2022 год был очень сложным для многих граждан России. Военное вторжение в Украину, массовые отъезды россиян за границу, споры между уехавшими и оставшимися, объявленная в сентябре мобилизация, полная неясность перспектив сильно изменили людей и отношения между ними.
Войну в Украине можно назвать главным событием уходящего года не только в плане огромных политических и экономических сдвигов, к которым она привела, но и в связи с тем, как она повлияла на людей, на их поведение, взгляды и социальные связи.
Об основных тенденциях 2022 года в сфере общественных настроений рассуждает социолог Любовь Борусяк.
Если бы произошла маленькая победоносная война, это привело бы к колоссальному росту популярности Путина
– Год, конечно, начался не 1 января, а 24 февраля. Это стало огромным событием для всех, вне зависимости от того, кто как на него реагировал. Так было в 2008 году с Грузией, а в 2014-м – с Крымом, но эти события по масштабу превзошли те, а вот по реакции – пожалуй, нет, оказались слабее. Хотя, конечно, в феврале-марте вырос рейтинг президента и других ветвей власти, но все-таки даже у сторонников происходящего эти события не вызвали такого восторга, как присоединение Крыма. Если бы произошла маленькая победоносная война, это привело бы к колоссальному росту популярности Путина и остальных ветвей власти, потому что нет ничего более мобилизующего общественное мнение, чем какая-нибудь победа, но этого не случилось, а потому подъем рейтингов оказался значительным, но не до такой степени.
Довольно быстро все это стало восприниматься как война с НАТО, с Америкой, а Украина видится в большей степени как почти нейтральное поле боя двух великих держав. Если бы действительно произошла быстрая победа, это воспринималось бы как "Россия стала первой в мире", однако, как только стало ясно, что война затягивается, отношение несколько изменилось: "Да, своих защищать надо, бороться против такого мощного врага, как Штаты, надо", но все-таки чем дольше развивались события, тем интерес к ним, судя по массовым опросам, снижался: "Вроде ничего выдающегося не происходит, идет где-то там нас не очень касающаяся, но важная спецоперация".
У довольно небольшой в процентном отношении группы противников происходящего (хотя численно она, конечно, большая, где-то 20% населения страны), тех, кто не поддержал "спецоперацию", это вызвало чрезвычайно сильные эмоции, ни с чем не сравнимые на нашей памяти. Это паника, страх и ужас, очень мощный стресс. Открыто протестовали немногие: было ясно, что любые действия очень опасны. То, что практически мгновенно начались массовые отъезды из страны, – признак именно такой реакции: сделать ничего невозможно, но и терпеть тоже невозможно, лучше уехать. Такая массовая эмиграция – новое явление, до этого из России уезжало не очень большое количество народа. Мы точно не знаем, сколько людей уехало в первый же месяц, но, похоже, примерно столько, сколько раньше уезжало в течение года. При этом огромная доля тех, кто положительно или равнодушно отнесся к событиям, продолжала жить относительно привычной жизнью. Эта жизнь раскололась на мелкие осколки именно у противников "спецоперации".
В сентябре уровень тревожности очень сильно вырос во всех слоях общества
У тех, кто уезжал, было два главных страха – это закрытие границ и мобилизация, а у тех, кто оставался, но скорее не был противником, конечно, были волнения по поводу того, как все это скажется на их жизни. Экономисты прогнозировали, что уровень жизни очень сильно упадет. Если бы это случилось, наверное, это как-то повлияло бы на настроения публики, особенно не очень страстно поддерживающей "спецоперацию". Но получилось так, что до сих пор уровень жизни снизился очень слабо. Довольно быстро после невероятного подъема эмиграционных настроений начался спад: люди уезжали, но уже не такими темпами. Почти исчез страх того, что закроют границы. Образованные люди скорее среагировали на закрытие границ с другой стороны, испытывая большую обиду к тем странам, которые решили не впускать русских. Продвинутая оппозиционная публика в течение последних десятилетий почувствовала себя европейскими людьми. И то, что в экстремальных условиях многие страны сочли возможным им в этом качестве отказать, закрыв или почти закрыв границы, вызвало большой диссонанс и чувство разочарования. Насколько я знаю, страны, которые начали осуществлять эти санкции, полагали, что это негативно скажется на рейтинге российской власти, люди воспримут это как справедливое наказание за политику Путина. Но как раз большинство сторонников Путина за границу не ездили, и для них это стало скорее приятным событием, поскольку подтверждало высказывания пропагандистов о том, что Россия окружена кольцом врагов, Европа демонстрирует открытую русофобию.
– И вот мобилизация, которой так боялись, все-таки началась. Это изменило общественные настроения?
– Да. В сентябре уровень тревожности по всем замерам очень сильно вырос во всех слоях общества. Противники "спецоперации" опять испытали шок, страх и ужас, но теперь это затронуло и другие слои населения. Конечно, одно дело поддерживать "борьбу с НАТО", следя за этим по телевизору как за чем-то интересным, но тебя не касающимся, и совершенно другое, когда это может затронуть тебя и твою жизнь. Мгновенно началась еще более мощная волна эмиграции, и теперь уезжали несколько другие люди. Если первая волна была в основном очень образованная и политически ангажированная, то во вторую уезжала куда более разношерстная в политическом смысле публика, в том числе и люди, позитивно относящиеся к военным действиям. Вообще, то, как отнеслись российские граждане к мобилизации, довольно четко показывает реальный уровень поддержки "спецоперации".
Сейчас "спецоперация" воспринимается как часть жизни, с которой мы будем жить долго
Мобилизация имела еще один важный результат: если весной, после того как несколько месяцев ничего особо нового не происходило, тревожность почти у всех снизилась, то сейчас этого уже трудно ожидать. Давно уже нет ощущения, что все это продлится относительно недолго, какое было в самые первые дни: сейчас "спецоперация" воспринимается как часть жизни, с которой мы будем жить долго, и нет понимания, что ждет нас в конце. Заметный тренд минувшего года – ощущение сокращения горизонта планирования как у уехавших, так и многих остающихся несогласных. В этом смысле к новому году мы подходим в ситуации непонимания того, как будем жить в этом наступающем году. Что может произойти, когда и чем все это закончится, что будет дальше, по-моему, не понимает никто. Более того, ответственные эксперты тоже не дают определенных прогнозов.
– Какие еще тенденции наметились в российском общественном мнении в этом году?
– Очень усилилось ощущение осажденной крепости. Мы по-прежнему "боремся со Штатами, с НАТО", но, в принципе, кроме Беларуси и Казахстана, друзей уже нет, ко всем остальным странам отношение негативное. Мы в кольце врагов, считают люди, и в этом кольце мы должны выжить. Слово "победить" звучит редко. Что интересно, в конце года в пропаганде вообще почти перестали произносить слово "Украина": мы как бы воюем, но как бы не с ней. И, что самое интересное, сейчас очень высокая доля респондентов, отвечающих на вопросы социологов, хотела бы перемирия. Многие уверены: когда это кончится, у нас опять вернется та жизнь, которая была. К санкциям отношение совершенно спокойное, они не воспринимаются как что-то, резко влияющее на жизнь: "У нас будет импортозамещение, как-нибудь обойдемся". В общем, все как-нибудь обойдется, но все-таки хотелось бы, чтобы это прекратилось, чтобы было перемирие, так как уже нет веры, что мы можем победить весь окружающий мир в какие-то обозримые сроки. Есть усталость от ситуации, которая длится так долго. У противников этих событий появился страх, что военные действия придут к ним в город: весной его еще не было. Но пока это не происходит на территории России, все равно это в большей степени телевизионная война, особенно после того, как первый этап мобилизации вроде бы завершился, по крайней мере, на время.
– Как бы вы определили итоги этого года?
– Мы вошли в него в мирное время, а выходим в военное. Конечно, это во многом другая жизнь, но не в бытовом смысле, в бытовом она мало изменилась, а вот в смысле настроя – да. Это все-таки первый почти целый год немирной жизни со времен Второй мировой войны. Конечно, этот год войдет в учебники истории, как, наверное, и следующий тоже. И, к сожалению, он не будет годом России, в истории он останется совсем в другом качестве. Страна, которая начала войну, да еще с близким соседом, предстала перед мировым сообществом с такой стороны, с какой, наверное, не представала ни одна европейская страна со времен Второй мировой войны. Имидж России в мире изменился очень сильно, как и отношение к ней, причем не только к ее властям, но и к ее гражданам тоже, – полагает социолог Любовь Борусяк.
О том, какие реакции вызывали у россиян самые важные события минувшего года, рассказала Радио Свобода психолог Ольга Маховская.
Тихая жизнь, казалось, была выгодна государству, а вот теперь оказалось, что мы все должники
– Было очень ярко видно, что часть российских людей в этом году в связи с известными событиями 24 февраля испугалась, голосовала ногами, а существенная часть продолжала жить как ни в чем не бывало, что называется, отморозилась. Люди вообще исключали для себя хоть какую-то причастность к этой локальной истории, которая, кстати, и подавалась как локальная. Конечно, удивительно, как можно отгораживаться от событий, судьбоносных для целой страны, но тем не менее "моя хата с краю" или "мы люди маленькие, от нас ничего не зависит" – эта позиция очень распространена в том числе и среди более-менее образованных, гуманитарно ориентированных, читающих хоть что-нибудь людей.
Ситуация поменялась в сентябре. Когда объявили мобилизацию, первая реакция была: да, нас это не касается, но если нужно, мы все встанем под ружье, мы победим, мы готовы. Но уже через два дня мне лично начали поступать просьбы помочь как-то устроить в аспирантуру какого-то родственника, сына, племянника, внука. Анекдотические цифры: в одном из вузов в этом сезоне 1250 аспирантов! Ясно, что это эффект мобилизации, фактура, которая выдает рост панических настроений. Это уже приводит к нарастанию тревожности, она уже задевает не только думающих людей, но и тех, кто собирался жить себе тихо, ходить на работу, у кого были ипотеки, семейные планы, поездки и так далее. Вся эта тихая жизнь, казалось, была выгодна государству, а вот теперь оказалось, что мы все должники. У нас был контракт о том, что государство существует отдельно, а мы отдельно, но вот он разрывается, и теперь государство в любой момент может призвать нас на фронт.
Если кто-то ждал от россиян солидарности, то это очень наивно: здесь просто каждый за себя
Самая активная форма сопротивления – это побег, эмиграция, а пассивная форма – отгораживание, попытка поменять место жительства, говорение вслух чего-то противоположного тому, что ты думаешь. Многие сейчас уже изображают не равнодушие, а согласие, повторяют телевизионные формулировки: это такой способ мимикрии под официальную риторику сегодняшнего дня. Конечно, очень горько, что ни образование, ни опыт не выработали у людей критичность. Как психолог я часто сталкиваюсь с тем, что человек говорит о чем угодно, только не о самом себе. Это такое отгораживание от самого себя, от своих страхов и надежд. Но страх за себя еще как-то проникает в сознание, а вот страх за другого человека кажется подавленным. Страх за себя никак не может быть психологической основой для солидарности. Если кто-то ждал от россиян солидарности, то это очень наивно: здесь просто каждый за себя.
Страх за другого мы увидели, только когда началась мобилизация: жены, матери начали переживать за близких, тем не менее отпуская их на фронт. Страх уже давно стал главным инструментом управления населением. Мы это видели еще в период пандемии: всех запугали цифрами, гробами, трупами, чтобы все сидели по домам. При этом никто не организовывал население, чтобы оно вело себя должным образом. Если маски еще носили, то с социальной дистанцией была катастрофа, а с вакцинацией стало совсем плохо.
И вот это разобщенное общество вступило в 2022 году в новый исторический этап и среагировало дежурным образом: все испугались и разбежались по норам в надежде, что пронесет, как ученики в классе, когда могут вызвать к доске и надо как-то перекантоваться. Эта тактика – перекантоваться – так и остается основной. И все это, конечно, реакции слабых, зависимых людей, не привыкших ничего решать самостоятельно. Люди хотели бы переложить ответственность и страх за будущее на кого-то другого.
– А как у людей с эмпатией, с сочувствием к украинцам?
– Я – украинка с российским паспортом и по ряду причин вынуждена регулярно ездить туда. И я получаю известное количество слов поддержки от российских друзей, готовности помогать, беспокойства обо мне. Но очень немногие люди здесь понимают весь трагизм ситуации, даже те, кто старается быть "хорошими русскими", проявлять солидарность, помогать тем, кто из-за нас попал в беду. Это все равно не искупает ни коллективной, ни индивидуальной вины за происходящее. Люди сами себя спасают такими акциями, чтобы не сойти с ума, чтобы были хоть какие-то силы что-то делать дальше. Ведь если человек полностью осознает, что происходит, это просто никому не по силам. Нет такого наказания, которое искупило бы эту вину, причем в глазах не только украинцев, но и поляков, литовцев, латышей, которые испугались, выставляли требования, как должен себя вести человек с российским паспортом. Это на самом деле реакция не очень внутренне свободных людей. Мудрость состоит в том, чтобы видеть перспективу, а перспектива не в том, чтобы метелить друг друга, а в том, чтобы понять, как выбираться из этой засады.
Часть россиян испугалась, голосовала ногами, а существенная часть продолжала жить как ни в чем не бывало
– То есть речь идет о каком-то резком взаимном озверении. И это ведь видно не только на фронте, но и в соцсетях, например. Тут играет роль еще и поляризация в российском обществе по поводу войны. Люди набрасываются друг на друга в комментариях под постами, в сообщениях, да даже и в семьях. Это ведь тоже тенденция уходящего года.
– Это же делается из страха. Когда я в последний раз ехала из Украины, меня поляки чуть в тюрьму не посадили – это была агрессия. Я это могу объяснить только тем, что в воздухе носится гарь войны, это очень близко: от Львова до Варшавы несколько часов. В Москве это не чувствуется, все это где-то очень далеко, во Владивостоке – тем более. Такая жестокость, несправедливость и по человеческим канонам, и по законам, выдает просто перепуганного человека, который пытается как-то защититься. Российский паспорт – всё: или тюрьма, или депортация. Вообще никаких деталей, вообще ничего мы не хотим знать!
– Возобладала черно-белая картина мира?
– Да. Но это же всегда так во время войны, когда очень мало времени, оно сжалось, и люди ведут себя так из-за дикого цейтнота. Это было и в пандемию, потому что непонятно, сколько тебе осталось жить: а вдруг?.. Горизонт схлопнулся. Если бы грамотно вели себя психологи с той и с другой стороны, они бы сказали простую вещь: для того чтобы люди могли выдержать такой длинный переход и не поубивать друг друга, им нужна хорошая перспектива, нужно культивировать оптимизм, несмотря ни на что. Там, где политики не держат этот горизонт, население впадает в озверение. Вот это и происходит с россиянами, потому что они не понимают, какое светлое будущее их ждет.
А вот находясь в Украине, понимаешь: они знают, какое у них светлое будущее. Они живут намного хуже, у них нет света, воды, денег, у них убивают близких, но этот свет в конце туннеля они видят очень четко. Меня просто пронимает до слез, когда моя пожилая тетка все время меня подбадривает, находясь в украинской провинции, где свет дают от силы на два часа в сутки, плохо с отоплением, нет здоровья, нет лекарств, а она мне: Олечка, все будет хорошо. Ни одной жалобы ни от тетки, ни от кого-либо другого там я не слышала никогда! Это не поза, они просто знают, что надо пережить эту зиму. Если надо будет, они подготовятся и еще одну зиму переживут. А потом будет солнце. Поэтому они друг друга и поддерживают. Когда нет экономических ресурсов, солидарность – это очень важный ресурс выживания: люди объединяются, что-то придумывают, куда-то переезжают, открывают какие-то мастерские.
Нет у нас образа большого счастливого будущего. Нарастает и тревожность, и депрессивность
В России мы на каком-то другом уровне, каждый надеется выжить в расчете на свой ресурс, поэтому мы мало знаем друг о друге, мало обсуждаем ситуацию. Но если мне что-то нужно, я обращусь к людям, на которых могу положиться. Я не удивляюсь, когда кто-то вдруг исчезает с горизонта, я это уже проходила в 2014 году, после Крыма, когда распался круг близких людей. Ничего, приходят другие люди, звонят, поддерживают, иногда это неожиданно и очень трогательно. Люди общаются на основе каких-то других принципов, меняются контакты. И это правильно в такие времена, когда даже внутри семьи не удается удержаться без конфликтов. Лучше всего ничего не ожидать, за все хорошее благодарить, понимать, что это редкость, это требует особых усилий. Вообще, теперь это акция доверия к тебе – то, что с тобой могут говорить, что-то обсуждать, задавать вопросы.
Обращений ко мне как к психологу в этом году стало много больше. И я понимаю, что сейчас важно даже не к психологу обратиться, а к тому, кто может помочь в этой безумной ситуации. Все чувствуют влияние происходящих событий на частную жизнь. В этом контексте люди по-другому принимают какие-то судьбоносные решения: родить ребенка, жениться, переехать – на все это совершенно другая психологическая цена, и поэтому нужен совет, какой-то прогноз.
Нет у нас образа большого счастливого будущего. Поэтому, если говорить о тенденциях, нарастает и тревожность, и депрессивность. Люди не хотят отмечать дни рождения, праздники, очень скептически относятся к хорошим событиям, становятся рассеянными, апатичными, им не хочется делать карьеру, – конечно, так не у всех, но видно, что это во многом потеряло ценность.
– Социологи отмечают, что подавляющее большинство россиян поддерживают войну. По вашим личным и профессиональным наблюдениям, это действительно так?
– Так их же, наверное, спрашивают не про войну, а про "спецоперацию". Я думаю, соцопросы мало что отражают. В ситуации страшного перепуга человек даже анонимно не будет отвечать то, что думает, – это исключено. Я бы оценила это как фифти-фифти. Но если бы чуткое большинство, держащее нос по ветру, почувствовало, что людей, которые против, много, оно бы очень быстро стало перебегать на ту сторону. Это же конъюнктурные вещи. У этого большинства позиция больше – "ветром надуло", от телевизора, а не от того, что они всю жизнь шли к такому финалу. Сейчас они вокруг власти, особенно в Москве, которая их пока еще кормит, поит, ходят автобусы, работают магазины, не бомбят. А что в целом по стране – это большой вопрос, особенно в связи с мобилизацией, которая прокатилась и выявила, что 50 на 50 – сколько забрали, столько и сбежало, примерно так. В эти цифры я верю, потому что они хорошо отражают амбивалентную русскую матрицу, которая сама с собой не может договориться, – отмечает психолог Ольга Маховская.
Григорий Михнов-Вайтенко, архиепископ Апостольской православной церкви, полагает, что в плане человеческого поведения мы не увидели в этом году ничего нового.
– Понятно, что весь этот год крутится вокруг темы военных действий в Украине. Такого чудовищного события не было на памяти нескольких поколений, и вдруг оно свалилось на нас. Но в целом, к сожалению, ничего в человеческом обществе не меняется, как было, так и есть: и подлость, и героизм, и любовь, и предательство – все это присутствует.
– Но все-таки и такой жестокости, такого озверения мир давно уже не видел.
– Я в этом не уверен. Когда резали гугенотов, степень озверения была ничуть не меньше. Единственное, что действительно более-менее серьезно отличает происходящее сейчас, – это то, что все, что мы видим, мы видим онлайн. Раньше "Киев бомбили, нам объявили"… – пока не объявили, мы ни о чем не догадывались. А сейчас мы онлайн видели и 24 февраля, а потом и Мариуполь, и Бучу, и все, что угодно. Более того, мы зачастую получаем эту информацию не от корреспондента, у которого вольно или невольно можем подозревать некоторую ангажированность, а от очевидцев, от своих друзей, когда тебе в WhatsApp приходит сообщение: только что возле моего дома… И дальше какая-нибудь картинка – взрыв или пролет ракеты. Это уже другая степень соучастия и сопричастности. А с точки зрения человеческих реакций, мне кажется, ничего не изменилось. Озверевали и в предыдущие времена. Просто человеческая память, культурная память чаще всего не сохраняет такие озверения, но если вчитываться внимательно, то видно, что все это было, честное слово.
– Постоянно идут разговоры о так называемом расчеловечивании, которое, наверное, происходит во время любой войны. Вы наблюдаете этот процесс?
Человечество никак не может выбраться из пеленок пропаганды
– Меня очень огорчает, когда талантливые люди, скажем, известные блогеры публикуют у себя на странице какое-то совершенно откровенное трупоедство с соответствующими комментариями. Я понимаю, что человек выступает в качестве определенного бойца вполне видимого фронта, считает, что он на войне, а на войне хороши любые возможности уязвить противника. Но все-таки не случайно в тех же Женевских конвенциях прописаны достаточно очевидные вещи по поводу обращения с военнопленными. Глумление над пленными, глумление над трупом – это все-таки за рамками; что бы мы ни думали о людях, которые послали этих военнослужащих в бой, это не повод для такого глумления. Вот это вызывает отвращение. Эти люди всячески содействуют тому, чтобы норма не наступала как можно дольше, и это печально.
Когда на экраны вышел фильм "17 мгновений весны", главным шоком для зрителей и для цензуры стало то, что фашисты были внезапно показаны вполне себе адекватными людьми. Впервые в советском кинематографе это была не карикатура, это были люди. Это категорически не подходит для пропаганды, и вообще, конечно, для человека во время войны задача – видеть в противнике противника. Задача пропаганды – превратить его в насекомое, потому что насекомое убивать не жалко, не страшно, в определенном смысле естественно и даже почетно. К сожалению, человечество еще находится на этом уровне, никак не может выбраться из пеленок пропаганды.
– А идет ли сейчас обратный процесс – гуманизации, проявления большей солидарности, милосердия людей друг к другу?
– Эти процессы идут параллельно. С одной стороны, совершенно отвратительное и кошмарное расчеловечивание, с другой стороны, мы действительно наблюдаем потрясающую солидарность между людьми очень разных стран. Все международные волонтерские сети построены по этому принципу. Люди же не на работе, люди от души, за счет своих денежных и временных ресурсов тратят огромное количество сил для того, чтобы помогать другим людям. Мои самые искренние слова благодарности и восторга тем из них, кто делает это совершенно без всякого предубеждения, без всякой оценки – "белым помогаем, красным не помогаем". Невозможно делить людей, которые бегут от войны, по каким-то таким принципам! Да, приходилось сталкиваться, люди говорили: тем мы будем помогать, а этим – нет. Но если человек всерьез ввязывался в этот процесс, то через какое-то время он совершенно забывал эти слова, потому что невозможно отделить. Кто виноват в том, что все это случилось, мы и так знаем, а все остальные – пострадавшие.
– Вы ведь сами занимаетесь этой работой, помогаете украинским беженцам. Как относятся к вашей деятельности в обществе, среди знакомых, в соцсетях?
Когда резали гугенотов, степень озверения была ничуть не меньше, чем сейчас
– Только что на меня вылили ушат помоев, и что особенно удивительно – в социальной сети "Фейсбук", которая за малейшую запятую банит, а тут не банит. Мы помогаем всем, кто обращается, в том числе тем, кто находится за границей. Обратился мариупольский зоопарк: им тяжело, какое-то количество животных погибло, какое-то количество осталось, впереди зима, проблема с кормами, что-то им пообещали, чего-то им не привезли. Есть живая конкретная проблема, которую, кажется, удалось решить. Я написал об этом маленький постик, и на меня вылили ушат помоев. Самое мягкое слово, которое я услышал в свой адрес, было "идиот". Пришел человек, который, видимо, считает, либо что животных не надо спасать, либо что я эти деньги – точнее, это сено, потому что мы помогаем в натуральном выражении, – сам съем, сложно сказать. Очень разная бывает реакция.
– Бывает, что и украинцы пишут: не смейте помогать беженцам из Донецка, из Мариуполя – "это "ватники", они сами виноваты".
– Это очень простой подход – "пусть они все умрут". Ничем, кроме крайне ограниченных этических особенностей того или иного человека, я это не могу объяснить. Если он действительно искренне такое пишет, а не деньги зарабатывает таким образом, значит, у человека серьезные проблемы этического свойства. Потому что вообще-то человек, его степень развития, его принадлежность к человеческой расе определяется как раз этикой и эмпатией. При их отсутствии никакого различия между тараканом и человеком нет.
– Волонтерское движение – один из серьезнейших ростков гражданского общества в России, притом что почти все другие ростки уже вытоптаны. Много ли людей, которые хотят заниматься такой деятельностью?
– Таких людей тысячи. Это всколыхнуло всех, это был такой лесной пожар – волонтерское движение. Ведь никто никого никуда особо не собирал, не агитировал, не призывал выходить. Это шло по знакомым, по каким-то отрывочным постам в соцсетях. Я лично никого не уговаривал, люди обращались сами, предлагали помощь. Или мы узнавали друг о друге, что кто-то занимается тем же самым, и в какой-то момент начинали просто координировать усилия. К сожалению, в сентябре довольно большое количество волонтеров уехало (причину, думаю, объяснять не нужно). Но сотни людей остались и по-прежнему делают свое дело.
Степень развития человека определяется этикой и эмпатией, при их отсутствии никакого различия между тараканом и человеком нет
Что самое потрясающее: казалось бы, это движение должно в основном развиваться в крупных городах – Москве, Петербурге, с достаточно образованной публикой, в недавнем прошлом протестно настроенных… Ничего подобного! Огромное количество волонтеров в Ростове, Пскове, Смоленске, Торжке, Пензе, Ярославской области – по всей стране находятся люди, которые не могут пройти мимо чужой беды. И каждый делает что может: кто-то вещи собирает, кто-то деньги перечисляет, кто-то билеты покупает, кто-то с детьми возится, психологи работают с людьми, создают группы поддержки. И вот это тоже очень показательно. Где-нибудь в Рыбинске, кажется, невозможно этого ожидать: невозможно – а оно есть! И это здорово! На самом деле все не так плохо, как хотела бы представить пропаганда. Всем хочется сказать: общество умерло, общества нет, ничего нет, есть выжженная пустыня, бессмысленная и беспощадная. Так, конечно, проще. А вот есть, а вот неправда это!
– Всюду звучит, что большинство россиян, вплоть до каких-то чудовищных цифр (чуть ли не до 80% весной), поддерживают войну с Украиной. А по тому, что видите вы вокруг себя: волонтеры, ваши прихожане, члены Апостольской православной церкви, – как они относятся к войне?
– Все относятся одинаково плохо. Я человек довольно общительный, регулярно общаюсь с продавцами, с соседями, еще с какими-то людьми неожиданно сталкиваюсь, и за все эти месяцы я ни от кого не слышал слов о том, что "ура, мы ломим, гнутся шведы" (хотя, возможно, я уникальный человек). Максимум – какие-то размышления о том, что "не все так однозначно". Но какой-то бурной безоговорочной поддержки я ни от кого не слышал.
– То есть, по вашим наблюдениям, такая массовая поддержка войны – это миф?
– Я абсолютно уверен, что это миф. Безоговорочная поддержка есть от людей, которые все-таки в основном на работе. Я работаю с такой тонкой материей, как исповедь, и могу сказать, что у нас в стране очень большое количество латентных психических заболеваний. Понятно, что такие вещи, как война, сильно действуют на разные заболевания психиатрического спектра. И часто, когда мне показывают какое-то видео в сети, интервью с кем-то, я четко вижу человека с целым набором психических заболеваний. И я не могу всерьез рассматривать его слова поддержки "специальной военной операции".
– Каковы итоги года для вас, для страны, для мира?
– Итоги пока чудовищные. Год показал: вся система, в том числе – международной безопасности, мягко говоря, нуждается в переосмыслении. Год показал очень неприятную вещь: сегодня религиозные организации часто оказываются просто в одной обойме с разнообразными реконструкторами исторических событий. Все это бывает очень красиво и даже иногда искреннее, иногда по делу, но, к величайшему сожалению, совершенно не помогает останавливать войну, несмотря даже на декларации. Кто-то играет в Наполеона, а кто-то играет в то, что можно ходить в средневековых турецких одеждах и делать вид, что мы – наследники апостолов. Судя по делам – нет, не наследники (точнее, по отсутствию этих дел). Религиозным организациям тоже надо очень серьезно думать о своем месте в мире и вообще о способах существования, о том, зачем мы вообще есть и что мы должны делать.
Так что это год вопросов, ответов он пока не дал. Но вообще с точки зрения такой науки, как логика, считается, что постановка вопросов – это первый шаг к решению проблемы. Если не поставить вопрос, проблему решить невозможно. То, что эти вопросы ставятся, вольно или невольно, само по себе хорошо. А все остальное пока, к величайшему сожалению, очень плохо.
