Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре на два голоса. Мой собеседник в московской студии – Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!

Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!

Иван Толстой: Сегодня в программе:

В Риме открыт и освящен православный храм
К столетию со дня рождения сэра Исайи Берлина – эссе Бориса Парамонова
Переслушивая Свободу – История одного парашютного прыжка: 1960-й год.
Культурная панорама и новые музыкальные записи. Что мы слушаем сегодня, Андрей?

Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать дуэт московско-парижского скрипача Алексея Айги и кельнского пианиста Дитмара Боннена, которые записали альбом с музыкой Курта Вайля.

Иван Толстой: Андрей, каким выдался июнь, точнее, его начало в культурном отношении, с вашей точки зрения? Что самое интересное произошло за эти дни?

Андрей Гаврилов: Я могу сказать, что, отвечая именно на слово выдался, что, может быть, впервые за несколько лет первый летний Московский джазовый фестиваль “Усадьба Джаз”, который проходит, по традиции, в Архангельском, был омрачен чудовищной погодой. Обычно фестивалю везло и, несмотря на ливни накануне или ночные дожди, все-таки, днем более или менее солнышко светило, люди валялись на траве, такой джазовый Вудсток был в Москве, на этот раз ничего подобного - собачий холод, мокрая погода. Жаль, конечно, но, в общем, музыка была интересная, и организаторы выдержали это с честью. Кстати, на этом фестивале выступали и наши сегодняшние герои - Алексей Айги и Дитмар Боннен.

Иван Толстой: Ну, а хорошее все-таки что-то было?

Андрей Гаврилов: Ну да, конечно. Во-первых, нельзя не сказать, я думаю, все наши слушатели уже в курсе того, что прошла мировая премьера нового фильма Люка Бессона, где он выступил в роли продюсера. Это документальный фильм, посвященный проблемам экологии и сохранения земли. Премьера прошла в 87-и городах мира, в том числе, и в Москве, на открытых бесплатных площадках, в частности, на Воробьевых горах. Кроме того, этот фильм был вывешен для всеобщего обозрения на разных языках на сервисе “You Tube”. И, может быть, те, кто остались дома, по крайней мере, в Москве, и посмотрели его по интернету, оказались в лучшем положении, поскольку технически московская премьера не выдерживала никакой критики. Диск заедал, останавливался, все это прерывалась пьяными воплями, какой-то беснующейся толпой. В общем, ничего никто не пропустил из тех, кто не пошел на эту публичную премьеру. А фильм, в общем, стоит того, чтобы его посмотреть, несмотря на то, что, конечно, он вторичен, конечно, мы все это уже видели, и попытки сделать для нового поколения нечто, что в свое время сделал Годфри Реджио, я имею в виду фильм "Koyaanisqatsi", в общем, на это можно посмотреть свысока. Но в каждом поколении есть свои открытия и, в общем, для молодежи, которая не видела "Koyaanisqatsi", этот фильм может представлять интерес.

Иван Толстой: Продолжим нашу небольшую культурную панораму. В Москве открыта мемориальная доска памяти актера Николая Смирнова-Сокольского. Открытие состоялось 4 июня на Малой Бронной дом 30, где актер жил с 1940-го года и до смерти в 62-м.
Николай Смирнов-Сокольский – один из основателей Театра эстрады, создатель жанра эстрадного фельетона. Но известен он не только как актер, но и как книжный коллекционер. Сейчас, пожалуй, его эстрадное мастерство мало кто помнит, разве что старшее поколение, а вот к книжной коллекции припадают постоянно. Дело в том, что у Николая Павловича было большое чувство общественной значимости своего собрания, совершенно уникального собрания. И он всячески хотел донести сведения том, что он собирает и как он собирает, эту свою любовь донести до самой широкой публики. И Николай Павлович, обладая очень хорошим литературным даром, очень приятным слогом, много писал. Возможно, самый популярной, потому что она обращена в совершенно непрофессиональному читателю, оказалась его книжка 1960 года “Рассказы о книгах”. Там действительно много всяких занимательных историй, и эта книжка как бы положила основание, хотя были подобные, разумеется, и до нее, их было много, но вот в послевоенную советскую эпоху она заложила традицию писания книжек о книжках. Потом множество книготорговцев, книгособирателей, писателей и просто библиофилов высказывалось на эту тему, в основном, вокруг собственных коллекций, собственных приобретений, но Николай Павлович остался в этом смысле прародителем, отцом-основателем, тем более, что книжка у него самая толстая и самая обширная из всех, которые появлялись на эту тему, насколько я это понимаю.
Кроме того, были у него книжки и предназначенные для очень специализированной аудитории, совсем не для широкого чтения. Например, он расписал русские альманахи и сборники 18-19-го веков, которые он собирал и которые представлены в его изумительной красоты библиотеке. Когда Николай Павлович написал, а издана она была уже посмертно, через 4 года после его смерти, книжку под названием “Моя библиотека” в двух томах, то на обеих суперобложках воспроизведена эта библиотека, и просто слюни текут у любого человека, который влюблен в книжные корешки, от того, как это все выгладит. Это что-то невероятное, это какой-то музей. Или можно погулять, скажем, по набережной Сены у букинистов, но не у тех, которые продают с зеленых ящиков, которые на ночь тут же закрывают, разве что немножко прикрывая клееночкой от дождя, а в книжных магазинах, где дорогие, потрясающие за стеклом в книжных шкафах стоят собрания. Вот у Николая Павловича при советской власти было именно такое собрание.
Вот в этой “Моей библиотеке” началось то, что стало особенным жанром, где Николай Павлович Смирнов-Сокольский достиг действительно приятных и очень важных просветительских высот. Смирнов-Сокольский расписывал свои книги, пояснял, давал толкование, историю каждой книги. По существу, это становилось не только разговором о книгах, но разговором о русской культуре, об истории, о литературе, о судьбах тех авторов, которые написали и издали те или иные тома.
И, наконец, конечно, огромной популярностью пользуется, к сожалению, не переиздававшийся том “Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина”. Книга тоже глубоко аннотирована, там содержится масса сведений, которые часто в пушкиноведении не обнаружишь и не подцепишь, а вот у книжника и собирателя как раз это можно все взять. Листая книги Николая Павловича, можно путешествовать по жизни Пушкина, по его эпохе, составлять этнографические, социологические представления о том, как жилось писателю в пушкинское время. Словом, упоительное чтение.

Андрей Гаврилов: Я совершенно заслушался вашим рассказом о Смирнове-Сокольском, тем более, что у меня с ним связано очень много. В свое время, когда я пытался собирать собственную библиотеку, в 70-80-е годы, в период абсолютного безденежья, было достаточно много книг, которые, я понимал, никогда не будут стоять у меня на полке, но о которых я, по крайней мере, мог прочесть в его блистательных сочинениях. Это действительно было упоительно - увидеть фотографию какого-то издания, прочесть о нем так, как писал Смирнов-Сокольский. Было полное ощущение, что ты действительно подержал ее в руках.

Иван Толстой: Исполнилось 100 лет со дня рождения сэра Исайи БерлИна (в русском произнесении – Берлина, впрочем, сейчас все больше людей ударяют его на западный манер – БерлИн). Английский философ и ученый, специалист в области политических наук, потомок Менахема Мендла Шнеерсона, Исайя Берлин родился в Риге, детские годы провел в Петербурге, затем, после революции вернулся в Ригу и в 11-летнем возрасте был родителями увезен в Англию, где закончил Оксфордский университет. С Оксфордом вообще была связана вся жизнь Берлина. Его перу принадлежат такие труды: “Карл Маркс”, “Еж и лиса” - о Льве Толстом, “Век просвещения” (1956), “Историческая неизбежность” (1953-62), “Две концепции свободы” (1958), воспоминания о поездке в Советский Союз в 1945 и 56-м годах и очень важные записки об анне Ахматовой и Борисе Пастернаке. Он - Президент Британской академии в 1977-78 гг., кавалер ордена “За заслуги”. Берлин был одним из учредителей движения светского гуманистического иудаизма.
Когда я в 90-м году впервые был в Англии, записывая интервью с интересными эмигрантами, мне необычайно повезло: меня познакомили с Исайей Берлином. И он назначил мне встречу в английском клубе “Атенеум”, членом которого он на протяжении многих десятилетий был. Вообще, история этого клуба совершено замечательная - кто только не был членом этого англицкого клоба, как выражаются герои “Горя от ума”. Там показывают кресло, где сидел Киплинг, там показывают стол, за которым играл в карты какой-нибудь Дизраэли, показывают первую ступеньку на лестницу, на которой помирились не разговаривавшие с собою 15 лет Диккенс и Теккерей, и так далее… совершенно невероятно. Как сказал бы Набоков, глухонемые ковры и раскрашенные гравюры с рысаками на стенах.
В английский клуб и, особенно, в “Атенеум” полагается приходить в пиджаке и в галстуке. Ни галстука, ни пиджака у меня не было. Поэтому вечером Исайя Берлин назначить мне встречу там не мог. Он предварительно осведомился, как я одет, а я в Англию приехал в джинсах и в куртке. Тогда он сказал, что встреча должна быть утренняя. Я пришел в этот клуб, Исайя Берлин швейцару объяснил, что этот господин за его плечом идет с ним, швейцар поклонился мне, мы поднялись на второй этаж, сели. Сэр Исайя заказал себе чашку кофе, а я в английском клубе, конечно, заказал чашку чая. Минут 40, пока мы разговаривали, а я записывал интервью на магнитофон, мы ждали, когда же принесут этот чай и этот кофе. Официантка в наколке принесла, как я сказал, минут через 40, когда горло уже совершенно пересохло от разговоров, от впечатлений и от того, что передо мной сидел этот великий человек с лицом, которое Антон Павлович Чехов описал в одном из своих рассказов, я не помню, как он называется: человек позвонил в аптеку и ему открыл дверь аптекарь “с таким чудовищно умным лицом, что стало не по себе”. Вот такой человек сидел передо мною в кресле. Маленький человечек, сэр Исайя Берлин. Официантка принесла чай и кофе на подносе, блюдца были чуть больше, чем полагалось бы для подноса, и она, вероятно, где-то споткнулась или кто-то ее толкнул, и кофе сэра Исайи пролился на мое блюдце, а мой чай пролился на блюдце с кофе сэра Исайи. Я подумал, что ничего святого нигде нет, идеал недостижим, и мы продолжали разговаривать.
Из всей большой беседы мне запомнилось несколько сюжетов. Один из них такой. Исайя Берлин пояснил, что известный анекдот, который рассказывается про знаменитого филолога, ученого Романа Якобсона, профессора Гарвардского университета, наверное, вы, Андрей, помните, когда Набоков просился поступить на кафедру русской литературы Гарвардского университета, на заседании кафедры встал об этом вопрос, кто-то из профессоров Гарвардского университета был за, а Роман Якобсон выступил против. Его спросили почему, и он сказал: “Ну что же, слон, конечно, большое и уважаемое животное, но не делать же его из-за этого директором зоопарка”. Все смеются, когда рассказывается эта история, но почему-то никому не приходит в голову странная жестокость Романа Якобсона, особенно по отношению к большому писателю и соотечественнику Владимиру Набокову. Неужели Набоков плохо преподавал бы русскую литературу? Странно в этом сомневаться. Но сэр Исайя пояснил, что это было связано с личными отношениями Якобсона и Набокова. Оказывается, Набоков во всеуслышание в течение многих лет говорил о том, что Роман Осипович Якобсон не только розовый, но почти красный, что он очень советски-ориентированный господин, а для Набокова, человека традиционных антикоммунистических, антибольшевистских представлений, это было совершенно неприемлемо.
Это мое небольшое вступление к тому радиоэссе, которые я предлагаю сейчас послушать. Его прислал нам из Нью-Йорка Борис Парамонов. И посвящено оно также сэру Исайю Берлину.

Борис Парамонов: Исполнилось сто лет со дня рождения сэра Исайи Берлина – оксфордского профессора, большого знатока, можно сказать, большого друга русской литературы, со многими деятелями которой он действительно находился в отношениях дружбы и постоянного творческого контакта. Сэр Исайя – не только знаток русской литературы, но, можно сказать, ее персонаж, и один из виднейших. Ему случилось восстановить живую связь между русской литературной классикой и современным Западом, от которого ее отделили трагические годы русской революции и последующего идеологического диктата и зажима. Как это происходило – предмет не только литературоведения, но и, если угодно, сюжет чуть ли не детективного жанра. Он сам обо всем этом обстоятельно поведал.
Исайя Берлин родился в Петербурге, но в 19 году, возрасте 10 лет был увезен родителями в Ригу, тогда еще – или уже – свободную столицу свободной прибалтийской страны. Оттуда было уже не далеко до Англии, где Исайя Берлин, свободно владевший русским, то есть своим родным, языком сделал заметную академическую карьеру, специализируясь в основном по русской литературной классике. Но это была отнюдь не единственная область его научных интересов. Сэр Исайя был то, что можно назвать культурфилософом, он писал по широкому кругу истории европейской культуры. Два основных сборника его трудов – “Русские мыслители” и второй, не менее объемистый под названием “Против течения”, где собраны его работы о европейских мыслителях. Среди этих работ заслуживает особого упоминания его большая статья о национализме как культурном феномене. Сейчас, думается, она переведена на русский, как и основной корпус его сочинений. Главная мысль этой работы – выведение националистических поветрий, этой злокачественной заразы ХХ века, из наследия европейского романтизма с его культом спонтанного гения, дерзающего бросать вызов небесам. Мысль эта, конечна, не нова – об этом очень обстоятельно и убедительно писал Бертран Рассел в своей “Истории западной философии”, у которого, помнится, предтечей фашизма объявлялся даже не Ницше, а Байрон.
Но меня в свое время, когда я знакомился с английскими работами сэра Исайи, поразила отнюдь не эта, а нечто совсем уж для человека советского опыта не представимое. Это его работа о Дизраэли, будущем лорде Биконсфильде, который до того как стал британском политическим деятелем, был плодовитым и весьма читаемым автором романов. И в одном из этих романов он запустил мысль, приобретшую неожиданную и зловещую судьбу. Персонаж Дизраэли развивает мысль о евреях, которые за кулисами управляют миром. Именно оттуда эта мысль попала в пресловутые Протоколы Сионских мудрецов. Причем человеку, привыкшему иметь дело с литературой, всё это отнюдь не кажется зловещим. Была тогда такая мода в литературе – в первой половине 19 века: видеть всюду следы и оковы неких тайных сил. Прекрасный и самый известный пример – философия бандита Вотрена из Бальзака, утверждавшего, что тайная преступная сеть руководит миром. Очень вероятно, что Дизраэли этот мотив взял именно у Бальзака.
Как можно убедиться на этом примере, люди начитанные куда спокойнее относятся ко всякого рода пугающим мифам.
Понятно, что русские штудии сэра Исайи Берлина производят меньшее впечатление на людей, имеющих собственный ход к русским культурным сокровищам. То, что он писал о русской литературе, - приятное чтение, украшаемое отчасти чисто английскими штучками. Самая знаменитая из них – большое эссе об историографии Льва Толстого под названием “Еж и лиса” (я бы перевел – лис). Сэр Исайя вспоминает древнего поэта Архелоха, сказавшего, что еж знает одну вещь, но главную, а лиса (лис) знает многое о многом. И вот на этой зацепке идет речь о Толстом, который был, конечно, лис, но пытался быть ежом, то есть найти единоспасающую правду. Это можно читать – и ни к чему, в сущности, не обязывает (как, сдается мне, и не должна обязывать любая литература).
Подлинная русская слава Исайи Берлина относится не к исследованиям его, а к хроникальным свидетельством. Сразу после войны осенью 1945 года он был послан в Советский Союз в числе прочих работников дипломатической миссии – и там сумел встретиться с двумя литературными гениями Пастернаком и Ахматовой (при этом даже не будучи уверенным, что последняя жива). И вот оказалась – жива и живет тут же за углом от книжной лавки писателей на углу Невского и Фонтанки.
То, что написал Исайя Берлин об этих встречах – образец высококультурной корректности и сногсшибательного англичанства. Миф об этих его контактах сделал отнюдь не он сам – а то ли ГБ, то ли Анна Ахматова. Послушаем его спокойное джентльменское слово:

Диктор: “Когда она рассказала мне об этом в Оксфорде, она прибавила, что, по ее мнению, мы, то есть она и я, самим лишь фактом нашей встречи, положили начало «холодной войне» и тем самым изменили историю человечества. Она придавала этому абсолютно буквальное значение и была уверенна в этом совершенно неколебимо. Для Ахматовой она сама и я рисовались в виде персонажей всемирно-исторического масштаба, которым судьба определила положить начло космическому конфликту. Я не мог и подумать, чтобы возразить ей, что она, возможно, несколько переоценивает влияние нашей встречи на судьбы мира (даже если и принять во внимание реальность сталинской паранойи), поскольку она бы восприняла мои возражения как оскорбление сложившемуся у нее трагическому образу самой себя как Кассандры, - более того, это был бы удар по историко-метафизическому видению, которым проникнуты так много ее стихов. Я промолчал”.

Борис Парамонов: Мне кажется, что лучшим комментарием к этому персональному мифу, придуманному Ахматовой и сообщенному Исайей Берлином, может послужить тот сюжет из романа Дизраэли-Биконсфильда, в котором евреи под пером изобретательного автора превратились в негласных правителей мира.

Иван Толстой: Наш корреспондент в Италии историк Михаил Талалай постоянно следит за русскими событиями на страницах и, вообще, в итальянской жизни. И вот событие довольно громкое – в Риме построен и освящен русский храм. Событие не частое и, вообще, почти невероятное. Рассказывает Михаил Талалай.

Михаил Талалай: В феврале 2001 года мне довелось присутствовать при закладке русской церкви в Риме. Шли годы, и на склоне Яникульского холма одиноко стоял закладной, он же “первый камень” с высоким крестом.
Построить православный храм в центре итальянской столицы оказалось делом непростым – но оно, слава Богу, завершилось 24 мая этого года, когда состоялся чин так называемого великого освящения церкви. На нем присутствовали церковные иерархи, дипломаты, разные vip'ы, например, московский мэр.
Сама идея сооружения церкви в “римско-католическом престольном граде”, как назывался иногда Вечный Город, обсуждалась давно. Впервые официально ее высказала вдова надворного советника, Елизавета Ковальская, которая еще в 1880 году, то есть 130 лет тому назад обратилась в Синод с просьбой разрешить соорудить за ее счет храм на кладбище Святого Лаврентия, иначе Верано, – дабы “почтить память супруга, служившего в Риме”: Ковальский служил при российском посольстве.
Церковные власти, по заведенному обычаю, решили навести справки о вдове и о ее инициативе в Риме. Русский посол, барон Икскуль, на запрос Синода ответил так: “Храм во всемирном центре римско-католической веры должен соответствовать высокому значению Православия и, по крайней мере, не уступать в размерах и изящности другим некатолическим храмам. Средства Ковальской не достаточны”. В результате вдова разрешения не получила…
Почему благочестивая инициатива вдовы получила отрицательный ответ от церковных властей? Вероятно, в подобном исходе был заинтересован, прежде всего, посол, принадлежавший к лютеранской конфессии и посему равнодушный, если даже не враждебный, к идее хлопотного православного храмостроительства.
При архимандрите Клименте, в конце XIX-го века Россия наконец-то стала сооружать собственный православный храм в многовековой столице католицизма. Было это 112 лет тому назад. Начался сбор средств, который был официально разрешен царем Николаем II, внесшим “царскую лепту” в 10 тысяч рублей. Для сбора средств архимандрит Климент выезжал даже в Москву, где ему удалось получить деньги от Великих князей Сергея Александровича и Михаила Николаевича, от московских фабрикантов и сибирских золотопромышленников Тем самым проект приобретал нужный размах и резонанс.
Многолетний житель Рима, граф Лев Бобринский, обещал подарить для строительства церкви свой дом, Villa Malta, и сад в самом центре города. Казалось, дело пошло…
К сожалению, новый настоятель, назначенный в 1902 году, архимандрит Владимир (в миру - Всеволод Путята) стал проводить иную линию: поставил под сомнение ценность участка Бобринского из-за его якобы труднодоступности. Он также предложил искать в Риме другое место, отверг первоначальную кандидатуру архитектора, Михаила Тимофеевича Преображенского, опытного строителя русских церквей за границей, и стал продвигать своего кандидата, некоего архитектора Ягна.
Villa Malta, которую Бобринский хотел подарить для церкви, в итоге отошла его наследникам, а от них – Ордену иезуитов, владеющему ею и сейчас.
Споры разделили участников строительства, но дело все-таки, пусть и медленно, но двигалось: в 1906 году был образован Строительный комитет, куда вошли российские дипломаты в Италии, члены русской колонии в Риме и, конечно, сам архимандрит Владимир. Учреждение комитета с участием дипломатов было уже отработанным приемом в практике возведения зарубежных храмов при участии МИДа: таким образом осуществлялся государственный контроль за ведением дела и за расходами средств.
Тогда же в жизни русского зарубежья произошло важное событие: впервые за всю историю Русской Церкви была учреждено заграничное епископство, названное Кронштадтским. Оно было инициировано МИДом и согласно изначальной идее должно было служить нуждам российского духовенства и его православной паствы, пребывавшей за рубежом и, конечно, эффективному административному контролю. Это важнейшее предприятие закончилось фиаско – не из-за порочности идеи, а из-за разного рода ошибочных действий архимандрита Владимира, ставшего епископом – с титулом епископа Кронштадтского, но с резиденцией в Риме. В 1911 году после многочисленных нареканий владыка Владимир был отозван в Россию, а заграничное епископство прекратило свое существование.
Бесславно отбывшего на родину преосвященного Владимира сменил архимандрит Дионисий (Валединский). Его Строительный комитет составил обращение к россиянам с патетическими словами: “…Престол Божий поставлен в наемной квартире”. Но и отцу Дионисию не довелось довершить дело до конца. В 1913 году он был отозван в Россию, где, по установившейся практике “пошел на повышение” и был поставлен во епископа Кременецкого – впоследствии он стал одной из важнейших фигур Русской Церкви в XX веке, возглавив автокефальную Церковь в Польше.
Затем в Риме настоятельствовал архимандрит Филипп. В 1915 году он сформировал новый состав Строительного комитета, возглавленный теперь князем Семеном Семеновичем Абамелек-Лазаревым, владельцем гигантской виллы у подножья Яникульского холма. Князь навязал комитету другого, уже четвертого по счету, архитектора – Винченцо Моральди. Затем комитет приобрел на имя императорского посольства участок на набережной Тибра, близ Понте Маргерита.
В 1915 году совершилось важнейшее событие: в присутствии дипломатического корпуса и важнейших лиц Рима храм был, наконец-то, заложен…
Шел разгар Первой мировой войны.
Увядшее из-за этой войны строительство было вовсе оборвано после революции.
А в 1924 году земельный участок, где начали было строить церковь, захватило советское посольство, как государственную собственность, а затем продало. Теперь по месту у набережной, где должны были - еще век назад - высится купола и восьмиконечные кресты, проложена широкая автодорога. Казалось бы, православная мечта не осуществилась…
Но в конце прошлого века советское посольство в Риме снова стало российским, и вскоре старая мечта выстроить красивый посольский храм воскресла.
Для нового храма Святой Екатерины выбрали участок на территории посольства – великолепной Villa Abamelek, где и жил князь Абамелек-Лазарев, столько сил отдавший храмостроительству.
Несколько лет шла подготовка ответственного проекта, под руководством московского архитектора Оболенского, – ведь речь шла об историческом центре Вечного Города.
Закладку совершили, в феврале 2001 года, совместно епископ Иннокентий и министр иностранных дел Иванов.
И вот спустя 8 лет после закладки и 112 лет после начала проекта, русский храм в Риме был, наконец, торжественно освящен.

Иван Толстой: Андрей, какие еще заслуживающие внимания культурные новости не упомянуты?

Андрей Гаврилов: Я обещал вернуться к теме оперы и я, кончено не могу не упомянуть о том, что лидер Северной Кореи Ким Чен Ир стал первым зрителем оперы “Евгений Онегин”, которую ставят педагоги и студенты Пхеньянской консерватории. По некоторым сообщениям, Ким Чен Ир был одним из постановщиков или, по крайней мере, руководителей постановки этой оперы. Посетив предпремьерный показ, лидер северной Кореи похвалил артистов и дал им ценные указания. Классическую оперу Чайковского в Корее уже ставили в 1958 году. Новая же трактовка отражает, я цитирую официальное сообщение телеграфного агентства Кореи “требования нового века и является ответом на призыв Ким Чен Ира представлять как национальную классику, так и известные мировые шедевры”. Неизвестно, когда прошел этот предпоказ, но можно предположить, что он был связан с днем рождения Александра Сергеевича Пушкина. Лидер КНДР поздравил артистов с успехом, подчеркнув, что новая постановка имеет высокую художественную ценность, отвечая требованиям оригинала. Замечательно, что молодые студенты способны поставить любую иностранную оперу, - заявил лидер страны, добавив, что корейский народ, обладающий такими всемирно известными сокровищами, как пять революционных опер, должен еще лучше знать мировую культуру.
По странным каким-то ассоциациям я почему-то вспомнил, как примерно год назад, чуть больше, в театр “Современник” в Москве пришел неожиданный гость, Владимир Владимирович Путин, который посмотрел “Горе от ума” и тоже дал ценные указание, в частности сказав, что Чацкий выведен на сцене “Современника” слабаком, а должен быть выведен как сильная личность, и сопоставил его с Александром Матросовым, который, напомню, в свое время закрыл грудью амбразуру.
Из сообщений, которые также можно отнести к сфере культуры, я могу еще сказать в продолжение нашего с вами разговора, Иван, примерно годовой давности, барнаульские коммунисты выступили с очередным заявлением. Они попросили установить бюст Иосифа Сталина в здании государственной филармонии края. Государственная филармония как раз и находится в Барнауле. Им, к сожалению, в этом было отказано. Мне кажется, что совершенно неправильно, потому что нет более логического места для того, чтобы поставить памятник Сталину, нежели филармония. Как известно, Сталин всегда был лучшим другом классических музыкантов.
А что касается развития темы, о которой мы говорили год назад, то члены движения в защиту советской истории, это те же самые барнаульские коммунисты, они проводили раскопки на месте предполагаемого захоронения барнаульского памятника Сталину, который был закопан в землю во время Оттепели, дабы скрыть его от новых вандалов, мечтавших памятник Сталину разрушить. Однако найти его до сих пор так и не удалось, и где-то в барнаульской земле лежит это сокровище. Я надеюсь, когда-нибудь будущие поколения его смогут откопать.
И для того, чтобы не говорить все время только о культуре и политике, об этом тандеме, хочу сказать о том, что на юго-востоке Лондона, при проведении строительных работ, была обнаружена “ведьмина бутылка” 17-го века. Это, конечно, не первая “ведьмина бутылка”, которая была обнаружена, вообще их насчитывается более 200, которые дошли до наших дней, однако эта, судя по всему, является первой, которая сохранилась в целостности. “Ведьмина бутылка” - это было мощное волшебное средство, которые притягивало к себе заклятия, проклятия и любую негативную энергию, направленные на владельца. Сосуды с разнообразным содержимым, связанным с человеком, которого они должны были защищать, чаще всего это были локоны, обрезанные ногти и тому подобное, зарывались в землю или прятались в укромном месте дома. Считалось, что волшебный предмет защищает своего владельца до тех пор, пока сохраняется в целости.

Иван Толстой: На очереди наша очередная рубрика “Переслушивая Свободу”. Сегодня - история одного парашютного прыжка. Ведущий этого сюжета - Андрей Патрашин. За этим псевдонимом скрылся наш постоянный сотрудник Леонид Пылаев. Эфир 29 января 1960 года.

Андрей Патрашин: В конце июля прошлого года на всем восточном побережье Соединенных Штатов, несмотря на частые грозы, стояла жара. Глядеть на эти грозы сверху вниз, с высоты в 15 километров, было навсегда запомнившимся зрелищем: белые, синие и серые грозовые тучи клубились и кипели в солнечных лучах, молнии озаряли белые гребни туч. Но здесь, на высоте 15-ти километров, воздух был прозрачен и солнце ярко сияло. Вот над этой завесой туч и летели два серебристо-оранжевых реактивных самолета. Они возвращались из Бостона на Юг, на свою базу в город Бофорт, Южная Каролина. На первом самолете летел подполковник воздушных сил Соединенных Штатов Вильям Ренкин. Он взглянул на бортовые инструменты – скорость 800 километров в час. До посадочной площадки в Бофорте оставалось несколько минут полета. Подполковник Ренкин был спокоен, ведь он успел проделать сотни боевых вылетов во время Корейской войны, а это был всего лишь обычный служебный полет. Ему 39 лет, он опытный парашютист и заядлый физкультурник. В этот день Ренкин чувствовал себя физически превосходно. Это обстоятельство пригодилось ему, и даже очень, потому что в течение ближайших 40 минут ему предстояло пройти через испытание, не зарегистрированное до того дня в анналах летной медицины.
Перед самым Бофортом, на высоте около 15 километров мотор самолета Ренкина внезапно начал давать перебои, сопровождаемые скрежетом и резкими толчками. Ренкин посмотрел сквозь выгнутые стекла кабины, ища второй самолет товарища по полету - лейтенанта Норманна Герберта. Он взглянул на доску приборов. Стрелки показывали, что самолет падает. Ренкин отключил свой радиопередатчик и сообщил лейтенанту Герберту: “Мотор вышел из строя, вынужден выбросится”. А сам подумал: “Лететь вниз придется с порядочной-таки высоты”. Серебристо-оранжевый самолет, теряя высоту, несся вниз, навстречу грозовым тучам. И вот Ренкин доверил жизнь тому хитроумному механизму, над созданием которого годами работали инженеры в предвидении подобных случаев. Он нажал на рукоятку и, в то время как реактивный самолет несся вниз к пелене туч, механизм заработал. Во-первых, на голову пилота опустилось приспособление для защиты от ветра, во-вторых, стекло кабины выпало, в-третьих, пилота и его сиденье выбросило в пространство, в-четвертых, ремни, которыми Ренкин был прикреплен к сиденью, разомкнулись. Ренкин оказался на высоте 14-ти километров только со своей кислородной маской и парашютом. Парашют должен был автоматически раскрыться на высоте в 3 километра. Летчику предстояло пролететь в свободном падении 11 километров сквозь бурю и пронизывающий холод.
Падение длилось 40 минут, то есть почти три четверти часа. Впоследствии подполковник Ренкин рассказывал: “У меня появилось страшное ощущение, будто мой желудок и кишечник увеличились в объеме раза в два. Мне казалось, что моя носоглотка лопнет от внутреннего давления. Я думал, что давление меня доконает. Мои конечности начали так гореть, будто их все время терли льдом. Кисть левой руки одеревенела. Я потерял левую перчатку, когда аппаратура выбрасывала меня из самолета. Казалось, я падаю в вечность. Мне все время страшно хотелось дернуть кольцо, чтобы открыть парашют, но я не смел, я должен был все время себя уговаривать и повторять: “Ведь если ты раскроешь парашют, высота падения уменьшится, и ты или замерзнешь, или погибнешь от недостатка кислорода”. И все-таки мне нестерпимо хотелось раскрыть парашют. И когда, будучи не в силах выдержать, я было решил его раскрыть, парашют сам раскрылся. Я посмотрел вокруг себя и увидел одни тучи. В тучах играли молнии. Эти молнии я запомню на всю жизнь. Что касается грома, то, странное дело, я его не то, что слышал, я, скорее, чувствовал всюду вокруг себя. Мне пришлось лететь сквозь полосу града. Я боялся, что град разорвет ткань моего раскрытого парашюта. Мне пришлось также пролетать как бы сквозь поток воды, показавшейся мне очень тяжелой. Я вдохнул воздух и едва не захлебнулся. Иногда мне казалось, что я проделываю мертвые петли. На высоте около полутора километров меня бросало то вверх, то вниз и это продолжалось мучительно долго. Казалось, я нахожусь внутри мчащегося лифта, в который врываются потоки сжатого воздуха. Затем у меня начался приступ морской болезни - меня тошнило. Меня так бросало, что я запутался в собственном парашюте. Я оказался завернутым как в простыню и боялся, что так и останусь опутанным стропами. Но, слава богу, этого не случилось. Наконец, воздух стал теплее и мягче. Меня поливал дождь. Мне казалось, что я был на высоте около 500 футов, что теперь мне остается только благополучно приземлиться”. Но до конца несчастья подполковника Ренкина было еще далеко. Сильный ветер в нижних слоях атмосферы бросил Ренкина на ствол дерева. Летчик поднялся, точно пьяный, одеревенелый и продрогший. Его одежда была изорвана в клочья, шлем перекосился. Ренкин пошел и вскоре попал в непроходимый кустарник. Пилот был близок к истерике, но успокаивал себя: “Главное сделано, до земли я уже добрался”. Местности он не знал и стал шагать наугад. Наконец вышел на шоссейную дорогу, остановился. Мимо него промчалось несколько автомобилей, его не замечали. Но вот один мальчик закричал своему отцу, сидящему за рулем: “Папа, смотри - летчик!”. Ренкина подобрали. В маленьком деревенском домике он потерял сознание и рухнул на пол. Его забрала карета Сокрой помощи из бофортского морского госпиталя.

Иван Толстой: Андрей, а теперь время для вашей персональной музыки. Расскажите, пожалуйста, про сегодняшнюю музыку.

Андрей Гаврилов: Дуэт Алексея Айги, скрипача из Москвы, ныне живущего во Франции, и Дитмара Боннена, пианиста из Кельна, записал уже третий альбом. Первый их альбом был посвящен музыке Джимми Хендрикса, второй альбом - музыке Фрэнка Заппы. Третья пластинка, которая вышла буквально на днях, называется “Night Shift” или “Ночная смена”, и этот альбом целиком посвящен музыке замечательного немецкого композитора 20 века Курта Вайля. Алексея Айги мы уже представляли в несколько другой ипостаси, как руководителя ансамбля “4'33” - одного из самых популярных некоммерческих ансамблей Москвы. Когда я говорю “некоммерческих”, я имею в виду только то, что до сих пор, несмотря на то, что ансамбль существует уже 15 лет, творческий поиск, творческие эксперименты для них намного важнее, чем, к счастью, зарабатывание денег. То ли так сложилось, что у большинства музыкантов есть какие-то побочные источники дохода, например, сам Алексей Айги пишет музыку для кино, многие его музыканты работают в других ансамблях, то ли им просто не интересно играть коммерческую музыку, но каждый альбом, каждая запись этого коллектива или Алексея Айги с другими музыкантами, что случается нередко, это открытие какого-то нового музыкального пласта. Альбом “Ночная смена” был записан в Кельне, частично - во время концерта в клубе “Лофт”, частично - в студии этого клуба. Кроме Алексея Айги и Дитмара Боннена в его записи приняли участие Лотар Бургхаус - кларнет и бас кларнет, и Гагга Дайстлер - гитара на одном из треков. Я, наверное, никого не подведу, сказав, что в творческих планах этого дуэта дальнейшее исследование музыки 20-го века, сейчас рассматривается вопрос о записи альбома с музыкой Джорджа Гершвина, кроме того, музыканты хотят записать альбом своей собственной музыки, но не исключено, что им удастся записать и альбом старинной музыки. Вот это, наверное, будет очень интересно. Но пока этого нет, мы слушаем фрагменты, слушаем композиции из альбома “Night Shift”, посвященного музыке Курта Вайля. Алексей Айги - скрипка, Дитмар Боннен - фортепьяно.