Иван Толстой: В феврале этого года исполнилось 150 лет со дня рождения Петра Бернгардовича Струве. Значимый юбилей, который нельзя не отметить. Впрочем, будем считать юбилейным не только этот февраль, но весь год – как в свое время в Советском Союзе отмечали юбилейный ленинской год 1970-й. Струве и Ленин, кстати, почти ровесники, Ленин на два месяца моложе. Но Струве и пережил Ленина на двадцать лет – умер в 1944 году в эмиграции, в Париже. И Струве с Лениным были не только ровесниками, но одно время и единомышленниками – хотя недолгое время.

Борис Парамонов: Некоторое – очень временное – единомыслие Ленина и Струве объясняется тем, что Струве был первым русским марксистом. Течение, представленное им, в советское время называли легальным марксизмом. Петр Струве и Михаил Туган-Барановский считались его вождями. В то же время – в конце 19-го и начале двадцатого века – в той или иной степени к этому легальному, а лучше сказать, литературному марксизму присоединялись и такие видные в дальнейшем люди, как Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Семен Франк, ставшие со временем ведущим кадром русской философии (даже богословия в случае Булгакова).

Но первым был все-таки Струве. В 1894 году он выпустил книгу "К вопросу об экономическом развитии России". Вот слово "экономическое" здесь почти все объясняет. Струве в этой книге, как сейчас говорят, задействовал экономическую теорию Маркса, его учение о смене экономических формаций как механизме исторического развития. Капитализм и его ведущая сила буржуазия сменяют прежний феодализм с необходимостью едва ли не естественного процесса. Россия на этом пути задержалась в силу всякого рода пережитков политического порядка – политического господства самодержавия. Но, как говорится, процесс пошел, России не избегнуть этого пути экономического, а следовательно, и политического развития.

Вот тут был главный пункт. До этого существовавшая в России влиятельная школа народничества выдвигала мысль о возможности для России избежать издержек капиталистического развития в силу существования в русской деревне крестьянской поземельной общины – коллективного пользования землей. Русские крестьяне не были нищими, не были пауперами или, понятней сказать, пролетариатом, то есть неимущим классом. Как тогда говорили, Россия избежала язвы пролетарства, поражавшей бедняков на Западе. И вот в силу существования этой институции в социальной жизни социализм в России может возникнуть на этой самой основе, на вот этом стихийном, что ли, коллективизме крестьян. То есть для победы социализма России не нужно, не обязательно пройти капиталистическим развитием.

На самом деле капиталистический процесс уже в России шел – и перспективы обещал для марксистов именно такие, социалистические. И не нужно для этого цепляться за миф о социалистических потенциях крестьянской общины. Россия, писал Струве – и вот тут пойнт – страдает не столько от капитализма, сколько от недостаточного его развития, – такая была эффектная формула. Нужно признать нашу отсталость и пойти на выучку к капитализму – здесь русская перспектива, всякая – и социалистическая, и общекультурная. И не надо держаться за исторические пережитки, вроде той же общины.

Иван Толстой: Но это, Борис Михайлович, помнится, в советское время приводилось и вспоминалось вообще в защиту того тезиса, что так называемый легальный марксизм был буржуазным прочтением Маркса. Так вот вопрос: исповедание марксизма было ли у Струве связано с социалистическими симпатиями? Или он действительно был с самого начала неким буржуазным лазутчиком в марксистском революционном стане? Этаким Штирлицем?

Борис Парамонов: Надо сказать, что русские легальные марксисты не очень верили в пролетарский мессианизм Маркса, в миф о пролетариате. Эмпирический пролетариат совсем не похож на пролетариат марксистского мифа. Да и само понятие революции, говорили они (и больше всего именно Струве), в сущности, не следует из ядра учения Маркса, из его экономического детерминизма. Тут много интересного, я бы сказал забавного, говорилось в этих первых битвах марксистов с народниками. Причем не только в России, но и в Германии с ее мощным социал-демократическим движением начинался, как известно, этот ревизионизм. Понятие революции не органично для марксизма, структурно с ним не связано. Все решает процесс объективного развития, который не требует, органически чужд всяким субъективным усилиям.

По этому поводу много интересного тогда писалось. Задавался, например, такой вопрос: нужно ли создавать партию содействия лунному затмению? Коли таковое происходит в силу объективных астрономических законов и без всяких усилий с нашей стороны. Так и в нарисованной Марксом картине мира: если переход капитализма в социализм – это естественно-исторический процесс, так незачем ему способствовать, незачем революционная социалистическая партия.

В широком философском развороте это тема необходимости и свободы – глубоко философская тема, для решения которой как раз марксизм ничего не дает. Философия марксизма груба и примитивна, не идет дальше сенсуалистского материализма французского 18-го века. Поэтому грамотные, то есть вот эти самые легальные марксисты, в попытках углубить марксизм философски, взялись за Канта, за так называемую критическую философию (по названию трех критик Канта). Яркое свидетельство этих философских поисков – первая книга Бердяева "Субъективизм и индивидуализм в общественной философии", к которой Струве написал обширное – сто страниц – предисловие. А Сергей Булгаков написал двухтомную книгу "Капитализм и земледелие", в которой показал неприменимость марксистской теории к экономике сельского хозяйства.

Иван Толстой: Борис Михайлович, ведь известно, что Ленин написал именно о Струве целую книгу, причем резко критическую, и тоже издал ее легально. Был ли тут, как вы любите выражаться, пойнт?

Борис Парамонов: Нет, это дело касается Ленина, а не Струве. Книга Ленина называлась "Экономическое содержание народничества и критика его в книге г-на Струве" с подзаголовком "Отражение марксизма в буржуазной литературе". Гораздо интереснее, что сам Струве писал о Ленине, причем не в полемике с ним, а позднее, и не в литературе уже, а столкнувшись с ним в жизненных обстоятельствах. И не надо забывать, что Струве поначалу весьма тесно был связан с зарождающейся русской социал-демократической партией – он написал ее манифест к первому ее съезду в Минске.

Вот что Струве позднее, уже в эмиграции, писал о Ленине.

Диктор: "Впечатление, с первого же разу произведенное на меня Лениным, – и оставшееся во мне на всю жизнь – было неприятное.

Неприятна была не его резкость. Было нечто большее, чем обыкновенная резкость, какого-то рода издевка, частью намеренная, а частью неудержимо стихийная, прорывавшаяся из самых глубин его существа в том, как Ленин относился к людям, на которых он смотрел как на своих противников. (…)

В своем отношении к людям Ленин подлинно источал холод, презрение и жестокость… Резкость и жестокость Ленина – это стало ясно мне почти с самого начала, с нашей первой встречи – была психологически неразрывно связана, и инстинктивно и сознательно, с его неукротимым властолюбием".

Борис Парамонов: Но вот что важно в этой характеристике: Струве увидел тесную связь индивидуальной психологии Ленина с характером усвоенного им учения – марксизма.

Диктор: "В соответствии с преобладающей чертой в характере Ленина я сейчас же заметил, что его главной установкой … была ненависть.

Ленин увлекся учением Маркса прежде всего потому, что нашел в нем отклик на эту основную установку своего ума. Учение о классовой борьбе, беспощадной и радикальной, стремившейся к конечному уничтожению и истреблению врага, оказалось конгениально его эмоциональному отношению к окружающей действительности (…) В этой ненависти было что-то отталкивающее и страшное; ибо, коренясь в конкретных, я бы сказал даже животных, эмоциях и отталкиваниях, она была в то же время отвлеченной и холодной, как самое существо Ленина".

Борис Парамонов: Органическая связь индивидуальной психологии и обобщающей теории. Зерном марксизма Ленин считал учение о классовой борьбе, естественно сопровождаемой аффектами ненависти. И эта теория дала рационализированную мотивировку его личной злобе и ненавистничеству. А со временем это превратилось в господствующий тон всей российской жизни. Ленин породил в России тысячи, миллионы человеконенавистников.

Иван Толстой: Борис Михайлович, тут многие с вами не согласятся. Известно ведь, что есть точка зрения, согласно которой теория Маркса не может быть прямо увязана с практикой ленинской революции, что Маркс и Энгельс в ужасе бы оттолкнулись от большевистской практики, если б они столкнулись с ней при своей жизни.

Борис Парамонов: Мне знакома эта точка зрения, и я готов признать некоторый за ней резон. Но все же скажу, что в оценке той или иной теории нельзя пройти мимо того, как она реализовалась в жизни. По плодам их судите их – древнее библейское правило. Момент реализации теории есть интегральная часть всякого суждения о ней.

Но вернемся назад – ко времени первой русской революции 1905 года, даже более раннему времени, посмотрим, что тогда делал сам Струве. С целью политической борьбы с царизмом в начале века он эмигрировал и создал за границей группу "Союз освобождения", выпускавшую свой печатный орган. Это был зачаток будущей кадетской – конституционно-демократической – партии, которая создалась уже в событиях 1905 года, после Манифеста 17 октября и с созыва русского парламента, Думы, депутатом которой во втором ее созыве был Струве. В общем и целом, Струве стал, наряду с Милюковым, вождем русского либерализма, только отличавшимся от Милюкова более взвешенными политическими суждениями. Милюкова часто кренило влево, это он сказал: у нас нет врагов слева. А эволюция Струве во все дальнейшие годы – и в России, и потом в эмиграции – характеризовалась как раз противоположной тенденцией: он вправо уходил, и далеко довольно ушел.

Первая революция, как известно, потерпела поражение. Но наступившее после нее время ни в коем случае нельзя называть реакцией и к ней сводить все происходившее. Нет, это время было периодом громадного культурного роста в России. И в этом процессе Струве играл одну из первых ролей.

Достаточно упомянуть его участие в сборнике "Вехи" – это важнейший этап русского культурного роста. Изживалось примитивное мировоззрение прежней интеллигенции с ее упрощенным пониманием русской жизни и русских исторических задач. Статья Струве в "Вехах" была посвящена вопросу о государственности и критике интеллигентского нигилизма в отношении к государству. В новой русской истории интеллигенция была метаморфозой старого явления – анархического противогосударственного казачества, особенно разрушительно действовавшего в Смутное время.

Это выступление Струве вызвало особенно острую критику со стороны интеллигентских староверов. Общий тон критики был – Струве переходит на позиции царизма. Конечно, это было несправедливо: нельзя отождествлять широкое понятие государства, государственности с исторически преходящей и узкой формой царизма. Позиция Струве была взглядом вперед: придет время, и мы станем государством, властью. Надо к этому готовиться заранее, выращивать в себе государственный смысл. Интеллигентское отщепенство от государства есть свидетельство все той же узости тогдашнего интеллигентского взгляда. И эту позицию Струве высказал и защищал не только в сборнике "Вехи", но и в другой принципиальной статье, написанной несколько позже и носившей провокативное название "Великая Россия". Повторяю, Струве выступал с позиции будущего государственного деятеля, сознающего свою ответственность за целостную жизнь нации. Нации, взятой не в узком этническом смысле, а нации как государства.

Иван Толстой: Это как в английском языке: nation – это именно государство: а национальность – это nationality.

Борис Парамонов: Совершенно верно. И с этими мыслями Струве нельзя не согласиться, особенно если вспомнить еще ранее, до первой революции написанную им статью "Что такое истинный национализм". Интересно, как он философски трактовал этот вопрос. Национализм – скажем мягче, нейтральнее – национальное сознание он призывал обосновывать номиналистически. Старая философская дихотомия, еще от Аристотеля идущая: реализм и номинализм. Что первичнее: имя вещи, понятие вещи – или сама вещь? Реалистами назывались приверженцы первой точки зрения: понятие, порождающая модель первична. Это Платон.

Аристотель же говорит, что понятие есть отвлеченная, то есть абстрактная характеристика вещи, но первична сама вещь. Это номинализм: идеи – это только имена вещей, "номина". И Струве в установке на номиналистическое обоснование национализма (национального сознания) выдвигает на первый план индивидуализм, примат личности: национализм должен строиться от человека, а не порабощать его как некая внеличная сущность. Короче и ясней: нация тогда крепка, когда ее составляют не подданные государства, а свободные индивиды. Первичен человек, а не государство и не нация.

И вот еще какой сюжет мне кажется интересным у Струве. Он едва ли не единственный в России обратил внимание на одну пророческую книгу, появившуюся в 1908 году. Но в Европе она сильно нашумела, вызвала пристальное внимание в самых высоких интеллектуальных кругах, об этом есть свидетельство Томаса Манна в романе "Доктор Фаустус". Это книга французского теоретика анархо-синдикализма Жоржа Сореля "Размышление о насилии". Главная мысль книги: привести к победе социализма может не тщательно построенная теория, претендующая на всяческую научность, а скорее воодушевляющий миф. И вот Струве посчитал эту книгу, саму эту мысль показателем окончательного краха социализма. Вот его аргумент:

Диктор: "Мысль, что только верные по содержанию или истинные идеи могут производить полезное действие на личную или общественную жизнь, есть рационалистический предрассудок. Научно ложные идеи могут, в силу своего психологического действия, оказывать на общественную жизнь могущественное и благотворное влияние. Они могут приводить к политически правильным действиям. Но когда я говорил о полезном действии объективно ложных мыслей, я всегда предполагал, что и те, к которым обращена проповедь, и сами проповедники не только не сознают объективной ложности проповедуемого, но, наоборот, уверены в его истинности. Словом, социальные иллюзии не означают социального обмана. Маркс, Энгельс, Бебель, Каутский в самых главных, существенных пунктах верили (или верят) в те "догмы", которые они проповедовали.
Nous avons changé tout cela. Глубоким моральным и идейным разложением отдает от тех рассуждений, в которых философ синдикализма в основу своей проповеди кладет циническое признание мифологического характера ее основной концепции. Сорель не верит в афоризм Конта: понимать значит предвидеть, но из этого скептицизма по отношению к научному предвидению в социологии для него вытекает не сознание практической сложности и ответственности всякого общественного действия, а, наоборот, безграничная свобода действовать во имя своих мифологических концепций".

Борис Парамонов: Вот это открытое признание, даже исповедание того, что политическое действие не только может, но и должно действовать вне всякого обоснования этой политики и этого действия, что можно – и даже, повторим, должно руководствоваться не теорией, а мифом, – Струве посчитал саморазоблачением социализма и окончательным доказательством его несостоятельности. Это "гиппократова маска" социализма – древний медицинский термин, обозначающий изменение в лице умирающего. Статья Струве так и называлась: "Гиппократова маска".

Что тут можно сказать? Увы, Струве оказался не прав. Дальнейшие события доказали демоническую правоту Сореля. Большевицкая революция велась мифом, а не верным истолкованием исторического момента. То есть сам исторический момент представляет игралище всевозможных стихий, а не движение по рационально выверенным линиям той или иной теории.

Иван Толстой: Но как раз Струве, как вы уже говорили об этом, едва ли не первым сказал, что не существует никаких твердо установленных исторических законов, что нет в истории разумного движения, ходы которого можно вычислить и учесть.

Борис Парамонов: Да, это так, но если в истории нет никакого провиденциального плана, это не значит, что нельзя участвовать в истории, руководствуясь разумными соображениями. Вот так думал Струве. Увы, это ошибка и Струве, и Милюкова, и всего русского либерализма. Это были умные и образованные люди, но они считали, что их аргументация победит, если они говорят правильные вещи. А масса куда с большей готовностью реагирует как раз на сказки – на миф.

Иван Толстой: Я помню, Борис Михайлович, вашу программу о Милюкове в серии "Русские европейцы", где вы, вспоминая, что Милюков был скрипач-любитель, говорили, что скрипка – отнюдь не подходящий инструмент для исполнения музыки революции.

Борис Парамонов: В общем, Струве в русской истории место не нашлось, оно было зарезервировано за Лениным. Да и не зарезервировано, а нагло, нахрапом захвачено. Как говорится, победителя не судят. Но этим афоризмом даже в истории не обойтись. Есть победа, а есть ее последействие и последствия. Победа большевиков и пребывание их у власти ничего хорошего России не принесло.

Иван Толстой: А многие скажут, что принесло: победу в войне с Гитлером.

Борис Парамонов: А этой победы можно было добиться и без большевиков с ихней индустриализацией. Можно подумать, что без них Россия и не развивалась бы. Еще как! Было подсчитано, что, сохранив те темпы развития, которые были достигнуты к 1913 году, Россия к 1929 году догнала бы Америку. А на такую страну и Гитлер бы не полез. Да вернее сказать – его бы и не было, если б в Европе появилась мощная демократическая Россия. А к тому шло.

Впрочем, как модно теперь говорить, история не имеет сослагательного наклонения.

Иван Толстой: А что можно сказать о Струве в годы эмиграции? Есть там интересные сюжеты?

Борис Парамонов: Он писал, но не сумел закончить – умер – большую книгу о социальной истории России. Были в ней, что называется, зернистые мысли. Особенно одна меня привлекла, как раз о том, почему в правлении большевиков можно усмотреть некоторые как бы коренные черты русской жизни. То есть вроде бы не Маркс с Энгельсом виноваты, а русская традиция. Струве это объяснил, введя остроумное понятие репрессивной метаморфозы. Он написал, что страна, сошедшая со своего достигнутого пути, проваливается не в то прошлое, которое предшествовало этому провалу, а гораздо дальше, уже в собственную архаику. Вот откуда появляется Иван Грозный: он не дожил до новых времен, будучи некоей константой русской истории, а русская история провалилась к нему. Вот это он и называет регрессивной метаморфозой.

Ну и вот еще один сюжет, поднятый Струве в той статье, которую он в 1918 году написал для сборника "Из глубины".

Диктор: "Владимир Ильич Ленин-Ульянов мог окончательно разрушить великую державу Российскую и возвести на месте ее развалин кроваво-призрачную Совдепию потому, что в 1730 г. отпрыск династии Романовых, племянница Петра Великого герцогиня курляндская Анна Иоанновна победила князя Дмитрия Михайловича Голицына с его товарищами-верховниками и добивавшееся вольностей, но боявшееся "сильных персон" шляхетство и тем самым окончательно заложила традицию утверждения русской монархии на политической покорности культурных классов пред независимой от них верховной властью. Своим основным содержанием и характером события 1730 г. имели для политических судеб России роковой предопределяющий характер.

Монархическая власть, самодержавие победило тогда конституционные стремления и боярской аристократии, сильных персон, и среднего дворянства, шляхетства. И как самодержавие победило эти общественные силы? Опираясь на физическую воинскую силу дворян-гвардейцев, позднейших лейб-кампанцев, т. е. опираясь на солдатчину, непосредственно заинтересованную в торжестве монарха над сильными персонами и шляхетством. При этом была использована, как известно, рознь между двумя только что названными элементами. С другой стороны, весьма важно и то, как были смягчены и преодолены конституционные стремления шляхетства. Доcтигнуто это было удовлетворением некоторых его весьма жизненных интересов. Переворот 1730 г. не дал политических результатов, был государственным фиаско шляхетства, но его отражение в императорском законодательстве ближайшей эпохи несомненно и весьма существенно шло навстречу шляхетским интересам. Таким образом, самодержавие, отказав культурному классу во властном участии в государстве, вновь привязало к себе этот класс цепями материальных интересов, тем самым отучая его от политических стремлений и средств и приучая к защите своих интересов помимо постановки и решения политического вопроса".

Борис Парамонов: Это чрезвычайно злободневно звучит – как будто о сегодняшней России сказано. Один в один. В России сохранился тот политический строй, что был характерен для советской истории, – единовластная диктатура, в основе которой подкуп правящего класса: номенклатуры, вчера довольствовавшейся установленным пайком, а сегодня допущенной к посильному обогащению. А творческие силы нации, культурный ее класс по-прежнему отстранен от управления, от адекватного участия в общенациональной государственной жизни.

Так и последствия будут те же: как монархия упала в 1917 году, так и нынешний режим обнаруживает признаки заметного упадка. В любой революции всегда главный виновник – власть. Тут парадокс: чтобы сохранить власть, попросту – государственный порядок, надо не монополизировать власть, а делиться ею. Не сосредоточивать власть в одних руках, а распространять ее на весь общественный состав. Это и есть власть народа.