Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре - на два голоса. Мой собеседник в московской студии Андрей Гаврилов.
Здравствуйте, Андрей!


Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!


Иван Толстой: Сегодня в программе:


Переслушивая Свободу: голос Булата Окуджавы
Любовь Орлова на исторической родине – эссе Бориса Парамонова
И новые музыкальные записи. Андрей, что это будет сегодня?


Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать фрагменты нового альбома московского ансамбля, который называется “Второе приближение”.


Иван Толстой: Из культурного телетайпа. Гондурасские ученые утверждают, что нашли останки одного из первых царей цивилизации майя.
Находка была сделана в археологическом городище Копан – месте, где в середине первого тысячелетия нашей эры была основана Копанская царская династия майя, из которой ученым известно 16 царей. Кости были обнаружены в захоронении в храме Оропендола (Oropendola). Я, правда, не знаю ни майского языка, ни испанского, но подозреваю, что это “Золотой светильник”. Исследователи полагают, что они могли принадлежать одному из 16 правителей майя.

По словам директора Института истории и антропологии Гондураса, человек, чьи останки были обнаружены, скончался в возрасте 30 лет. Состояние найденных костей неудовлетворительное, так как на них обрушилась кровля помещения, где содержались останки, однако зубы покойного майя сохранились хорошо.

Копанская династия существовала на протяжении четырех столетий и угасла в IX веке нашей эры.

А вот, кстати, о состоянии памятников. Половина памятников истории и культуры России находятся в неудовлетворительном состоянии, более 2,5 тысяч из них исчезли за последние 10 лет, заявил глава Министерства культуры Александр Авдеев.

Он сказал, что ситуация в отрасли непростая и экспертами характеризуется как неудовлетворительная, для части из них необходимо принятие срочных мер по спасению.
По его мнению, если не принять мер, то “это неизбежно приведет к невосполнимым утратам”.

Авдеев напомнил, что за последнее время были утрачены такие памятники, как Торговые ряды в Звенигороде начала XX в, дом купцов Ворониных в Суздале, Максимовская лавка в Уфе и другие.



Андрей Гаврилов: Иван, вы мне напомнили фразу, которую я помню с детства. Когда вы процитировали министра, о том, что памятники находятся в плачевном состоянии, а некоторые вообще исчезли, я вспомнил, как в 50-е годы была какая-то детская радиопередача, куда люди, то есть родители или сами дети, если умели писать, писали, отвечая на какие-то письма. В общем, попытка интерактивного советского радио. И там была замечательная фраза из письма одного мальчика: “Вы спрашиваете, как поживает мой кролик? Плохо он поживает. Он умер”.

Иван Толстой: Когда я читаю подобные сообщения, я вспоминаю о всякой политизированной суете вокруг какого-нибудь памятника советскому войну в Таллине или о чем-нибудь подобном, о том, что у издерганных, нервных и зомбированных людей вызывает волнение и тревогу то, как обращаются с нашими памятниками в других землях, о том, как тревожат нашу память. Потому что своя память спит мертвым сном.

Чтобы закончить гоголевскую тему этих месяцев, напомню, что среди лауреатов Первой литературной “Премии Николая Гоголя” , которая вручается в Риме, московский литературовед Юрий Манн, автор 3-томного исследования о Гоголе, профессор Римского университета “Ла Сапьенца” Рита Джулиани, выпустившая книгу “Гоголь в Риме”, и итальянист Анна Ямпольская, переведшая ее на русский язык, лингвист Алессандро Романо, автор итальянского перевода повести Гоголя “Рим”, и переводчик Николай Живаго – он награжден посмертно.

Учреждение этой премии приурочено к 200-летнему юбилею Гоголя, который прожил в Италии 8 лет и очень любил Рим.

Андрей Гаврилов: За это время было довольно много интересных новостей, но я бы хотел выделить, в первую очередь, одну. В Москве открылся очередной фестиваль, посвященный памяти Булата Окуджавы. Я думаю, что не стоит напоминать, что в эти дни празднуется его 85-летие. Булат Шавлович родился 9 мая и, в общем, как было написано в одной из статей, “не каждому дано родиться в День Победы”. Фестиваль Булата Окуджавы - это событие, во-первых, потому что этот фестиваль проходит по разным странам, уже известно, что он много лет проходил в Израиле, он проходил в Польше, он проходил одновременно и в России, и, в общем, может быть, это в чем-то честная и, не знаю, насколько удачная попытка не позволить стихам и образу Окуджавы покрыться той попсовой плесенью, которой очень часто покрываются стихи, песни и творчество других близких ему поэтов. Я не буду назвать имена просто для того, чтобы не бросить на них случайно какую-нибудь тень. Булат Шавлович Окуджава в памяти всех, конечно, прежде всего, поэт. Даже когда он поет свои песни, он остается поэтом поющим. Я бы хотел, вы наверняка подхватите эту тему, Иван, но я бы хотел сейчас долго об Окуджаве не говорить, а, наоборот, дать послушать то, как он читал свои стихи. Слава богу, записи его авторского чтения сохранились.

(Булат Окуджава читает свои стихи “Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал…)


Иван Толстой: Очень интересную запись, Андрей, вы принесли в студию, а я хотел бы продолжить тему Булата Окуджавы сегодня и показать нашим слушателям интервью, которое шло на наших волнах 2 ноября 1995 года. И, там самым, мы переходим к рубрике “Переслушивая Свободу”. Интервью было записано в Праге, в здании бывшего Чехословацкого парламента, откуда и сегодня идет наше вещание. Кстати, мы ведем отсюда программу Поверх барьеров в предпоследний раз. Наше радио переезжает в новое здание, и следующая программа Поверх барьеров пойдет в последний раз из здания на Виноградской улице, дом 1.

Так вот, 1995 год, Холодной войны уже не было, выступления россиян по Свободе стали привычными, нас широко ретранслировали, люди разъезжали по миру, появлялись первые гигантские состояния и стойко ощущалось равнодушие государства к судьбе простого человека. В моде было выражение “государство ушло” - из такой-то и такой-то сферы. Вот в этот период социальной апатии в Праге оказался Булат Шалвович. Это был юбилейный год – за полвека перед тем окончилась война. Война и судьба России – вот что стало темой разговора.

Во время пресс-конференции мы записали его ответы, некоторые из них предлагаем вашему вниманию. Какую политическую силу вы поддерживаете?

Булат Окуджава: Я поддерживаю порядочных людей, а не политические силы. Меня совершенно эти силы не интересуют. Порядочных людей. Их немного - хорошего много не бывает.

Иван Толстой: Как вы относитесь к таким высказываниям энциклопедий: Булат Окуджава - советский поэт, прозаик, автор лирических песен, член КПСС с 1955 года? Извините, если это не корректно.

Булат Окуджава: Что же не корректного? Здесь все правильно. До 1956 года я был сыном врагов народа, в 1956 году мы подумали, мы, молодые романтики, что, наконец-то, все переменилось в корне, и что теперь, очистившись, Коммунистическая партия будет замечательной. И я вступил. Мне предложили вступить, предложили мне работать в газете, и я был счастлив, что мне вдруг предлагают такую работу. И я вступил в компартию. Через два года я понял, что ничего не изменилось. А выйти в наше время из Компартии было невозможно. Погиб бы и я, и моя семья. Поэтому началась двойная жизнь. По-моему, в 89-м, это было очень смешно, тогда многие начали выходить из партии, и я принес свой партийный билет в конверте в Союз писателей, чтобы отдать в партком. Но там сидела секретарша. Она говорит, что секретаря парткома нет. Я говорю, что вот передайте ему. Она захихикала и сказала: “Это партбилет?”. “Да”, - сказал я. И я понял, что многие уже приносят.
Меня исключили в 70-м году. Почему-то я все прошлое вспоминаю смешно. Это тоже очень смешная история. В Мюнхене вышла моя книга очередная, там были мои рассказы, стихи, повести, которые публиковались в Советском Союзе. Но было предисловие некоей Тарасовой - эмигрантки. В предисловии ничего такого страшного не говорилось, но была одна такая фраза, что во время войны коммунисты отправили детей воевать. Немножко наивно и примитивно все это было. Меня вызвали в партийный комитет и сказали, что вот в предисловии такая фраза и нужно срочно ответить в газете этим авторам. Я сказал: “А что же я буду отвечать, наше население ведь не читало этого предисловия?”. Они сказали: “Нет, все равно нужно ответить”. Я сказал: “Не буду отвечать”. И меня вызвали на партком. Сидели 15 человек, членов парткома. Говорили обо мне страшные вещи и через шесть часов обсуждений меня исключили. Ну, исключили и исключили. Я пошел, купил байдарку и с приятелем, который сейчас в Парламенте работает, мы поехали на природу. Прошел год, за этот год меня вызывали несколько раз и предлагали опубликовать маленькое мое резкое отношение, мнение, и меня тогда восстановят. Жить было очень трудно, печатать ничего было нельзя, зарабатывать было невозможно. Я держался. А потом я как-то позвонил своему в то время другу Владимиру Максимову и говорю ему: “Знаешь, мне трудно выдержать все это, потому что ни за что ни про что вот я в таком дурацком положении”. А он говорит: “Ты напиши, но не указывай никаких адресов. Просто напиши общие фразы. Хочешь, я тебе помогу?” И он мне написал коротенькое письмо, что я не хочу, чтобы мое имя использовали люди не очень доброжелательные. И принес в “Литературную газету”. Главный реактор сказал: “Нет, надо конкретно обозначить своих врагов”. Я сказал, что конкретно не буду. И они схватили и опубликовали в таком виде. Потом меня вызвали на партком, сидели те же 15 человек. Они говорили обо мне такие вещи, что я чуть не упал от стыда под стул, потому что меня возносили, меня и гением назвали, и я не знаю. И восстановили.


Иван Толстой: А сейчас вы примыкаете к какой-либо партии?

Булат Окуджава: Конечно, нет. Во-первых, нет такой партии, к которой хотелось бы примкнуть пока. Я не знаю, что будет завтра. Во-вторых, я слишком стар для этих игр.

Иван Толстой: Некоторые ваши песни относят к гражданской лирике, но они же настолько романтические, что трудно бывает говорить о какой-то критике с вашей стороны.

Булат Окуджава: Кончено, я никогда не был ни революционером, ни диссидентом, я писал о том, что чувствую, писал о себе, в основном. Но сначала это очень не нравилось властям, потому что я был слишком грустный, а это не устраивало власть. Потом я вообще был подозрительный человек какой-то - с усиками, с гитарой, вдруг возник, поет что-то очень грустное, какие-то слова употребляет непривычные, например, “Ваше величество женщина”. Женщина - это в ресторане хорошо, а в песне советской это нехорошо, там девчата, девушки должны быть. Вот такие вещи. Ну, было там, допустим, “война, что ты подлая сделала?”. Как это, великая война подлой называется? В общем, все это было непривычно. У меня была довольно трудная судьба в этом смысле до появления Солженицына. Когда он появился, на его фоне я уже был совершенно неопасный, и мне стало легче жить.

Иван Толстой: В фильме “Белорусский вокзал” звучит ваша песня с такой строчкой: “Мы за ценой не постоим”. Когда на войну стали смотреть по-другому, эта строчка стала звучать совершенно иначе. Как вы относитесь к этой войне и к цене за нее?

Булат Окуджава: Песню написал не я, а как бы некто, находящийся в окопах. Она могла тогда родиться, такая песня. Да, за ценой не стояли, действительно. Это не мои слова и не моя точка зрения. У меня была задача написать песню от имени кого-то, сидящего в окопах. А вообще, если говорить об отношении к этой войне, ну, что говорить, я был очень советский молодой человек, добровольно ушел на фронт, сражался с фашизмом, остался жив, вернулся, многое пересмотрел, вдруг понял, что если отбросить слово “фашизм”, то это были две одинаковые системы, которые вели между собой конкурентный спор. Две тоталитарные системы. Ну, чисто внешняя разница была, кончено. Там была свастика, а здесь были серп и молот. Там был бесноватый фюрер, а здесь был гениальный вождь всех народов. Там ненавидели евреев откровенно, а здесь кричали о своей любви к евреям и тихонечко их уничтожали. Вот эта разница была. А в принципе, две одинаковые системы столкнулись. Я стал это понимать, конечно, после войны, значительно позже. Поэтому я считаю, что великой войной эту бойню называть нельзя, это неприлично. Бойня не бывает великой. Если отнести слово великая к размерам, то это другое дело.

Иван Толстой: На чьей вы стороне в чеченской войне?

Булат Окуджава: Трудно ответить на этот вопрос, потому что идет война между россиянами. Я считаю эту войну позорной и отвратительной. Она - результат просто нашей безграмотности и продолжение советской власти. Я как-то недавно давал интервью для радиостанции Свобода в московском бюро, как раз меня спросили, как я отношусь к Басаеву. Я сказал, что не знаю подробностей и обстоятельств этого дела, но думаю, что когда-нибудь Басаева назовут героем, потому что это первый человек, который попытался остановить это кровопролитие.

Иван Толстой: Каким путем идет сейчас Россия?


Булат Окуджава: Нет, я не могу ответить на этот вопрос. Я думаю, никто не может ответить на этот вопрос. Это самая большая беда России, что Россия не знает, что делать. По мелочам – да, а по большому счету не знает. Она должна этому научиться, она должна пройти школу, трагическую школу и научиться этому, и понять, куда она стремится, и что она хочет, и что нужно для этого делать. Мы тоже обольщались и считали, что после 20 съезда наступит перелом – не наступил. Потом началась перестройка, мы решили, что завтра начнется демократическая жизнь. Ошиблись. Страна, которая не знала никогда, что такое демократия, не может в один день совершить демократический переворот, страна, которая никогда не уважала закон, не может жить по закону. Страна, которая никогда не уважала личность, не может вдруг стать любвеобильной в отношении отдельных лиц. Страна, которая никогда не знала, что такое свобода, не может этого понять сразу. Всему это надо учиться. Вот научимся, станем цивилизованным государством.

Иван Толстой: То есть России просто необходимо время?

Булат Окуджава: Да, ей необходимо время, усилие и трагические обстоятельства. Потому что легко болезнь не излечивается. Я думаю, что самый лучший учитель это обстоятельства. Они, в конце концов, заставят задуматься, вздрогнуть, ахнуть, всплеснуть руками, что-то решить. Тут очень просто все – или погибнем или выживем.

Иван Толстой: Андрей, если я правильно помню, вы обещали принести какую- то очень нечастую песню Булата Шалвовича?

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, да, когда я думал о том, что нужно представить какую-то песню Окуджавы, я вдруг поймал себя на том, что безумно сложно что-нибудь выбрать, потому что, разумеется, в голову лезет абсолютная классика, я бы сказал даже не песенного жанра, и даже не стихотворная классика, а классика нашей истории. Будь-то “Молитва”, которая в цензурованном виде стала назваться “Молитва Франсуа Вийона”, будь то “Союз друзей”, “Три сестры”, “Новогодняя елка”. Выбрать практически невозможно, поэтому с вашего разрешения я хочу представить вам песню, которая, как мне кажется, менее известна и, может быть, менее известна нашим слушателям. Это одна из поздних песен Окуджавы, поэтому она чуть меньше звучала, чем все остальные. Песня называется “Отъезд”.

(Поет Булат Окуджава)


Иван Толстой: Андрей, кажется приятные, положительные известия пришли из Нью-Йорка, где аукционный дом Christie's провел аукцион “Искусство импрессионизма и модернизма”. Стало
окончательно понятно, что арт-рынок перед лицом кризиса устоял и своих позиций не сдает.

Сессия Christie's, проведенная 7 мая, показала, что продано 79% лотов и общая выручка составила больше 102 миллионов долларов.
А главное – ушли практически все хиты, на которые аукционистами делалась рекламная ставка.
В отличие от конкурентов, Christie's сумел продать и дорогостоящий холст Пикассо “Мушкетер с трубкой”, представляющий собой автопортрет художника в маскарадном облачении, и скульптуру Альберто Джакометти “Бюст Диего”. Christie's сумел поставить и личный рекорд: “Портрет мадам М.” Тамары де Лемпицкой.
Конечно, прошли те времена, когда за Пикассо готовы были платить 104 миллиона долларов, а за Фрэнсиса Бэкона – 80 миллионов. Может, и хорошо, что прошли, поскольку, как считают специалисты, прежняя практика уж очень отдавала неоправданной спекуляцией и искусственным взвинчиванием цен. А сегодняшние планки гораздо ближе к реальности.
Разумное снижение цен привело к тому, что спрос остался довольно высоким. При таком раскладе инвестиции в искусство можно действительно считать перспективными.

И вот другая новость, которая мне понравилась.
Золото сгубило здоровье фаворитки Генриха Второго Дианы де Пуатье, - считает знаменитый французский патологоанатом Филипп Шарлье, который представляет Объединение парижских госпиталей. Он возглавляет группу крупных специалистов - в частности по генетике и токсикологии.

Филипп Шарлье знаменит тем, что в 2005 году уже совершил крупное открытие, доказав, что любовница Карла Седьмого - Аньес Сорель - была действительно отравлена ртутью или случайно отравилась лекарствами с большим содержанием ртути, которые использовались в те времена. Но, как правило, это бывает всегда целенаправленное отравление. Шарлье также установил, что мощи Жанны д"Арк не являются подлинными. Вот такой разоблачитель французской истории. Неожиданность этой новости заключается в том, что исследователи обнаружили в останках Дианы де Пуатье крайне высокое содержание золота.

Для проверки они решили провести пробу образца волос Дианы де Пуатье, которые похитили во время Великой французской революции революционеры и которые все последующее время хранились в медальоне. Версия оказалась правильной - анализ показал, что содержание золота в 250 раз выше нормы.

Токсиколог Жоэль Пупон, участвовавший в исследовании, считает, что такое присутствие золота напрямую связано с теми законами фармакопеи, которые существовали во времена Дианы де Пуатье - "некое смешение алхимии с действительно медицинскими знаниями". "Вполне возможно, что некий напиток с частицами золота использовался медиками той эпохи как эликсир молодости для Дианы де Пуатье. Которая, кстати, по отзывам современников, выглядела лет на двадцать моложе своего подлинного возраста", - считает эксперт. Именно золото алхимики считали "источником молодости", напоминает он.
Но могу добавить, что не только золото, но и серебро. Кто хочет, может понаблюдать за тем, как делают святую воду в храмах. Простую воду наливают в серебряный сосуд, и она обогащается ионами серебра. Такая вода считается лечебной, и в этом действительно что-то есть.
Как считает руководитель исследования Филипп Шарлье, именно отравлением металлом может быть вызван необычайно светлый цвет лица, который отмечали многие современники Дианы за несколько месяцев до ее ухода из жизни. "Судя по всему, это была анемия, вызванная отравлением организма золотом. Другой явный признак - значительное утончение ее волос", - считает ученый.

Таким образом, Диана де Пуатье умерла... потому что стремилась быть вечно молодой.


Андрей Гаврилов: Ах, Иван, после последних слов “умерла, потому что стремилась быть вечно молодой”, сказать практически нечего. Я не хочу показаться сексистом, но у меня есть серьезное подозрение, что очень многие наши слушательницы и те представители прекрасного пола, что нас, к сожалению, не слушали, согласились бы на такую судьбу. Особенно, если при этом ты оказываешься дамой при дворе французского короля.
У меня новости на этот раз были другие, они или вызывали у меня недоумение, в лучшем случае, или вопросы, или просто вгоняли меня в тоску. Но, тем не менее, я позволю себе с вами ими поделиться. Раз вы говорили про аукционы и картины, большое событие произошло в Новой Зеландии. Художественная галерея города Окленд получила в подарок 15 картин, стоимость которых оценивается примерно в 150 миллионов долларов. Музею передали полотна Гогена, Пикассо, Мондриана, Леже, Брака, Дали, Боннара, графические работы Анри Матисса и других. Супружеская пара - Джулиан и Джози Робертсон - которые подарили картины музею, заявили, что они давно хотели предоставить Оклендской галерее экспозицию мирового уровня. Вроде бы, радостное событие, но у меня вдруг возник серьезный вопрос: а разве это нормальная комплектация музейной коллекции? Когда музеи покупают на аукционах то, что им нужно, предположим, не то, что им хочется, я понимаю, что хочется, наверное, все или очень многое, но то, что им нужно, когда кураторы той или иной коллекции, того или иного музея, той или иной галереи последовательно ищут, приобретают и пытаются приобрести то, что им кажется логичным, это я понимаю. Но когда ни с того ни с сего на музей сваливается такой подарок…. Конечно, это хорошо, было бы обидно, если бы эти картины были переданы в какой-нибудь банк, где они висели бы в кабинетах руководителей и их бы никто не видел. Но не кажется ли вам, Иван, что здесь есть что-то неестественное? Я сейчас не говорю про удаленность Новой Зеландии, в конце концов, ладно, 21-й век, век больших скоростей и так далее. Но что будут делать работы Гогена, Пикассо и Мондриана в Окленде. Почему они там, что это значит?


Иван Толстой: Я никак не могу разделить вашего высокомерия. В каком-то Окленде, вы еще добавьте: у черта на рогах. Здесь другая проблема. Музей, который имеет свою коллекцию, свое направление, вдруг получает такой подарок. И отказаться ведь нельзя. А представьте себе, что богатые дарители обладают плохим вкусом и дарят очень дорогую, но очень бездарную коллекцию со всякими пошлостями, и так далее. А такую коллекцию можно получить. Какой-нибудь Ив Сен Лоран, посмотрите, что он собирал. Там есть некоторые вещи, на которые без смеха нельзя смотреть. В одной из недавних наших программ был сюжет Сергея Дедюлина на эту тему. Он там прохаживался по поводу вкусов знаменитого французского кутюрье. Только пушкинской фразой можно на это ответить – “зависеть от царя, зависеть от народа”. Даже дарящего.

Андрей Гаврилов: Я сразу вклиниваюсь, Иван. Никакой фразы о каком-то Окленде не было и даже в шутку. К Новой Зеландии я отношусь трепетно и с огромной любовью. Я говорю про то, что картины, которые явно неплохи, одно перечисление фамилий это доказывает, тем не менее, попадают в музей. Вот мне не понятен принцип формирования в дальнейшем этого музея. Ну и что, ну висят они там, я не говорю про то, что он далеко, я говорю о том, что во всяком музее должна быть логика, если это не архив. В архиве должно быть все, а в музее должна быть логика. Какая логика в этой художественной галерее Окленда, мне неизвестно.

Иван Толстой: Мы не знаем.


Андрей Гаврилов: Совершенно верно, и пока мне неизвестно, этот дар вызывает у меня легкую оторопь.

Иван Толстой: Как сложится дальнейшая судьба подобной коллекции? Может быть, другие владельцы богатых коллекций захотят ее умножить и начнут игру в приумножение этой коллекции? А почему бы из малоизвестного музея не сделать маленький шедевр, почему бы такой Пти Трианон не завести на далеком от … Хотя, от чего далеком острове?

Андрей Гаврилов: Действительно, от чего? Тем более, что Окленд это город, где люди зачастую ходят босиком и где под городскими мостами можно увидеть дельфинов. Пускай у них висит и Пикассо, не жалко.

Иван Толстой: Наш нью-йоркский автор Борис Парамонов прислал эссе под названием “Любовь Орлова на исторической родине”.


Борис Парамонов: В американской медии появились сообщения такого рода:


Диктор: В Нью-Йорке в мае состоялся кинофестиваль “красной звезды” Любови Орловой. Она была выдающейся исполнительницей советского кино тридцатых годов в жанре музыкальной комедии, которые ставил ее муж - бывший ученик и ассистент Эйзенштейна Григорий Александров. Фестиваль, организованный Линкольн-Центром, шел с 1 по 4 мая и показал пять главных фильмов Орловой – “Веселые ребята” (1934), “Цирк” (1936), “Волга-Волга” (1938), “Светлый путь” (1939) и послевоенный, 1946 года, фильм “Весна”. Все эти картины – слепки голливудских мюзиклов, начиная с “Веселых ребят”, этого близнеца фильма Рубена Мамуляна “Полюби меня к вечеру”. Поэтика фильмов Орловой-Александрова испытала сильное влияние танцевальных кинофантазий американского режиссера-хореографа Басби Беркли.

Борис Парамонов: Далее в сообщениях говорится о том, как любил фильмы Орловой Сталин, и не только Сталин, - она была любимицей советских зрителей, а песни композитора Дунаевского ко всем этим фильмам сделались чем-то вроде неофициальных гимнов Советского Союза. Не прошел мимо американцев и тот факт, что Орлова снялась еще в одном фильме Александрова “Встреча на Эльбе”, в котором играла ни более ни менее как американскую шпионку. Последний раз в кино у Александрова она появилась в фильме о Глинке, где играла его жену, а роль заезжего Листа исполнял за роялем Святослав Рихтер.
Как видим, с фактами всё в порядке, американская медия на этот счет очень строга и редко делает ошибки. Верна и интерпретация феномена Любови Орловой: ее фильмы, пишут американцы, строились на архетипе Золушки или Гадкого утенка, в условиях страны победившего социализма восходивших на престолы гламурного успеха.
Я помню одну еще довоенную книгу, посвященную пятнадцатилетию советского кино (вот такие юбилеи отмечались страной-подростком). Там была фраза о “Веселых ребятах”: в этом фильме пролетариат овладевает высотами искусства. Пролетариат был, конечно, относительный: прислуга в нэпманском доме и пастух. Орлову нарядили под Марлен Дитрих из фильма “Голубой ангел”, вплоть до цилиндра. Но искусству не требуется дотошное правдоподобие, достаточно совпадения по архетипу; а низы общества, выходящие наверх, без зазора описываются мифами Золушки и Гадкого утенка. Успех шел из этой мифической углубленности темы.
Еще одно важное обстоятельство нужно иметь в виду, говоря о феномене советской комедии тридцатых годов, - о самом факте ее появления в годы лихого террора. И опять-таки политика здесь ни при чем. Дело в том, что именно в эти годы в кино появился звук. В звуковых фильмах на серьезном драматическом материале исчезала специфика кино, экран превращался в театральную малоподвижную сцену. А в кино важнейший элемент – движение. Так появился жанр мюзикла, давший звук в мотивировке пением и сохранивший специфику кино в танце.
Но есть у Александрова – Орловой фильм, выходящий за жанры мюзикла при полном сохранении всех его элементов. Это, конечно, “Цирк”.
Виктор Шкловский писал, что “Цирк” несет в себе элементы мелодрамы, и его финал крупнее сюжетного рисунка вещи. Кто же не помнит этот финал: негритенка, отнятого у расиста (между прочим, немца, а не американца: в 36-м немцы были главным врагом), передают по цирковым ярусам из рук в руки представители самых разных советских народов. При этом поют ему колыбельную песню на разных языках. Это плакат - монументально-лирический плакат, если можно так выразиться. И плакат чрезвычайно эффектный.
Этот финал крупнее самого жанра музыкальной кинокомедии. Что касается музыки, то поют в "Цирке" "Широка страна моя родная" - можно сказать, второй гимн Советского Союза (как в Штатах God bless America).
Мифология "Цирка" - это уже не всесветная Золушка, а типично советский миф - интернационалистский. И он был живым тогда, в 36-м году. Собственно говоря, миф, когда он действительно миф, жив по определению. Когда миф умирает, его не воскресить, такое искусственное, то есть насильственное, воскрешение называется идеологией. В идеологию не нужно верить, ей нужно подчиняться. Главное свойство мифа, важнейшая его формальная черта - всеобщая вера в него, это воздух соответствующего сознания. Интернациональный миф в довоенном СССР не был насильственным, не был идеологией - но живой верой. И не только в СССР. Недаром песню "Широка страна моя родная" пел Пол Робсон.
И мне кажется, что в фильме искусно выделена, подчеркнута и хорошо организована как раз мелодраматическая линия - отношения Марион Диксон с ее расистом-боссом. Расизм и черный ребенок здесь только внешняя мотивировка. В архетипической глубине здесь звучит мотив "красавица и чудовище". Женщина в плену у злодея, Кощея. Орлова не в Советский Союз сбегает из капиталистического Запада, а от нелюбимого мужчины к любимому. Идеология углублена всечеловеческим, вневременным мифом. В то же время злодей, Кощей, капиталистический расист дан понятным в своей человеческой ипостаси, его любви веришь. Ему даже отчасти сочувствуешь. В этой линии есть некая сверхидеологическая глубина, какой-то подлинный сюжет.
Дух дышит, где хочет. Искусство возможно в любом жанре – и даже, случается, при самом репрессивном режиме.

Иван Толстой: Андрей, а теперь наступило время, чтобы вы могли рассказать поподробнее о музыке, которая звучала в сегодняшней программе.

Андрей Гаврилов: Московский коллектив “Второе приближение” называют одним из самых необычных российских импровизационных коллективов. Он состоит из трех человек. Это Андрей Разин - фортепьяно, Татьяна Комова - голос, и Игорь Иванушкин - контрабас. Разумеется, все, если нужно, играют еще и на перкуссии, то есть на мелких ударных инструментах, которые необходимы для придания какого-то цвета, оттенка тем пьесам, которые они исполняют. Еще в самом первом альбоме “Второго приближения” с ними играл валторнист Аркадий Шилклопер. Потом были записаны альбомы с американцем Майком Эллисом и украинцем Юрием Яремчуком - оба саксофонисты, на концертах очень часто с ними играет новосибирский импровизатор мультиинструменталист Роман Столяр. В последнее время они появляются на концертных площадках вместе с немецким барабанщиком Клаусом Кугелем. То есть эксперименты с представителями других музыкальных направлений, других музыкальных культур им не только не чужды, наоборот, они их всячески приветствуют. И когда в Москву приехал знаменитый американский тромбонист Розуэлл Радд, то его выбор в качестве того состава, с кем бы он хотел поиграть в Москве, как раз и пал на ансамбль “Второе приближение”. Напомню, что Розуэлл Радд еще в начале 60-х годов играл с такими титанами новоджазовой сцены как Арчи Шепп, Стив Лэйси, Джон Чикаи, Сесил Тейлор и другими. Впоследствии он увлекся мировой музыкой, играл часто с музыкантами из Африки, Центральной Азии, в том числе, например, и с монгольским ансамблем из Улан-Уде. Но не нужно думать, что это просто какая-то экзотика, какая-то попытка поиграть немножечко в чуждую музыку. Каждый раз создается очень цельное и естественное музыкальное произведение. Мы послушаем сейчас пьесу “Постскриптум”, которой завершается альбом. Напоминаю, это Розуэлл Радд, США - тромбон, а также ансамбль “Второе приближение”, Москва: Андрей Разин, Татьяна Комова, Игорь Иванушкин. Альбом называется “Свет”.