Центральное место в новой книге писательницы Елены Чижовой занимает блокадный Ленинград. "Город, написанный по памяти" – это город, в котором разворачивается столетняя семейная история автора. Отдельные ниточки, из которых составляется рисунок семьи, стекаются с разных сторон, впадают в город, чтобы… да – вот чтобы что? Это непростой вопрос. Поэтому не будем забегать вперед. Начинать лучше с первой страницы. На ней – эпиграф из "Жестяного барабана" Гюнтера Грасса:
Я начинаю задолго до себя. Поскольку никто не смеет
описывать свою жизнь, если он не обладает достаточным
терпением, чтобы перед тем, как наметить
вехи собственного бытия, не упомянуть, на худой конец,
хоть половину своих дедов и бабок.
Именно это Елена Чижова и делает, увлеченно разгадывая кроссворд своего происхождения, и ее азарт передается читателю. Поэтому когда ей удается заполнить клеточку, десятилетиями остававшуюся белой, поскольку о человеке, стоящем на ней, все молчали, мы радуемся вместе с ней, как будто открыли новый остров в океане или забрались на отвесную гору – и оттуда нам открылся пейзаж, которого мы раньше не видели. А человек на белой клеточке выплывает из тяжелых вод страха, скрывавших его столько лет, – и вот он стоит на своем месте, и без него картина не была бы полна. Таких открытий и побед в книге немало, хотя многие нити, плоды усилий целых поколений насильственно обрываются, семейное дело гибнет – а какое семейное дело не погибло в России в ХХ веке? Слова "история" и "время" абстрактны и пусты, как a и b в алгебре – пока вместо них не подставишь единственно возможное – человека.
Это и делает Елена Чижова в своей книге, а помогает ей ее мама, чьи воспоминания занимают значительное место в этом романе-расследовании – именно так определен жанр книги.
То, что они пережили, не описывается в обыденных словах
– Семья у нас блокадная, после блокады выжили только три женщины – моя мама, которая тогда была маленькой, моя бабушка, которая вскоре умерла в 42 года от непосильного труда, и моя прабабушка, которая отличалась большим здравомыслием. Понятно, что разговоры дома всегда были – но подспудные. Никто меня перед собой не сажал и не рассказывал, как это было. Все родители боялись, как бы дети где-нибудь не сболтнули лишнего, в той же школе. Они что-то рассказывали, но, как я потом поняла, для моей мамы не то что история ХХ века, а даже история семьи не складывалась в единую логическую картину. Ее рассказы не были цельными, они дробились на отдельные новеллы: как они собирали грибы, когда уехали в эвакуацию на Урал, как они играли во дворе. Потом вдруг возникала довоенная фотография из семейного архива, которую я в эту книгу поместила, там сидят девочки, и мама говорит – в живых осталась только я и другая девочка. И разговор сразу как-то меняется. У меня всегда было ощущение, что с одной стороны, они боятся рассказывать, а с другой – не хотят. Уже потом в каких-то блокадных воспоминаниях я прочла очень странную вещь – о том, что люди, пережившие такие исторические гуманитарные катастрофы, – это касается, видимо, и Холокоста, и блокады, – очень долго стесняются рассказывать. Видимо, то, что они пережили, не описывается в обыденных словах. Видимо, там открываются такие бездны, которые требуют особого языка. В отличие от Лидии Гинзбург, Ольги Фрейденберг или Всеволода Глинки, которые находили выход из этого стеснения и стыда в каких-то новых языковых формах, точных формулировках, простые люди – условно говоря, простые, не связанные со словом, – не могут найти словесных эквивалентов пережитому. А кроме того, мне кажется, что человек, заглянувший в такую бездну и выживший, потом всегда уже находится одновременно и там, и здесь. И человеку в одной, обыденной речи это не соединить. Доказательства этому я видела много раз – когда люди начинают рассказывать – и вдруг прорывается что-то такое, о чем они сами не подозревали. Им казалось, что они этого не помнили. На самом деле так случилось и с моей мамой. Я с самого начала сказала – я прекрасно понимаю, что память советского человека в большой степени идеологизирована, мифологизирована, очень многие вещи просто вытеснены позднейшими мифами – наверное, и в наших головах тоже. Это очень сложный процесс – отделить в своей памяти зерно от того, что его заместило. Я попросила маму рассказывать только то, что она помнит сама, факты. Я давно знала набор ее историй – как она познакомилась с папой, как она болела туберкулезом, как прабабушка работала в больнице имени Коняшина. И были фразы, застрявшие в голове с самого раннего детства, когда слышишь, например, как бабушка говорит как бы в воздух: "Утром идешь – они лежат…"
– Тела?
Сейчас наша главная задача – это переосмыслить то, что происходило со страной
– Она не говорит – "тела", она говорит – "Они лежат… А вечером идешь обратно – все мягкие части вырезаны". А мне 4 года или 5. И я понимаю – что-то происходит, а спросить не могу – ребенок чувствует, что тут что-то не то. И я навостряю уши, делая вид, что занимаюсь своими делами, и через некоторое время начинаю понимать интуитивно. Мне кажется, я уже в детстве представляла эту гору мертвых тел – из таких вот разговоров. Но начала мама с моего отца, со знакомства, я ей не мешала рассказывать так, как ей удобно. Дело было на даче, и однажды я заметила, что она вечером лежит в кровати и что-то записывает своим аккуратным почерком. Это она стала набрасывать планы – что она мне завтра расскажет. Так продолжалось очень долго, разумеется, не все ее рассказы вошли в книгу. Но я помню, как ближе к концу я поймала в маминых глазах, не знаю, как сказать, – историческое изумление: она вдруг поняла, что все они существовали в истории. У нее вдруг выстроилась логика происшедшего с ее семьей, а это было не самое страшное – обычное. Семья была большая, из староверов, и одна из прабабушек, видимо, была одной из совладелиц знаменитой Рябининской мануфактуры. До этого в нашем доме вообще не упоминали ни о каких мануфактурах, но у нас всегда покупали ткани и всегда шили, и я сама шью, для меня это что-то очень важное, я получаю особенное удовольствие, оказываясь в тканевых магазинах, у меня с тканями все на ощупь, я сморю, конечно, на расцветку, но главное решение – покупать или не покупать – оно в пальцах. Так что это новое знание о мануфактуре было для меня изумлением. Другую темную семейную историю я знала – о том, что мамина мать, возможно, является дочкой барина, в доме которого служила горничной моя прабабушка, приехавшая в Петербург из деревни. Но это не так важно – жизнь определяется совсем не этими вещами. Как бабушка говорила – что родилось, то и выросло. А вот то, что в моем роду оказались мануфактурщики из староверов, действительно произвело на меня сильно впечатление – моя тяга к шитью и тканям обрела неожиданное объяснение. Конечно, все мануфактурное достояние было сожжено восставшим пролетариатом, и ситцы, гремевшие на парижских выставках и в магазинах, больше никогда в прежнем виде не возродились. Дальше семейная история ветвится, но в результате все мамины родные мужчины и мальчики погибли во время войны и блокады. Все. Двое дядей и отец погибли под Ленинградом, могилы, разумеется, неизвестны. Там есть еще одна боковая история – один из дядей пошел работать на зону охранником, но семья с ним порвала. Какие-то представления у людей в то время, видимо, еще были. Вслух возражать не могли, но отнеслись совершенно определенно.
– Вы хорошо показываете в книге колебания бабушки: с одной стороны, хоть этот сын будет в безопасности, с другой… – вохровец.
Она ни разу не сказала о подвиге, ни разу не сказала о геройстве
– Вообще когда я представлю ее трагедию – если бы она до нее дожила: что выжил единственный сын, который пошел в охрану, а все остальные сыновья и внуки погибли, – для меня это тоже та бездна, куда я по-настоящему не могу заглянуть. Но у нее оказалось сочетание туберкулеза и рака, и она умерла. Будь у меня в такой ситуации выбор – и я предпочла бы умереть, не дожив. Хотя я понимаю – сколько женщин, особенно в деревнях, осталось после войны, потеряв всех сыновей.
– До революции последнего сына служить не брали.
– Да, а тут брали всех, в Ленинграде люди сами шли в ополчение, так ушел мой дед, дошел до Вены. Я думаю, что у нас, еще заставших людей, переживших войну и блокаду, есть чувство некой ответственности: я не могу быть свидетелем этих событий, но я могу взглянуть на историю страны в 100-летней перспективе – и увидеть больше, чем они, хотя бы просто потому, что они столько не прочли об этом. Думаю, сейчас наша главная задача – это переосмыслить то, что происходило со страной, основываясь не только на личных воспоминаниях, но и на том, что за это время наработано историками, публицистами, издателями, – именно поэтому я постаралась посмотреть на историю семьи пошире. И то, что мама, впервые связно рассказав мне историю семьи, вдруг стала сама делать какие-то выводы, увидела в ней смысл, – это было для меня настоящим откровением.
– И какой же смысл она увидела?
Читатели подходили ко мне и говорили, что я написала их семейную историю
– Гибельность всей этой истории. Потому что ни разу за все эти дни, часы рассказа мама не употребила те слова, которые сегодня принято употреблять, когда речь идет о блокаде: она ни разу не сказала о подвиге, ни разу не сказала о геройстве. Хотя я абсолютно уверена, что и подвиги, и героизм были, как это всегда бывает в такое трагическое время. Но она говорила только об обычных людях – тех, которые во время блокады не ходили в Театр музыкальной комедии. Она не помнит стихов Ольги Берггольц по радио. Это не значит, что их не было, – просто она их не помнит. Зато прекрасно помнит журналы, прямо с картинками, "Работницу" и "Крестьянку", которые она листала в самые страшные месяцы и читала там рецепты приготовления пищи – вот это она помнит с тех пор наизусть. Она помнит обыденные вещи – во что она играла в доме у бабушки, как выглядели комнаты, и от этого у меня возникает ощущение подлинности. Ведь и я в своем детстве не помню никаких политических событий, зато помню очередь за мукой, куда меня таскали в качестве единицы, получающей муку. Потом еще вспышка – весной мы идем с прабабушкой мимо нашей помойки, а там пакеты с мукой разорванные, и все этой мукой припорошено – люди набирали, сколько могли, и не знали, как хранить, в муке заводился жучок. Но здесь я пишу не о своей жизни, а о том, как память мамы и бабушки постепенно преломлялась во мне. Если можно так выразиться, она и стала моей исторической памятью. Да, с одной стороны, итог плачевный – от огромной семьи, активной, работящей, остается совсем небольшой остаток. Но, с другой стороны, сколько семей, от которых вообще ничего не осталось… А тут все-таки мы тянем ниточку семейной истории, и чем она закончится, никто из нас не знает. Но все равно у меня очень сильное ощущение обрезанных нитей. Ведь в каждом из погибших в войну, в блокаду – упущенные возможности, упущенные таланты, открытия, свидетельства. Вот, например, мануфактурщиков – моих родных – растили с мыслью о том, что они должны что-то сделать для страны. Мы, кстати, мечтали, что такие люди появятся в 90-е, после волны дикого капитализма. Но тогда пришли люди, выросшие внутри советского времени, очень многослойного, и наряду с оппозиционной интеллигенцией и той интеллигенцией, которая прекрасно приспосабливалась, были люди, которые с самого начала были настроены на то, чтобы использовать все открывающиеся возможности лично для себя.
– Возвращаясь к рассказу вашей мамы – страшно было, что ее чуть не съели?
Это были адовы круги между домом, страшными зимними очередями и работой, и так каждый день
– Страшно, конечно. Но это не уникальный рассказ, об этом многие рассказывали, включая мою учительницу в школе, и многие ленинградцы, которые были детьми во время блокады. Когда я написала эту книгу, я поняла, что очень хотела бы поговорить со своим дедом. Оба мои деда погибли, а я бы хотела поговорить с маминым отцом – попытаться понять историю начала ХХ века его глазами. И потом, я думаю, это очень несправедливо, когда человек растет и у него нет деда.
– И все же центральное место в книге занимает блокада – написав эту книгу, вы получили некое новое знание о блокаде или только прояснили, улучшили уже имевшееся?
– Я думаю, что такие книги о семейной памяти пишутся не ради знаний. Просто на этом уровне семейном легче поймать какие-то самые важные точки, важные закономерности – абсолютно общие и для других семей. Многие читатели подходили ко мне и говорили, что я написала их семейную историю. То есть я уловила какие-то вещи, которые соответствуют их собственной, может быть, не оформленной словами памяти о том, что происходило с их семьями. Вот это, я думаю, очень важно.
– Вы пишете, что если бы не предусмотрительность вашего деда, который перед уходом на фронт забил фанерой окна и пригнал домой машину дров, семья бы не выжила…
Осталось словосочетание "бегство из Москвы", но не осталось "бегства из Ленинграда"
– Я много читала о том, что в людях к началу войны уже сформировалась та "воспитанная бездеятельность", когда они полагались на то, что начальству виднее, что когда нам будет сказано, тогда мы это и сделаем. Но были и те, кто что-то предпринимали, хотя бы закупали продукты – потом-то это вообще стало общим местом. После войны чуть что – люди старшего поколения сразу бежали в магазин за гречкой, солью, спичками и мылом. А тогда многие полагались на пропаганду и ничего не закупали. Мои родные оказались более дальновидными. Моя прабабушка вообще ни на кого не полагалась и в любых обстоятельствах вырабатывала свои личные стратегии. Из рассказов мамы о ее матери во время блокады можно понять, что это были адовы круги между домом, страшными зимними очередями и работой, и так каждый день. Ведь все они работали. Я просто не могу понять, как это можно было выдержать, как они себя превозмогали. Разумеется, ради спасения родных, детей, это давало блокадным женщинам сверхсилы. Не исключено, что это одна из причин, по которой мужчины умирали раньше – не только из-за быстроты обмена, а из-за того, что у женщин было сознание: если я умру, дети тоже, скорее всего, умрут. Хотя кого-то, наверное, брали в детские дома – но все равно все это за пределами моего понимания. Вот я сказала, что хотела бы поговорить с дедом, а о том, чтобы поговорить с бабушкой, которая надорвалась и умерла в 42 года, – я даже этой мысли боюсь – как бы она села и начала все это рассказывать. Когда я слышу или читаю об этом сочетании холода и голода, я понимаю, что какие бы ни были сказаны слова, мы можем понять только каким-то краешком, тут опять же открываются бездны, в которых человек либо теряет себя – и таких случаев было много, либо за что-то цепляется из последних сил и держится на самом краю. Мы, ничего подобного не пережившие, только это и можем понять. И ведь это же для города фактически вторая блокада – первая, тоже страшная, была во время гражданской войны, просто в советское время на этом внимание не акцентировали. Петербург для меня – самый трагический город, квинтэссенция многих трагедий, постигших нашу страну. Может, что-то такое было здесь заложено с самого начала. Возможно, само существование на грани Европы и Азии – а здесь, безусловно, заложены и эти силовые линии – уже само по себе чревато трагедией. Потому что, когда читаешь воспоминания о Москве времен войны, там же все было по-другому. Там все бежали, особенно начальство, вывозя тещины перины и мебель, это обычная картина и даже нормальная, во все времена людям свойственно убегать оттуда, куда подступает враг. Нас же не удивляет, что Ростовы уезжают из Москвы от Наполеона? Но в Ленинграде даже этого не было. В памяти людей осталось словосочетание "бегство из Москвы", но не осталось "бегства из Ленинграда". Значит, здесь какие-то другие вещи, другое отношение к самому городу.
