вернуться к внукам. В Германию он вернулся уже пенсионером.

– Но ведь твоя собственная судьба отчасти повторила на новом уже витке судьбу твоих родителей.

– Я тоже не раз об этом думала. Я закончила школу, начала учиться на медицинском факультете университета, тем самым реализовав мамину давнюю мечту. Мама, кстати, тогда уже опять вышла замуж. Тут еще был один нюанс: в ГДР дети академиков не так легко получали место в университете. 50% мест получали мальчики, три года отслужившие в армии, 50% – девочки из рабочих семей. Так что перед поступлением, после школы мне пришлось два года отработать фельдшером, и только после этого я получила право на поступление в Лейпцигский университет. Два года спустя я познакомилась там со студентом из Западного Берлина, и мы начали встречаться. Отец постоянно предупреждал меня о возможных проблемах из-за связей с парнем из капстраны. А мама, напротив, говорила: "Плюнь на все эти осторожности, пусть он приезжает к нам в Лейпциг". Вдобавок мне было очень дорого всегда оплачивать наш отель в Восточном Берлине, ведь он, будучи жителем Западного, мог обменять только 25 марок валюты, не больше. Тогда это называлось "входным билетом". Причем по курсу один к одному, тогда как на черном рынке был курс один к семи, к десяти. Но 25 марок – это ничто, так что за все наши встречи приходилось платить мне. Именно поэтому было решено, что мой Андреас будет приезжать в Лейпциг, где у меня была маленькая однокомнатная квартирка. В 2 часа утра он оказывался в Лейпциге и уезжал в одиннадцать вечера, потому что до двух ночи должен был пересечь границу в Западном Берлине. Но очень скоро он задал мне вопрос, что будет с нами дальше: или я перееду в Западную Германию, или он – в ГДР, или мы так и будем тянуть до пенсионного возраста. Я ответила, что тут нужно подумать, потому что не хотела испортить жизнь и карьеру маме, успешно работавшей в университете. Не говоря уж об отце-академике. Но ситуация разрешилась сама собой. Я не прятала Андреаса в Лейпциге, и в один прекрасный день меня пригласили в университете в некий "первый отдел", где сообщили, что из-за моего сомнительного поведения университет не заинтересован в моей дальнейшей учебе. Конечно, я была разочарована, ведь проучилась уже там целых три курса, но все же сама подала заявление об уходе "по личным обстоятельствам". Мама всегда говорила мне: "Маша, ты знаешь, что живешь при диктатуре пролетариата, так что ничего другого ждать от них нечего". Диссидентской моя семья никогда не была, но настроена была весьма критически. Тогда было такое неписаное правило, что если уходишь из университета по личным мотивам, то можешь поступить в другой, в другом городе. Так что эта формулировка была своеобразной страховкой, если твой жених тебя вдруг бросит. Но он меня не бросил, и после ухода из университета мы подали заявление в ЗАГС. А ведь Западный Берлин тогда имел особый, "волчий" статус, совсем отличный от ФРГ в целом. Там же сидели сразу все враги коммунистов на свете – американцы, французы и англичане, и это придавало ему совершенно особый, зловещий имидж. Переезда в этот город я ждала восемь месяцев. 8 октября мы поженились, и я подала заявление на отъезд в Западный Берлин. При этом была обязана сдать свой гэдээровский паспорт и приехать туда только с бумажкой, идентифицирующей мою личность. Так как ни Западный Берлин, ни ФРГ в целом не признавали гражданства ГДР, то и паспорт мой там считался недействительным. Мама отвезла меня в Восточный Берлин, где мы встретились с моим мужем, и состоялся прощальный ужин. А потом мы с Андреасом пешком пересекли границу (Андреас даже не смог приехать туда на машине). Помню, мы с трудом тащили на себе три моих чемодана книг, бумаг и вещей, пересекая "границу слез". Там был такой "Дворец слез" на Фридрихштрассе, где и происходили все драматичные прощания между восточными немцами и западными. Потом мы пустились в метро, и нас опять остановили, требуя проверки чемоданов. Я была почти в отчаянии: получается, нас мучили и на восточной границе, и теперь уже на западной. Мне объяснили, что таковы требования местной таможни. Вот так я переехала в новый для себя мир, в дом родителей Андреаса, который тогда еще учился на юрфаке в двадцать семь лет и своей квартиры не имел. Для начала я должна была пройти целую кучу приемных и кабинетов местной администрации. В первую очередь посетила некую контору, где все приезжие в обязательном порядке проходили самый разнообразный контроль, включая медицинский. Потом – бесконечные допросы различных служб госбезопасности – английской, французской, немецкой, американской… Американцы с англичанами меня не слишком мучили, чего не скажешь о французах, те были особенно дотошны. Долго расспрашивали про мою семью, где работает отец. Отвечаю: "В Академии наук". – "Да, мы знаем". – "Но если вы и сами все знаете, то зачем меня спрашиваете?" – удивляюсь я. "Хотим узнать, готовы ли вы говорить правду. Вы же заключили здесь фиктивный брак!" – "Ради чего мне заключать фиктивный брак, чтобы наслаждаться этими вашими вопросами?" Я была внутренне уже готова к подобной форме разговора благодаря обширной практике в ГДР. Просто мне казалось, что тут, на Западе, все должно быть как-то иначе, лучше. Тем более именно это мне все время внушал мой муж. Но тут меня "трясли" не меньше прежнего. Французский допрос длился полтора часа, расспрашивали обо всем, включая и то, какие иностранцы, из каких стран учатся на медфаке Лейпцигского университета, о чем со мной беседовали люди из гэдээровской госбезопасности. Я отвечаю: "Да, эти люди сидят везде, включая университет, но мне лично они не представлялись". А под конец меня допрашивал немец, сильно уставший и агрессивный, тоже сильно на меня "наезжавший". Потом поняла, что моей основной проблемой был тот факт, что я родилась в Москве, моя мама русская, и все они постоянно мусолили этот вопрос. В общем, эти инстанции я проходила две недели и в конце получила некую бумажку со всеми их подписями. Потом получила подтверждение своего аттестата и подала заявление в Свободный университет Берлина, начав уже с 5-го семестра учиться на медицинском. Его я и закончила в 1990 году. А в 1989-м была сломана Берлинская стена. В 1990-м же я начала работать, и тогда же заболела раком моя мама. Падение Стены стало для меня огромной личной радостью и облегчением, я получила возможность свободно ездить в Лейпциг, помогать больной маме, а позже и вовсе забрала ее к себе в больницу. В 1992 году она уже умирала, и мы возвратились с ней в Лейпциг.

– Насколько я помню, с мужем ты тогда уже развелась?

– С ним у нас начались проблемы еще в момент окончания моей учебы. Ведь он никак не мог закончить свой юрфак, где проучился тринадцать лет, так и не получив диплома. С другой стороны (и тут мы возвращаемся фактически на второй круг драмы, начавшейся в семье моих родителей), его папа и мама тоже не были довольны мной как своей невесткой. Мол, девушка "с Востока", хотя я говорила с ними на одном языке и совершенно без акцента. А моя мама, выучившая немецкий гораздо в более позднем возрасте, этот акцент имела и только поэтому никогда не смогла стать для родителей мужа "своей". Они были простыми людьми, католиками, а я родилась в Москве, не католичка, мама русская, "разведенка"… В общем, мечтой для своей свекрови я явно не была, но относилась к ней крайне уважительно. А с мужем мы развелись главным образом из-за его бесконечной и совершенно беспочвенной ревности. Он ревновал меня ко всем – к мужчинам и женщинам. Но никаких амурных похождений у меня не было, я просто усердно училась, а потом днями и ночами пропадала на работе. А он ревновал меня даже к моей больной умирающей маме. Я-то, узнав ее диагноз, сразу поняла: мы идем к смерти. Он понимать этого не желал, просто не верил. Ведь мы все знаем, что наша жизнь конечна, просто не знаем насколько. И это дает нам наивное ощущение, что наша жизнь вечна. Но это, уверяю, не так.

– То обстоятельство, что ты родилась именно в России, сыграло какую-то значимую роль в твоей дальнейшей судьбе, человеческой и профессиональной?

– До сих пор этот факт моей биографии играет очень большую роль. Я прожила там свое детство, приезжала туда на каникулы до семнадцати лет, до самой смерти моей русской бабушки. Это обстоятельство, несомненно, сыграло особую роль в моем личном развитии. Я говорю по-русски, хотя и не так хорошо, как по-немецки. Я читаю статьи по-русски и о России, меня постоянно вызывают к русским пациентам. Я выросла в атмосфере билингвы, и это для меня безусловный плюс. Внимательно слежу за тем, что пишут и думают о России в Европе. Очень переживаю за современное состояние этой страны и то обстоятельство, что многие мои прекрасные русские друзья сейчас ее покидают. Представь, к примеру, мой отец недавно был приглашен на встречу выпускников химфака МГУ, но ему попросту не дали въездную визу. Будучи русофилом, он страшно переживал и много писал об этом в своих мемуарах. Писал и письма в какие-то российские инстанции, но на них просто не отвечали. Кстати, сама я получила визу через обычное турагентство. Но в целом страшно переживаю за современное состояние страны и, главное, за моих друзей, так неравнодушных к ее будущему.