Александр Генис: На этот раз ажиотаж на американском книжном рынке произвел не Гарри Поттер. Книга, которую с нетерпением ждали и с поклонением встречают, называется «Война и мир». Ее новый перевод, который только что появился в продаже под невзрачной синей обложкой, обещает привлечь к Толстому всех тех, кто слышал о знаменитом романе, но боялся подступиться к четырехтомной эпопее.

От пары (в том числе и супружеской) переводчиков англоязычный читатель вправе ожидать шедевра. Ричар Пивэр и Лариса Волохонская (сестра известного русского поэта, соавтора Хвостенко, Анри Волохонского) уже прославились блестящими переводами русской классики. Новая версия американской «Анны Карениной» даже стала бестселлером, после того, как ведущая безмерно популярной телевизионной программы Опра выбрала ее книгой года для клуба своих почитательниц. Другое их достижение – новый перевод «Братьев Карамазовых», который вызвал восторг знатоков. И вот – главный, как считают сами переводчики, труд: «Война и мир».

Объясняя читателям «Бук ревью» секреты своего оригинального метода, Пивэр пишет, что каждая книга переводится ими трижды. Первый раз Лариса Волохонская создает подстрочник, максимально близкий к оригиналу. Потом, уже сам Ричард Пивер, который не знает русского, переписывает книгу на литературный английский. И, наконец - окончательная версия, результат тщательной сверки английского и русского текстов.

В результате такого жесткого контроля, - говорит Пивэр, - мы избегаем насильственной гладкости стиля, убаюкивающей читателя и убивающей авторскую оригинальность. В своей статье он приводит такой пример:

Диктор: «Описывая вылазку гусаров Денисова, Толстой пишет, что скачущие по доскам моста лошади производили «прозрачные звуки». Ни один из английских переводов «Войны и мира» не сохранил эти самые «прозрачные звуки», якобы помогая автору избежать бессмыслицы. Между тем, именно свежесть, оригинальность такого определения и делает текст сугубо толстовским».

Александр Генис: Прочитав это, я и сам задумался о том, что значит эти слова, и пришел к выводу, что «прозрачными» звуки делает бесспорность их происхождения – стук копыт ни с чем не спутаешь. Я, впрочем, не уверен в своей правоте. Важно, что Толстой тут на всем скаку своим неожиданным прилагательным останавливает читателя, мешая ему «проглотить книгу», не заметив деталей.

О том, что явление новой версии «Войны и мира» - важное событие в интеллектуальной жизни Нью-Йорка говорит и то обстоятельство, что в лучшем кинотеатре повторного фильма запустили семичасовую экранизацию Бондарчука. Рекламируя этот проект, американский дистрибьютор фильма подсчитал, что в сегодняшних ценах производство картины «Война и мир» обошлось советской киноиндустрии в 700 миллионов долларов.

Но, пожалуй, самая интересная «толстовская» акция – месячная сетевая дискуссия-блог в «Нью-Йорк Таймс» http://readingroom.blogs.nytimes.com/.

В ней участвует и редактор газеты Билл Келлер, и Сэм Таненхаус, глава книжного приложения газеты, и ведущие профессора-слависты, и – самое интересное! - читатели, которые впервые взялись за Толстого, чтобы читать его в заданном дискуссией ритме – по тому в неделю.

«Война и мир», как сказал один из именитых участников блога, не просто один из великих романов, вероятно, это – самый великий роман в западной литературе. Новый перевод позволяет надеяться, что нам удастся, наконец, прочесть его почти таким, каким он был написан.

Александр Генис: Как это часто бывает, умная стратегия американского книжного рынка не только учитывает спрос, но и подготавливает его. Незадолго до премьеры новой английской версии «Войны и мира», издательство « National Geographic » выпустило книгу о его авторе - «Песня без слов». Ее автор - Лия Бендавид-Валь - приближает американских читателей к великому писателю при помощи фотографий. И не просто фотографий, а снимков, сделанных женой Льва Толстого, Софьей Берс. Об этом альбоме, о Толстом, и о том, как его читает американская интеллигенция, с критиком газеты «Нью-Йорк Сан» Сэмом Мансоном беседует корреспондент «Американского часа» Ирина Савинова.

Сэм Мансон: Лия Бендавид-Валь, составившая это богато иллюстрированное издание большого формата, собрала фотографии и другие материалы из архивов Государственного музея Толстого и из его архива в имении Ясная Поляна. Из этих двух обширных источников автор выбрала очень «домашние» фотографии, сделанные Софьей Толстой. Их она сопроводила подходящими по смыслу выдержками из личного дневника Софьи Берс, этой замечательной женщины, имевшей собственные серьезные жизненные устремления и философию. Фотографии показывают, что значит быть женой великого писателя. Автор – историк фотографии и редактор фотоальбомов в издательстве « National Geographic ». Опыта ей не занимать, но эта книга уникальна тем, что она – результат ее сотрудничества с коллегами в России.

Ирина Савинова: Эта книга адресована исключительно американскому читателю?

Сэм Мансон: Да, конечно. И сопроводительный текст написан просто: он объясняет, кто такой Толстой, и что за человек была его жена. Это, конечно, не для россиян, которым это все известно. Комментарии написаны исключительно для американцев. Они даже не для европейцев, которые лучше знают, кто такой Толстой.

Ирина Савинова: Ч то нового узнает читатель, глядя на фотографии?

Сэм Мансон: Я думаю, становится очевидным, что он был тираном. Мы прослеживаем, как его брак с Софьей Берс, созданный на взаимной сильной страсти, переродился в полное отчуждение этих двух людей. Фотографии не могут скрыть выражение лиц участников тяжелой семейной трагедии. А комментариями автор подтверждает, что быть женой такого великого писателя, как Толстой, очень сложно, и объясняет, какие самопожертвования требовались для этого.

Ирина Савинова: Кто в Америке захочет познакомиться с «Песней без слов»?

Сэм Мансон: Человек средних лет, с образованием, хорошо обеспеченный. Не обязательно интересующийся литературой. Эта книга, прежде всего, дорогой альбом фотографий. Ее читатель интересуется биографиями великих людей. Жанр художественная биография очень популярен у нас. Книгу приобретут те, кто любит выложить на обозрение красивый фолиант. Нужно признать, что книга не для серьезных исследователей творчества Толстого или для изучающих историю фотографии. Эта книга для интеллектуалов-аматеров – так можно вкратце охарактеризовать эту аудиторию.

Ирина Савинова: В России поклонники Толстого и Достоевского сильно отличаются друг от друга. А в Америке?

Сэм Мансон: Это очень трудный вопрос. Ответить на него можно по-разному. Но скажу сразу – обе группы близки. И вот почему. В сознании американского читателя эти две фигуры слиты в один образ русского писателя. Для тех же, кто не очень хорошо знаком с их текстами, это просто русский писатель, пишущий длинные, наводящие тоску произведения, наполненные самоубийствами и другими грустными вещами. Отвечу так: нет, это не две разные группы, потому что ни одна не читает Толстого или Достоевского с таким страстным увлечением, с каким это делают две группы любителей Толстого или Достоевского в России.

Ответить можно и по-другому: те ученые и литературоведы, которые изучают творчество Достоевского, находят в его произведениях больше возможностей поупражняться в своем умении анализировать крайние психологические состояния, которые можно найти на любой странице любого его произведений. Таково мое мнение. Вообще же, для американских ученых репутация Достоевского всегда была выше репутации Толстого.

Или можно ответить так: группы, глубоко знакомые или с творчеством Достоевского, или Толстого, так же непохожи, как ёж не похож на лису. Как у Исайи Берлина. Это, конечно, сравнение впопыхах – точно я не знаю, в чем различие двух групп. Скорее всего, в том, как они относятся к вопросу о смысле жизни. Я вспоминаю, сколько времени я потратил, споря с моим другом по колледжу, какой роман лучше, «Анна Каренина» или «Братья Карамазовы». Я был на стороне Толстого, он – на стороне Достоевского.

Ирина Савинова: И вы остались на стороне Толстого на всю жизнь?

Сэм Мансон: У меня есть любимые произведения, но нужно помнить, что я читаю их в переводе. Я люблю многие произведения обоих писателей. Так трудно решить, чьи я люблю сильнее.

С первой страницы любого произведения Достоевского вы чувствуете присутствие его гения, и как творец он никогда с вами не расстается. С Толстым вы забываете, что он автор. У него все так естественно. Об этом писал Горький в своих «Воспоминаниях». Толстой – фигура вроде Гомера, он - как Создатель. Как зодчий он непревзойден в «Анне Карениной» и «Хаджи Мурате». Это шедевры. Но это только один узкий аспект.

Оба писателя – титаны. С моей стороны было бы нескромно и неверно говорить, что я обязан одному больше, чем другому.

Ирина Савинова: Из множества фотографий в книге «Песня без слов» на какие вы обратили особенное внимание?

Сэм Мансон: В моей памяти остались три. На одной Толстой сидит на скамье с Чеховым. Мне запомнилось, насколько они разные. На другой он наклонился над стопкой листов бумаги, очевидно, работая над корректурой перепечатанного Софьей Толстой. Это одна из немногих фотографий, на которых он не смотрит в камеру. И еще одна. На ней он стоит посреди поля, одетый в крестьянскую одежду. Руки заправлены под пояс длинной рубахи. Глубоко запрятанные под нависшими седыми бровями глаза смотрят прямо в камеру и видят прямо насквозь вас, через столетие.

Александр Генис: А сейчас у нас с ведущим рубрики «Кинообозрение» Андреем Загданским пойдет речь о другой статье российского экспорта. Мы обсудим новый фильм о русской мафии, снятый известным мастером философско-гангстерского жанра Дэвидом Кроненбергом.

Надо сразу сказать, что в картине играет вся ярче разгорающаяся звезда сегодняшнего кинематографа - американский актер датского происхождения Виго Мартенсен. Готовясь к своей роли русского «вора в законе» Мартенсен совершил большое – многонедельное - путешествие по России. Не зная языка, он один, без переводчика, объездил не только Москву и Петербург с их окрестностями, но и весь Урал. Мартенсен изучил уголовный жаргон и лагерный этикет, стал экспертом по блатной татуировке, научился произносить свои реплики по-русски и по-украински. Во время съемок Мартенсен не расставался с четками, которые уголовники сделали из расплавленных корпусов пластмассовых зажигалок. Он даже украсил свою гримерную русскими иконами.

И все-таки, скажу я, забегая вперед, ничего не помогло: из фильма получилась очередная клюква, вроде тех голливудских лент, которым еще Ильф и Петров дали общее название: «Княгиня Гришка». Прошу вас, Андрей.

Андрей Загданский: Новая картина канадского режиссера Дэвида Кроненберга называется « Eastern Promises », и по-русски фильм перевели как «Порок на экспорт». Наверное, это правильно, поскольку трудно перевести идиому и игру слов, заложенную в оригинальном английском названии. Фильм рассказывает нам о русской мафии и ее страшных темных преступлениях, совершенных в замечательном диккенсовском Лондоне. Фильм начинается с того, что в некотором роддоме в Англии русская женщина рожает девочку и умирает. Сироту подбирает русская по происхождению женщина, которая работает в этом роддоме. В вещах покойной матери медсестра находит дневник, на удивление подробный и обстоятельный. В дневнике лежит карточка из ресторана в Лондоне. Девушка приходит туда для того, чтобы найти родню сироты, и, конечно же, оказывается в самых серьезных перипетиях фильма. Конечно же, владелец ресторана, обстоятельный, милый и очень доброжелательный человек, в действительности - глава русской мафии и все, кто, так или иначе, связаны с ним, это русская мафия.

Александр Генис: Тут надо сделать большую паузу. Тема русской мафии уже не в первый раз появляется в американской массовой культуре. Каждый раз, когда это происходит, я с ужасом смотрю на экран, потому что человеку русской культуры крайне неприятно смотреть, как его изображают на экране в американских гангстерских фильмах. Я однажды пожаловался на это своему американскому товарищу, а он мне сказал: «А итальянцам, по-твоему, лучше?». Ведь для всех американцев итальянцы это не Микеланджело и Леонардо, а это Крестные отцы сплошные, сплошная мафия. Так что ничего тут специфически оскорбительного для нас нет. Может быть, зря мы так обижаемся.

Андрей Загданский: Дело, наверное, не в оскорблении, связанном с тем, что речь идет о мафии. Мафия и бандиты есть у любого народа. Дело не в этом. Унизительно видеть нагромождение культурных стереотипов, которые принадлежат к самому низкому уровню любого культурного портретирования, если это слово в данном случае уместно. Я не так хорошо знаком с русской мафией, но, тем не менее, я не могу себе представить, чтобы русские бандиты пили водку с утра до вечера.

Александр Генис: Каждый раз, когда на экране появляется русский человек, рядом с ним стоит бутылка водки. Вместо зубной щетки у него бутылка водки стоит.

Андрей Загданский: Я не могу себе представить, чтобы, открыв русский ресторан в Лондоне, хозяин ресторана непременно выложил настоящую печь, точно такую, какая должна была в 19-м веке стоять в углу какого-нибудь поместного дома, с непременным изображением двуглавого орла.

Александр Генис: Закусывают они борщом… Вообще, кулинарная тема - больная тема, не могу на это спокойно смотреть. В фильме работает много русских актеров (я сужу по тому, что русские слова там многие говорят без акцента), они могли бы сказать, что если на стене висит меню, написанное по-русски, то не должно быть в меню такого блюда, как «блины с кабачковой икрой».

Андрей Загданский: Беда даже не в «блинах с кабачковой икрой», а в постоянном смешивании русского и английского языков. Я совершенно не понимаю, почему русские бандиты должны периодически говорить друг с другом то по-английски, то по-русски. Я не знаю зачем.

Александр Генис: На плохом английском и плохом русском. Я все время, сидя в зале, пытался смотреть на этот фильм не русскими глазами. Представим себе, что здесь сидит китаец или албанец, кто угодно, кто не знает русских реалий, не знает деталей русской жизни, русского языка и смотрит на это не предубежденно. Конечно, для русского зрителя этот фильм – провал, потому что он просто вызывает идиотский смех. Слишком много глупостей, слишком много штампов, слишком много клише. С другой стороны, американский зритель находит в нем другое, он находит в нем новый гангстерский сюжет, новый гангстерский поворот. Невинные украинские девушки, которые становятся проститутками в Лондоне, какие-то негодяи. Обо всем этом он читает в газетах, ничего придуманного тут нет.

Андрей Загданский: Конъюнктура, скажем так. Это сегодняшняя мафиозная бандитско-преступная конъюнктура

Александр Генис: Итальянскую мафию отработали, взялись за русскую.

Андрей Загданский: Пошли девушки с Украины и из России, новая горячая тема жизни преступного мира. Но это не позволяет мне, при всей достоверности этой части истории (мы знаем, что преступный мир торгует женщинами из Украины и из России), принять правила игры фильма. Вот, в чем дело. Я сужу не о достоверности с точки зрения газетной полосы, а с точки зрения психологических отношений, мотивировок, персонажей. Вот в это я не верю, в этом проблема фильма для меня.

Александр Генис: Это ставит вопрос более широко – как изображаются русские на американском экране. Должен сказать, что обычно это смехотворно, я не помню, чтобы я видел какой-нибудь хороший фильм на русский сюжет. Что вполне естественно. Представим себе, сколько идиотских фильмов снято про Америку в России. Один мой знакомый этим зарабатывал на жизнь, он возил по американским университетам отрывки из фильмов, где изображалась Америка в Советском Союзе. Это было действительно уморительное зрелище. Но однажды я видел передачу из сериала «Закон и порядок», где речь шла о русской мафии. И там-то я увидел один довольно интересный сюжетный поворот. Американский прокурор встречается с главой русской мафии в Нью-Йорке, на Брайтон Бич, и русский уголовник говорит американскому прокурору: «Нас Сталин не сломал, неужели вы думаете, что вы нас сломаете?» И вот тут я подумал, что этот поворот они еще недостаточно разработали. И вот в этом фильме попытка показать русский уголовный мир со всеми их татуировками, с воровским законом, она где-то смехотворна, но она вполне понятна - они пытаются нащупать какой-то новый материал.

Андрей Загданский: Нащупать это еще на значит найти. Я согласен с вами, что экзотика татуировок, мира воров в законе, преступных группировок, сложившихся на территории бывшего Советского Союза, все это достаточно экзотично и интересно. То, что они пытаются исследовать новую территорию, это похвально и, наверное, совершенно оправданно. Но не получается. Вот, в чем беда.

Александр Генис: Несмотря на то, что в фильме играет один из самых интересных сегодня актеров.

Андрей Загданский: Между прочим, Виго Мартенсен, которого мы видели в этом фильме, пожалуй, лучшее, что есть в этой картине. Он говорит по-русски чище всех.

Александр Генис: Он – датчанин, ему легче дается русский язык.

Андрей Загданский: А, может, потому, что он поэт и у него ухо лучше ориентированно на музыку другого языка.

Александр Генис: Совершенно верно.

Андрей Загданский: Его интонирование очень близко к русскому языку. Меня его русские фразы не раздражали, в отличие от других героев, которые звучали совершенно чудовищно, с моей точки зрения. И тот персонаж, которого он создает.

Александр Генис: Двойной агент.

Андрей Загданский: Который живет двойной жизнью и совершает моральные и аморальные поступки. Мы должны пояснить, что он работает на ФСБ.

Александр Генис: Он в договоре со Скотланд-Ярдом и должен, в конечном итоге, вывести на чистую воду всю эту мафию. А может он просто хочет подняться по иерархической ступени в этой мафии и стать наверху. Мы не знаем. Очень часто эти двойные агенты, которые являются, с одной стороны, полицейскими, а с другой стороны, оказывается внедренными в структуры мафии, забывают уже, кто они на самом деле. Они хотят сделать карьеру и там, и там.

Андрей Загданский: Такой намек есть в фильме.

Александр Генис: Во всяком случае, так картина заканчивается. Мы не знаем, чего же он добился, в конченом итоге.

Андрей Загданский: Но мы видим его как русского Крестного отца. И, конечно, перекличка с «Крестным отцом» в фильме несомненна.

Александр Генис: Только за спиной нашего Виго Мортенсона - русская изразцовая печь с двуглавым орлом.

Александр Генис: О том, что, собственно, называется диковинным словом «джентрификация», я узнал на своем опыте, много лет наблюдая за трансформацией теперь уже самого элитарного района Нью-Йорка – Сохо.

Дело в том, что, когда 30 лет назад я приехал в Америку, в Сохо жили только крысы. Все кварталы Сохо были руинами, весьма живописными, впрочем. Кирпичные монстры бывших складов и фабрик поражали своим мрачноватым размахом. Это были настоящие дворцы труда: высокие потолки, огромные, чтобы экономить на освещении, окна. Тут даже были свои архитектурные излишества – «херувимы», скромная, но неизбежная гипсовая поросль фасадов.

Джентрификация поступила с останками промышленной эры лучше, чем они на то могли рассчитывать. Став знаменитыми галереями, дорогими магазинами и модными ресторанами, они не перестали быть руинами. На костях индустриальных динозавров выросла изощренная эстетика Сохо. Суть ее - контролируемая разруха, метод - романтизация упадка, приметы - помещенная в элегантную раму обветшалость. Здесь все используется не по предназначению. Внуки развлекаются там, где трудились деды - «элои» из «Машины времени» Уэллса проматывают печальное наследство «морлоков».

Культивированная запущенность, окрашивающая лучшие кварталы Нью-Йорка ржавой патиной, свидетельствует не только об упадке, но и расцвете. Ведь лишь на выходе из апогея мы узнаем о том, что высшая точка пройдена. Об этом написано остроумное, как все у этого поэта, стихотворение Лосева, которое так и называется -«Джентрификация».

Диктор:

Здесь прежде шерсть прялась,

Сукно валялось,

Река впрягалась в дело, распрямясь,

Прибавочная стоимость бралась

И прибавлялась.

Она накоплена. Пора иметь

Дуб выскобленный, кирпич оттертый,

Стекло отмытое надраенную медь,

И слушать музыку, и чувствовать аортой,

Что скоро смерть.

Александр Генис: Умирать, впрочем, в Нью-Йорке никто не собирается. В этом городе, вообще, по-моему, ничего не исчезает – только меняет свое назначение. Именно поэтому ньюйоркцы так держатся за любые останки своего прошлого, превращая уродливое в объект эстетического любования и устраивая, как рассказывает нам репортаж корреспондента «Американского часа» Юлии Валевич, веселые праздники вокруг воскрешенных джентрификацией руин.

Юлия Валевич: Среди бесчисленного количества осенних гуляний в Манхэттене, фестиваль на 19-й улице и 10-й Авеню мог бы и затеряться, если бы не благородная цель – c охранение знаменитой надземной железной дороги «Хай Лайн», просуществовавшей 72 года. Ржавые рельсы, расположенные на уровне девяти метров над землей, по-прежнему извиваются вдоль 10-й Авеню. Только сейчас эта заброшенная железная дорога, по которой проезжали грохочущие вагоны, постепенно превращается в новый общественный парк с зелеными лужайками, петуниями, душистыми розами и орешником. А пришедшие на фестиваль ньюйоркцы, с удивлением обнаруживают, что здесь, в районе 19-й улицы, парк уже готов для променада. Но предоставим слово тем, кто приложил для его открытия немало усилий. У микрофона Роберт Хеммен, один из основателей фонда «Друзья «Хай Лайн»».

Роберт Хеммен: Эта надземная железная дорога, на которую поднимались на лифтах, строилась с 1929-го по 1934-й год. Два с половиной километра, связывающих 22 блока, с севера 30-й улицы на юг, до Гансвурт Стрит. Вначале «Хай Лайн» охватывала и Сохо, но потом, в 60-е и 90-е годы, ее частично разобрали. Владельцы здешней недвижимости хотели снести ее и в Челси. И вот тогда мы объединились, чтобы сохранить «Хай Лайн», которая является частью истории Нью-Йорка. Примером для нас была надземная железная дорога в Париже, превращенная в парк, променад Планте, единственный в своем роде. Мы создали коалицию в поддержку «Хай Лайн», писали петиции конгрессменам и сенаторам, работали с городскими властями. И, наконец, в 2002 году добились того, что наш проект сохранения «Хай Лайн» и превращения ее в общественный парк, был одобрен. Сейчас «Хай Лайн» принадлежит городу и находится под юрисдикцией Управления парками и садами Нью-Йорка. Мы начали работу в прошлом году, и, надеемся, что следующей осенью парк будет полностью открыт для публики.

Юлия Валевич: 10-ю Авеню, на которой проходит сегодня фестиваль, когда-то прозвали Авеню Смерти. Дело в том, что в середине 19-го столетия здесь проходила наземная железная дорога, по которой трудолюбивые лошадки тащили товарные вагоны. Затем их сменили паровозы. Возросла скорость движения поездов, а вместе с нею и смертность населения в прилегающих к железной дороге кварталах. Вот тогда-то у паровых двигателей и появился конный эскорт. Наездники, следовавшие перед поездом и размахивавшие красными флажками, вошли в историю, как Вестсайдские ковбои. Они курсировали по своему трехкилометровому участку почти 80 лет, и приобрели народную известность. Это существенно сократило количество фатальных аварий, но не избавило Авеню Смерти от ее дурной славы. И только в 1934 году была впервые запущена безопасная надземная железная дорога, получившая название «Хай Лайн» и просуществовавшая до 1980 года. После этого заброшенная железная дорога стала бесполезной частью городского пейзажа. Правда теперь, благодаря усилиям таких энтузиастов, как Роберт Хеммен, не такой уж и бесполезной.

Сохранение «Хай Лайн» и превращение ее в общественный парк, это замечательная идея, но причем здесь фестиваль? – спросила я Роберта.

Роберт Хеммен: Знаете, здесь, в Челси, столько хороших галерей прямо под эстакадой. Хотелось, чтобы люди о них узнали. Поэтому мы установили все эти павильоны и будки, в которых художники, музыканты, актеры знакомят местное население и туристов со своим творчеством, а, кроме того, учат их рисовать, играть на электронных инструментах, танцевать, петь, фотографировать. И все это бесплатно. Для детей, для семей, и для взрослых, как мы с вами.

Юлия Валевич: Надо сказать, что «Друзья «Хай Лайн»» присоединились к фестивалю всего несколько лет назад, когда начали свою кампанию по спасению надземной железной дроги в Челси. А традиционно, вот уже восемь лет, фестиваль искусств на 19-й улице проводит некоммерческая театральная компания «Китчен». Рассказывает директор этой самой «Кухни» Дебора Сингер.

Дебора Сингер: Сегодня у нас большой праздник, в котором принимают участие около ста актеров, клоунов и жонглеров. На большой сцене целый день играют профессиональные ди-джеи, и профессиональные танцоры учат детей танцевать хип-хоп. Есть даже павильон с небольшим зоопарком. А еще у нас в гостях тенор Пабло Хелгуэро. Он пользуется особым спросом. Вы можете дать ему номер телефона, заказать любую песню, и он посылает музыкальную телеграмму вашим друзьям.

Юлия Валевич: И Роберт Хеммен, и Дебора Сингер много говорили о частных пожертвованиях на презервацию и превращение «Хай Лайн» в общественный парк. Но никто не сказал, во сколько это обошлось городу. Об этом говорит Эдриан Бенепи, директор Управления нью-йоркскими парками.

Эдриан Бенепи: «Хай Лайн» – это здорово. Это будет огромный парк над городом, в два с половиной километра длиной. Уникальный парк. Но, должен вам сказать, что городу он уже обошелся в приличную сумму – 160 миллионов долларов, а к моменту открытия эта сумма перевалит за 200 миллионов. Но оно того стоит. Зато у нас будет такой же променад, как в Париже, а, может, еще лучше.

Юлия Валевич: Трудно поверить, что этот шумный, веселый фестиваль занимает лишь один квартал – от 9-й до 10-й. И аттракционов столько, что никому и в голову не приходит подняться наверх, на эстакаду, отдохнуть от городской суеты, насладиться тишиной, потрясающим видом на Гудзон и Манхэттен. Наверху - петунии, а внизу - рептилии, и дети визжат от страха и восторга, когда им дают погладить гигантского удава или крокодила. И взрослые веселятся, не пропускают ни одного аттракциона. У 30-летнего адвоката по имени Пол и его подружки Иветт лица и коленки вымазаны краской. Они только что рисовали картинки подбородком. А сейчас стоят в очереди, чтобы попасть в фотобудку, где невидимый художник за 30 секунд рисует ваш юмористический портрет.

Пол: Мы тоже хотим такой портрет. Это весело, это смешно, а смех - натуральный витамин. Мы тоже дети, только взрослые дети.

Юлия Валевич: Шестилетняя Габи в восторге от фестиваля.

Габи: Я украшала кремом печенье, рисовала на воздушных шариках, играла с черепахой, шила костюмы для кукол, пускала воздушного змея, училась сажать цветы, и еще очень много танцевала, я люблю танцевать под любую музыку.

Юлия Валевич: Девчушка закружилась в танце, и тут же собралась толпа, защелкали фотоаппараты. А петь можешь?

Габи: Если вы хотите, пожалуйста...

Александр Генис: Сегодняшний «Американский час» завершит очередной выпуск привычной нашим постоянным слушателям рубрики «Музыкальная полка Соломона Волкова». Итак, Соломон, какие прибавления на вашей музыкальной полке?

Соломон Волков: Я хотел рассказать о фильме, который мы с вами недавно увидели. Фильм называется «Нуреев. Русские годы» и рассказывает, на документальной основе, о советском периоде жизни и творчества легендарного танцовщика.

Александр Генис: Надо сказать, что фильму предшествовала потрясающая реклама в «Нью-Йорк Таймс», были полосные статьи о Нурееве. Эта картина просто возродила интерес к Нурееву, особенно в Нью-Йорке, где, конечно, любят балет.

Соломон Волков: Хочу еще раз обратиться к российским журналистам. Ради бога, его зовут Рудольф Нуреев, а не «Нуриев». Он сам себя называл Нуреевым. В его ленинградские годы его все называли Нуреевым, во всех справочниках он Нуреев. Каждый раз, когда я вижу написание «Нуриев», я начинаю сатанеть. И очень любопытный фильм, в котором мы увидели его ленинградских друзей, обаятельного Леонида Романкова и сестру его Любу, которые дружили с Нуреевым в его молодые годы, танцовщицу Нинель Кургапкину, которая была его партнершей. Там рассказали нам, по минутам, как произошел легендарный побег Нуреева в 1961 году в парижском аэропорту, открыли совершенно неизвестного приятеля Нуреева, танцовщика из ГДР, который учился в Ленинграде и снимал Нуреева на кинопленку, там были показаны никогда никем не виденные потрясающе кадры молодого Нуреева, как он танцует. Все это было потрясающе интересно. Но не для тех, кто уже хорошо знаком с биографией Нуреева. Мы все уже слышали о том, что его учитель по танцу и жена этого учителя жили в качестве такого брака втроем, об этом всегда говорили втихую. В первый раз это озвучено в открытую. Для меня было очень интересно узнать, с каким жадным любопытством Нуреев, оказавшись в Париже, впитывал в себя все впечатления. Это подтверждает мои воспоминания о Нурееве, как о человеке, который всем абсолютно интересовался, как губка в него все вбиралось. Он мог стихи слушать, сам читал их с огромным удовольствием, читал самую сложную литературу, обожал картины смотреть, в каждом городе всегда старался попасть в музей. Нуреев был человеком сложным, очень увлекательным, не самым приятным в общении, но смотреть на него - наслаждение.

Александр Генис: Соломон, естественный вопрос: Нуреев и Барышников. Что получится, если мы их сравним?

Соломон Волков: Это просто две противоположные стороны, как лед и пламя.

Александр Генис: Кто – лед, кто - пламя?

Соломон Волков: Конечно же, пламя это Нуреев, а лед - Барышников. В том смысле, что Нуреев это все на темпераменте, все на эмоции, все на импульсе, а у Барышникова абсолютно все спланировано, выстроено, гораздо более совершенная техника, чем у Нуреева. В смысле техники это несравнимые личности, но напор Нуреева и его восточная экзальтированность, это то, что отличает Нуреева, как танцовщика и человека. И он, конечно, был неподражаемым Ромео в балете «Ромео и Джульетта». Поэтому, когда я слушаю музыку из балета Прокофьева, то я всегда вспоминаю Нуреева.

Александр Генис: А теперь – «Личная нота». Что вы слушаете в эти дни, Соломон?

Соломон Волков: Я, слушая музыку, сегодня вспоминаю о том, что ведь в октябре исполняется 20 лет со дня присуждения Нобелевской премии по литературе Иосифу Бродскому.

Александр Генис: Я прекрасно помню этот день. Чтобы отметить его, когда я услышал, что Бродский получил Нобелевскую премию, а мы ведь все ждали этого, я пришел на работу, на Радио Свобода, в галстуке. И все страшно удивились, потому что в галстуке меня увидеть непросто. Меня спросили, что случилось, а я сказал, что вручение Нобелевской премии Бродскому - мой национальный праздник, поэтому я надел галстук.

Соломон Волков: Я этот день отмечаю, слушая, может быть, самое любимое произведение Иосифа. Это запись «Дидоны и Энея» - оперы Генри Перселла, английского композитора 17-го века. Он получил эту пластинку в подарок от замечательного английского поэта Стивена Спендера, который переслал эту пластинку с Анной Ахматовой, когда она возвращалась из Англии. Ей тогда в Оксфорде вручали почетную степень доктора. Она привезла эту пластинку Бродскому, он ее заслушал, выучил наизусть, месяцами крутил и слушал в тот день, когда умерла сама Анна Андреевна. А я, когда хочу вспоминать Бродского, то ставлю обыкновенно именно эту оперу. Правда, не ту же самую запись, этой записи у меня нет. Это предсмертная ария Дидоны, здесь ее поет Татьяна Троянос, а Английским камерным оркестром дирижирует Раймонд Леппард.

Александр Генис: А сейчас время «Музыкального анекдота», который, я думаю, продолжит предыдущую тему.

Соломон Волков: Да, у Бродского было много разных недостатков и слабостей. С моей точки зрения, одним таким существенным недостатком была катастрофическая аллергия, которую Иосиф испытывал к музыке Чайковского. Никак он ее не мог признать, никакие мои уговоры на него не действовали. Музыку Чайковского он категорически отрицал.

Александр Генис: Он считал ее слишком сладкой.

Соломон Волков: Но ничего с этим поделать было невозможно, он был в своих вкусах человеком невероятно упрямым. И он зафиксировал вот эту свою нелюбовь к Чайковскому в подарке. Он подарил свой сборник стихов пианистке Елизавете Лионской, которая приезжала довольно часто в Нью-Йорк. В последний раз она приехала буквально за несколько дней до его смерти. Тогда он вручил ей свою книжечку со следующей надписью:

«Дарю стихи Елизавете.

Она простит меня за эти,

стихи,

Как я в душе рыча,

Петра простил ей, Ильича»,

Вот сейчас я хотел бы, чтобы наши слушатели познакомились с тем, как Елизавета Лионская играла Чайковского. Его «Большая соната».