Сергей Медведев: Мы выросли под знаком "Истории государства Российского" – от Карамзина до Соловьева, Ключевского до истории КПСС ХХ века. Это история государства, история больших идей, история, написанная по газетным текстам. Но кто расскажет "Историю человека российского"? Именно этим занимается проект "Прожито", о котором рассказывает наш корреспондент Антон Смирнов.

Антон Смирнов: Повседневность летит, как комета. Но у этой кометы есть хвост. След ее наличия – отметка присутствия. Это облако текстов, обрывков, записей на полях писем, стихов, доносов и справок.

Два года назад у Михаила Мельниченко возникла идея – как можно было бы найти и удержать вместе весь этот забытый массив? Проект "Прожито" был создан как раз для того, чтобы объять необъятное – собрать на одном сайте огромный корпус текстов, который, казалось, был утерян в своей незначительнсти, будь это дневники гимназиста или поздние советские мемуары фронтовика, а может, стихи поэта, которого просто никто не хотел воспринимать всерьез.

Теперь "Прожито" – незаменимый инструмент исследователя и просто интересанта, который стремится погрузиться в определенную эпоху или хочет отследить текстуальные следы конкретной персоны. Возможно, проект не перекроит историю ХХ века, но в любом случае это отличный зум, который позволит нам лучше разглядеть хвост пролетевшей повседневности.

Сергей Медведев: У нас в гостях Михаил Мельниченко, автор идеи и руководитель проекта "Прожито", и Ольга Бешлей, журналист, писатель, а также шеф-редактор самиздатского портала "Батенька, да вы трансформер".

Вы каталогизируете и публикуете дневники. А дневник – это умирающий жанр? Это такой ХХ век?

Михаил Мельниченко: По моим ощущениям – нет. На смену дневникам, конечно, пришли блоги, такие своеобразные дневники, которые ведутся сразу с расчетом на то, что их будут читать как минимум близкие люди. Но в целом жанр личного дневника жив. И я знаю довольно большое количество людей, продолжающих вести личный дневник, потому что им нужен некоторый внутренний собеседник в монологе, в обращении к которому они смогут структурировать свои переживания и тем самым проще с ними справиться и пережить их.

Сергей Медведев: Ольга, а вы ведете дневник?

Ольга Бешлей: Да.

Сергей Медведев: Он не предназначен для публикации?

Ольга Бешлей: Нет. Когда ты не представляешь себе читателя, ты откровенен сам с собой. Ты не думаешь о форме, о построении текста, просто пишешь то, что для тебя важно в данный момент. И я не сохраняю эти дневники. Когда у меня заканчивается тетрадь, я обычно их уничтожаю.

Сергей Медведев: Но все же сейчас очень многое переходит в цифру. Люди стали меньше писать бумажные аналоговые письма и все больше доверяют соцсетям, "Фейсбуку". Это такие моментальные слепки сознания.

Михаил Мельниченко: Но ведь дневник – это не только рукопись. Большинство людей, ведущих личный дневник, не предназначенный для прочтения или публикации, делают это в электронном виде. Один мой школьный знакомый хранил файл со своим личным дневником в корзине компьютера, чтобы туда никто не заглядывал. Но прагматика текста не меняется от того, написан он на бумаге или в электронном виде.

Сергей Медведев: А в вашем проекте вы сталкиваетесь только с бумажными дневниками?

Михаил Мельниченко: Мы поставили себе верхней планкой 31 декабря 1999 года. Может быть, до этого есть какие-то русскоязычные дневники в электронном виде, но пока мы с ними не сталкивались.

Сергей Медведев: Вы закрываете ХХ век?

Михаил Мельниченко: Сначала мы хотели, чтобы в итоге нашей работы появился корпус личных дневников советского времени.

Сергей Медведев: С 1917 по 1991 год?

Михаил Мельниченко: Да, но дневник не начинается 1917-м и не заканчивается 1991 годом. Мы загружали абсолютно все, и в итоге сверху и снизу выросли такие большие наросты текстов. Сейчас мы работаем и с XIX, и с ХХ веком. И если нам присылают уже готовые тексты, то мы загружаем даже дневники 2000-х годов.

Одна из наших целей – создать цифровой народный архив, то есть место, где принимали бы любые бумаги людей с самыми разными социальными траекториями. Но верхушка айсберга – это сайт Prozhito.org, который сейчас доступен абсолютно всем. И в рамках работы над этим сайтом мы загружаем в основном XIX и ХХ века на русском и украинском языках.

Сергей Медведев: Ольга, а вы сталкивались в своей работе с дневниками?

Ольга Бешлей: Я вообще не сталкивалась с дневниками, пока Миша меня не пригласил. Мне нужно было выбрать дневник, который мне понравился бы, представить его на чтениях, рассказать, что важного для себя я нашла в нем, и, возможно, как-то связать его с каким-то событием в жизни моей семьи.

Я выбрала замечательный дневник. Его написал аноним. Это был крестьянин с 1932 года, он жил в городе Козлов Тамбовской области (потом переименованном в Мичуринск), работал там на какой-то селекционнно-генетической станции. Он очень неграмотно писал, но художественно это очень сильный дневник. Человек постоянно занимался самообразованием, очень много читал, писал о том, что прочел, но при этом условия его жизни были чудовищными. Меня просто потрясло сочетание этих вещей.

Этот дневник выглядит как полноценное произведение. Мы постепенно понимаем, что человек живет в очень тяжелых условиях. Вокруг голод, у него ни на что нет денег. Он не может купить ни сапог, ни теплой одежды. Постепенно трагизм нарастает.

Он просто не выдерживает, не понимает, почему они так живут, как остаться человеком в таких условиях. В какой-то момент записи, которые шли достаточно регулярно, обрываются, там есть большой промежуток, и потом – его последняя пронзительная запись. И мы понимаем, что он очень сильно болел. Он вернулся из города в свою деревню. Он пишет: "Я теперь у себя дома. Здесь, конечно, тоже бог весть что, но хотя бы можно прокормиться". И он намечает какие-то свои дальнейшие, планы: хочет куда-то поехать учиться, еще что-то, но, на мой взгляд, совершенно очевидно, что этот человек потом умер и поэтому больше ничего не писал.

Я посмотрела, как развивалась ситуация с голодом в этом месте: скорее всего, он умер либо от голода, либо от какой-нибудь болезни. Кроме того, это 30-е годы, и такого человека вполне могли репрессировать. Он рефлексирующий, думающий, он так все это осмысляет, что, конечно, мог и нарваться на что-то.

Сергей Медведев: Михаил, а у вас есть какие-то любимые дневники?

Михаил Мельниченко: Конечно! До того, как мы начали работать с "Прожито", у меня был исчислимый набор любимых дневников – Чуковский, Пришвин… А сейчас я стал влюбляться в авторов рукописей, которые передают нам на копирование. Я люблю дневник, о котором рассказала Оля, горжусь им. Я не думал о том, чем могла закончиться жизнь автора. Мы получили из третьих рук эту анонимную рукопись. Она сохранилась в семье биологов, которые в 30-е годы работали в тех краях.

Сергей Медведев: А много таких неатрибутированных дневников в базе?

Михаил Мельниченко: Довольно много. Часто дневники находятся самыми странными способами. Нам приносили рукописи из помойки, рукописи, найденные на антресолях съемной квартиры, хозяева которой сами купили ее не так давно, но не стали разгребать антресоли. Иногда мы находим отсканированные рукописи, выложенные в сеть, и люди, которые их выкладывали, тоже ничего не могут сказать об авторах. У нас сейчас заведены страницы для 1700, наверное, авторов дневников. И самое популярное имя – "Аноним".

Сергей Медведев: А сколько всего дневников?

Михаил Мельниченко: Загружено около 800 дневников и в работе еще около 400. Во-первых, мы работаем с тем, что уже было опубликовано, пытаемся это оцифровать и загрузить в нашу систему. Во-вторых, мы ищем рукописи, снимаем с них копии и уже сами готовим к публикации. У нас есть сведения о более чем 2000 опубликованных дневниках на русском и украинском языках. И у нас есть около сотни собственных рукописей разного размера (от одной тоненькой школьной тетрадки до 80 общих тетрадей, которые велись на протяжении 50 лет – с 1927 года по середину 70-х).

Сергей Медведев: А как происходит работа с дневником? У вас есть волонтеры, которые расшифровывают, набирают этот текст вручную?

Михаил Мельниченко: Да. Наша первоначальная задача – получить электронную копию дневника. Если дневник в Москве, то мы сами снимаем с него копию. Если он в другом городе, то мы ищем там волонтеров или просим владельца рукописи помочь нам со сканированием или с фотографированием рукописи. После этого рукопись разбивается на маленькие фрагменты. Мы рассылаем их разным волонтерам. Некоторое время идет процесс набора. Потом мы собираем набранный текст в один файл. Опытный волонтер проекта проводит полную сверку набранного текста с рукописью. И после этого мы утверждаем этот текст у владельца рукописи. В случае, если это родственник автора, он вправе убрать что-то, что не считает возможным публиковать.

Сергей Медведев: Здесь ведь тоже есть какое-то авторское право. Вы получаете документальное согласие родственников?

Михаил Мельниченко: Да. С теми рукописями, с которыми мы работаем напрямую, у нас все на уровне устных договоренностей. Владельцы рукописи разрешают нам использовать текст.

Мы открылись два с половиной года назад. Еще до открытия у нас появились первые волонтеры. Сейчас в проекте принимают участие уже около полутысячи человек. Часть из них продолжают работать на регулярной основе. Около 50 человек всегда у нас работают.

Сергей Медведев: Этот проект – некий опыт создания памяти поколений и памяти России, отличной от государственной памяти. О "Прожито" как об инструменте памяти говорит филолог Константин Ворович.

Константин Ворович: Проект "Прожито" – это фантастически важная для научного сообщества вещь, которая дает нам ключи к прошлому, оставленные людьми в своих личных документах. И, в отличие от текстов, писавшихся в газеты, или от официальной литературы, часто люди в этих текстах писали искренне, проще, не ожидая того, что впоследствии кто-то будет это читать. Именно такие тексты представляют дополнительный интерес для исследователя как инсайт в бытовую частную жизнь.

Есть такая дата – смерть Сталина: 4 марта 1953 года. В официальных источниках был партийный взгляд на смерть Сталина. Но у нас нет никакого другого доступа, кроме личных документов, дневников, писем, воспоминаний, к тому, что в этот момент реально чувствовали и переживали люди. Реальная картина была совсем не такая, как ее рисовала официальная пресса: что все до единого граждане Советского государства скорбят о смерти вождя.

Та информационная система, которую строит "Прожито", позволяет исследователям углубиться в эти архивы, не объезжая огромное количество библиотек, не собирая заново эти документы. Это как раз проделали исследователи из "Прожито". И это позволяет филологу, историку, социологу и другим людям, которые интересуются каким-либо периодом, ввести конкретную дату, конкретное событие или персоналию, и найти все, что об этом писали люди, что они писали в этот день, открыть какие-то прежде неизвестные имена, обратить дополнительное внимание к поэтам, в которых прежде не всматривались.

В этом плане упоминание какого-то поэта в дневнике Мандельштама, Пастернака или другой важной для русской литературы фигуры – это знак того, что, может быть, стоит покопаться в его текстах. Также и в текстах неизвестных простых людей мы можем встретить упоминание и писателей, и историков, и каких-то других героев, в судьбе которых мы хотим разобраться. И это внешнее наблюдение на уровне личных заметок может дать нам какие-то ключи к пониманию прошлого.

Но при этом не стоит воспринимать "Прожито" как инструмент непосредственно понимания. Это инструмент работы с текстами.

Сергей Медведев: Ольга, в России достаточно сильная мемориальная культура? Мне кажется, что здесь очень плохо, очень неглубоко помнят прошлое – только на одно-два поколения.

Ольга Бешлей: У нас с этим все очень плохо. Здесь показательна история с карельским краеведом Юрием Дмитриевым. Это человек, который практически в одиночку устанавливал мемориалы жертвам сталинских репрессий. Когда я впервые о нем прочитала, первое мое чувство было – глубокое сожаление, что он это делал чуть ли не один. Сколько тысяч этих погибших он там нашел... Этим должно было заниматься большое количество русских людей, ведь у каждого из нас, я думаю, найдется какая-нибудь семейная трагедия.

Сергей Медведев: Сейчас продолжается суд над Дмитриевым в Петрозаводске. Это знаковое дело, совершенно фантастическое по своей символичности, и нужно постоянно о нем говорить, чтобы все об этом знали.

Михаил, я вижу главную проблему российской работы с прошлым в том, что оно – нерасчлененная масса. Оно очень анонимно. Скажем, те же 30-е – 40-е годы: было тяжелое время. Дедушки, бабушки, родители, старшее поколение об этом не говорят. Была война, голод, репрессии. Какая-то огромная черная дыра, в которую все ухнуло… И существуют какие-то скупые свидетельства… Или вот поставят всем памятник – и все. Вот сейчас – на проспекте Сахарова… А Дмитриев пытается дать каждому из них имя. И вы вроде пытаетесь дать имена этому страданию, этому прошлому, этой памяти.

Михаил Мельниченко: Да. Я сам воспринимаю свою работу с рукописными дневниками как попытку вырвать кого-то из окончательных лап смерти. Мы можем найти человека, о котором никто не помнит, и ни у кого нет никаких оснований помнить о нем, пока мы не опубликуем его дневник и не покажем, что есть целая жизнь, огромный опыт, который теперь доступен всем.

Я воспринимаю "Прожито" как инструмент, одна из наших важнейших задач – это работа с семейной памятью. Изначально мы думали, что делаем сухой научный инструмент, а сейчас оказалось, что работа с сообществом и с семьями наследников авторов едва ли не важнее наших научных целей. У меня есть примеры того, как несколько поколений семьи сплачивается вокруг работы над публикацией дневника, например, прадеда. Три поколения семьи начинают регулярно собираться на редсоветы. Все читают эти дневники, решают, что они вправе, а что не вправе публиковать. Довольно часто приходят к выводу, что публиковать надо все без изъятий. Это в высшей степени воодушевляет меня.

Сергей Медведев: Ольга, а почему в России так слаба работа с памятью? Меня задевает невероятная неприбранность и запущенность русского кладбища. Два поколения – и все заканчивается. В Шотландии на кладбищах хранятся могилы на 500 лет назад, и они в таком же виде, как могилы людей, умерших 20 лет назад. Почему в России все так запущено?

Ольга Бешлей: Просто культура в целом очень сильно пострадала, и погребальная культура тоже – отношение к предкам, к смерти, к своей семье. Разрушены семейные связи.

Я тоже об этом думала. Почему я так мало знаю о своих родственниках? И я понимаю, что у нас в семье просто не принято это обсуждать, что-то вспоминать. Не было принято ходить на кладбище. Я очень много времени проводила со своими бабушками, но не помню, чтобы они рассказывали о своей семье. Когда я не так давно стала всем этим интересоваться, я просила маму, чтобы она поговорила с бабушками. И выяснилось, например, что одна бабушка пишет какие-то мемуары.

Они вдруг сейчас, когда им уже по 90 лет, начали рассказывать про некоторых наших родственников, которые пропали при странных обстоятельствах, были арестованы. Выясняется, например, что одного прадеда арестовали, и его жена велела не вспоминать о нем. И так растут поколения, не вспоминая про своих родителей. А потом им очень сложно начать говорить об этом.

У другой моей бабушки отец был дворянин. Она была младшей в семье, а ее старшие сестры очень долго не рассказывали о том, что папа был дворянином. Она об этом узнала чуть ли не в 90-х. Людям потом приходится как-то принимать эту часть жизни. Они этого не знали, а это их родное.

Сергей Медведев: Я тоже понял, что очень мало знаю, когда моих обоих дедов уже не было в живых. А там фантастическая история. Один из дедов родился еще в XIX веке, он из крепостных крестьян. Его родители приехали в Москву. Он принимал участие в Первой мировой войне. И все это кануло вместе с ним. И вот эти огромные массивы устной истории в России никак не актуализированы.

Михаил Мельниченко: Я вижу одной из своих задач – объяснять людям, что что-то еще можно сделать. Если речь идет о репрессиях, то можно послать запрос: достаточно одного e-mail, чтобы как минимум проверить, был твой родственник репрессирован или нет. Я как волонтер принимаю участие в таком проекте под названием "Открытый список". Это самая большая сейчас в сети открытая база данных по репрессиям. На каждого репрессированного заведена страница. Это проект на нескольких языках. И любой желающий может зарегистрироваться в этом открытом списке и внести туда любую правку, если может подтвердить ее документально. Можно взять видеоинтервью у бабушек, дедушек, родителей. Можно взять простейшую биографическую анкету и просто попросить старшее поколение родственников максимально подробно рассказать историю семьи. Это тоже важно. Очень многие уже упустили и бабушек, и дедушек.

Сергей Медведев: Да. А дневников какого периода больше всего?

Михаил Мельниченко: Если говорить об опубликованных, то это, конечно, довоенные. Очень хорошо публиковались дневники 20-х годов. У нас все дневники порезаны на дневниковые записи, которые датированы одним днем. Если посмотреть все 250 тысяч дней, которые внесены в нашу базу данных, то мы увидим два мощнейших пика – в 1918-м и в 1942 году. Дневник – это очень депрессивный жанр, жанр трудного времени. Чаще всего к дневнику обращаются в тот момент, когда очень высок уровень стресса и необходимы дополнительные инструменты, чтобы с ним справляться. Поэтому люди часто начинают вести дневники во время войны и спустя несколько месяцев после победы. Дневник заканчивается, потому что в нем больше нет нужды, начинается что-то другое.

Дневник военного времени воспринимается скорее как исторический источник. Кроме того, такие дневники в определенное время было проще издать: государственные издательства всегда шли навстречу при публикации таких материалов.

А что касается наших собственных материалов, то до поры до времени лидировали 30-е годы: мы специально за ними охотились. У нас был спецпроект "Дневники первого советского поколения", дневники подростков, которые родились или во время, или после революции и сформировались уже в новой стране.

Сейчас ситуация немножко изменяется. Нам все больше и больше несут дневников 60-х – 80-х и даже 90-х годов. После призыва детского журнала "Трамвай" к советским малышам вести дневник, в 1990 или 1991 году неожиданно большое количество детей завели дневники, которые продержались несколько месяцев или год. И сейчас мы хотим обнаружить эти дневники.

Сергей Медведев: 90-е годы тоже могут быть один из пиков, это достаточно стрессовый период.

Михаил Мельниченко: Недели три назад я был в Сахаровском центре на читке дневников, которые, в том числе, были взяты из нашего проекта. И режиссер читки зарифмовала несколько дневников разных периодов. Она взяла дневники детей с 10 до 15 лет от 1917 года, от 1937-го, блокадный дневник 1942 года и дневник мальчика 1990-1991 годов. Там было много интересных рифм – и трагических, и пугающих. Одна из них была в дневнике 1918 года и в дневнике 1990 года, потому что и там, и там у автора дневника погибли два дяди. В 1918 году красные зарубили двух офицеров, а в дневниках 90-х годов два дяди автора все лето работали на стройке, получили деньги за работу и отправились в лес пьянствовать с плохими людьми. Оба погибли.

Сергей Медведев: Ольга, вы согласны с тем, что дневник – это такая форма самовыражения человека в стрессе, в момент напряжения, горя?

Ольга Бешлей: Да. Психологи часто рекомендуют вести дневник в каких-то острых ситуациях, когда у человека депрессия, стресс, он кого-то потерял. Это помогает. Есть различные упражнения для творческих людей, связанные с ведением дневника. Я люблю рассказывать про упражнение "утренняя страница": это когда ты утром первым дело просто выписываешь из головы все, что туда приходит. Это позволяет освободить место для каких-то более ценных мыслей.

Сергей Медведев: Поэт Данила Давыдов говорит о жанре наивных текстов, которые являют нам дневники.

Данила Давыдов: Если мы исходим из истории повседневности, из частной истории, чему посвящен весь проект, то он мог бы посодействовать не столько, может быть, разрушению, сколько даже просто пересозданию картины, по крайней мере, словесности ХХ века. И можно попытаться выстроить какую-то более адекватную историческую картину.

Какие-то тексты, в том числе, претендующие на художественные, в тот или иной момент жизни писали почти все. Но здесь мы говорим про наивное письмо, которое не осознает себя как письмо, а осознает просто как некоторую текстуальную форму взаимодействия с реальностью.

При этом мы же понимаем, что есть гигантские пласты, которые никак не отнесешь к примитиву, к наиву, и они тоже находятся или долгое время находились за пределами социального и историко-культурного. В этих рамках периодически происходит какое-то воскрешение имен. Мы понимаем, что помимо официальных советских поэтов-фронтовиков было множество поэтов, которые тоже реагировали в своем творчестве на собственный военный опыт. Например, это какие-то авторы, связанные с фрустрирующими катастрофическими обстоятельствами, поэтому такие тексты просто вытеснены из социальной памяти.

Был такой поэт Николай Владимирович Стефанович (годы жизни – 1912–1979), который переписывался, в частности, с Борисом Пастернаком.

Дремучий мрак колодца,

Тяжелый и сплошной...

Медаль не повернется

К нам прежней стороной.

Был вечер – не тогда ли

Мы так чего-то ждали?

Как жутко – той весны

Вдруг вспомнить все детали

И знать, что у медали

Нет третьей стороны.

Известно Иуде и Каину,

Известно, быть может, и мне,

Что радость бывает нечаянной,

Как отблеск внезапный в окне.

Я знаю, что улицу серую

Порой озаряет рассвет...

Сегодня я пламенно верую

В бессмертье, которого нет.

Нельзя сказать, что такие поэты вовсе исключены из литературы. Они находятся в зоне маргинальности, то есть либо они были более известны какими-то другими своими ипостасями, либо существовали в андеграунде, но на обочине этого андеграунда, а вовсе не как центральные фигуры.

Сергей Медведев: В дневниках 30-х – 50-х годов говорит сам человек, или в них часто говорит идеологические клише?

Михаил Мельниченко: Я не склонен на 100% доверять авторам дневников. Когда речь заходит о том, что дневник – это самый искренний текст, который только можно представить из эго-текстов, текстов личного происхождения, мне довольно сложно принять эту формулировку. Во-первых, над человеком действительно довлеют какие-то идеологические установки. Во-вторых, люди даже в дневниках склонны концептуализировать собственную жизнь. Авторы даже в диалоге с самим собой, не особенно рассчитывая на то, что этот текст будет прочитан, подают себя в определенном виде.

Мы взяли для себя за правило не комментировать и не оценивать дневники. Мы даем материалу возможность самому говорить за себя. В этом смысле, если нам принесут дневник стосорокашестипроцентного сталиниста, то мы будем работать с ним примерно так же, как и с любым другим текстом. Интересно, что такого дневника мы пока не смогли найти, несмотря на то что через нас проходит огромное количество текстов. А вообще, дневник довольно часто бывает инструментом, с помощью которого человек встраивает себя в существующую систему.

Сергей Медведев: Но это же не только дневники жертв. В одном из ваших интервью вы рассказываете о дневнике насильника. По-моему, Николай Зыков, председатель колхоза, рассказывает, как он расстрелял нескольких кулаков.

Михаил Мельниченко: Да, такое было. Но нет такого стопроцентного опыта коммуниста в дневниковом тексте. Чаще всего дневник – это инструмент превращения себя в коммуниста: человек рефлексирует свои сложности и пытается сделать так, чтобы еще больше стать коммунистом.

Ольга Бешлей: Очень многое мы можем понять через язык, которым пользуются эти люди. Например, я читала дневник Марии Сванидзе (она была женой брата первой жены Сталина). И в этом тексте потрясающий язык. Это как раз идеологически преданный человек. Она, например, очень восторженно описывает, как они отмечали на ближней даче день рождения Сталина. А потом, в 1937 году она внезапно пишет: "Идет непрерывное изъятие людей".

Или взять моего анонима из 1932 года, когда он говорит: "моя экономика очень печальна". И таких интересных формулировок там очень много. Тут ты понимаешь, откуда взялся этот платоновский язык, как много под этим всего скрывается: много эмоций, много искренности. Просто это лакируется какими-то безликими фразами.

Михаил Мельниченко: Один из моих самых любимых авторов – будущий сибирский литературовед Василий Трушкин, который переехал с семьей из Поволжья в Сибирь в начале 30-х годов, когда они бежали от голода. Дневник он вел лет с 15-ти, с 1937 года. На этом примере очень интересно смотреть, как срастаются несколько языков. С одной стороны, он воспитан на советских газетах, пишет почти заголовками. А с другой стороны, он самый умный, самый читающий подросток на несколько сотен квадратных километров. Сидя в селе Тырять, он перечитал всю мировую классику. Поэтому он пишет на смеси языка Боккаччо и языка советских газет. Особенно интересно смотреть, как он рассуждает на довольно близкие всем подросткам темы взаимоотношения полов.

Сергей Медведев: Ольга, а вам запомнились еще какие-то дневники? Можете вспомнить кого-то из писателей, литераторов?

Ольга Бешлей: Я смотрела дневники Булгакова, Блока. У меня была идея – найти что-нибудь интересное про Сталина. И я как раз наткнулась на дневник этой Марии Сванидзе и еще на дневник одного энкавэдэшника, который работал в отделе кадров какого-то завода. Я ожидала увидеть там какие-то кровавые ужасы, а он пишет: "Сегодня хорошо пообедал" или "Сегодня не очень хорошо пообедал". Я не понимаю, почему он все время думает про еду… Коробит. А потом я поняла, что это 1942 год, и тогда было важно пообедать.

Сергей Медведев: Были фантастические дневники энкавэдэшников из блокадного Ленинграда, которые пишут, как они там едят, жируют... У вас они тоже встречаются?

Михаил Мельниченко: Это как раз один из текстов, который был опубликован не нами, он год назад прозвучал в социальных сетях. Мы его тут же, конечно, нашли и обработали.

Сергей Медведев: Я читал, что у вас есть очень злые дневники Юрия Нагибина.

Михаил Мельниченко: Да. Юрий Нагибин всю жизнь вел очень искренне дневники. Он сам подготовил их к публикации, издал в издательстве и умер за месяц или полтора до их выхода в свет. Это был его такой окончательный плевок в вечность. Этими дневниками он свел счеты со всеми бывшими друзьями, бывшими возлюбленными. Это действительно очень желчный, злой текст наблюдательного, умного, но бесконечно обиженного человека.

Сергей Медведев: По-моему, у вас еще есть Евгений Шварц?

Михаил Мельниченко: Да. Это очень интересный, очень нежный текст. Его сложно назвать дневником в классическом понимании, это воспоминания, написанные по формуляру дневника. Он вел записи каждый день, но писал не о том, что с ним непосредственно происходило, а о своей молодости во времена революции и Гражданской войны. Правда, удивительнейшим образом в этих своих довольно подробных воспоминаниях он обошел факт своего участия в белом движении. Но это один из самых красивых текстов, с которыми я встречался.

Сергей Медведев: В любом случае, дневник – это форма литературы?

Ольга Бешлей: Наверное, да.

Сергей Медведев: Для меня важна даже не форма литературы, а некая форма коллективного сознания нации. Невероятно болезненно то, что в России так коротко помнят свое прошлое, обходя молчанием по периметру вот эти огромные черные дыры в коллективной памяти.

Хочу обратиться к нашим слушателям и зрителям – пишите дневники! А главное – говорите со старшим поколением, со своими бабушками, дедушками, тетушками, записывайте то, что они рассказывают, ведь это гигантский архив памяти, который уходит на глазах, тонет, как Атлантида. Россия всю жизнь стоит на тонущем граде Китеже. Так давайте сохраним что-то от этого Китежа. На мой взгляд, память – это главное, что отличает свободного человека от раба.