Иннокентий Федорович Анненский (1855—1910) — один из отцов-основателей русского поэтического модернизма, новой русской поэзии. Два имени тут называют — Хлебников и Анненский. Влияние Анненского не так было заметно, но никак не меньше того, что принесли в русскую поэзию потомки таинственного будетлянина, председателя земного шара Велемира Хлебникова. Сами футуристы, кстати, тоже черпали из Анненского, об этом есть в стихах Маяковского. Ни с чем не сравнимое воздействие оказал Анненский на поэзию русского акмеизма, на Ахматову, особенно. Есть исследователи, которые склонны отрицать такое влияние, — например, авторитетнейший Михаил Гаспаров. Но здесь можно с ним и не согласиться. Тематически или, скажем так, мировоззрительно, у акмеистов и правда немного от Анненского, но в их стихах мы все время слышим то, что сейчас называется интертексты Анненского. И у Пастернака они слышатся; я, например, считаю, что «Мухи мучкапской чайной» у него — от Анненского. Даже у Маяковского, даже в его сатириконских стихах такая связь порой чувствуется.
Вот важные слова Максимилиана Волошина, позволяющие увидеть главное в этой связи:
Это был нерадостный поэт. Поэт будничных слов. <…> Для него слово оставалось сурово будничным, потому что он не хотел сделать его именем, то есть одухотворить его призывной, заклинающей силой… То, что было юношеского, гибкого, переменчивого и наивного в характере Иннокентия Федоровича, не нашло отражения в его стихах. Но <…> для выражения мучительного упадка духа он находил тысячи оттенков <…> Ничто не удавалось в стихах Иннокентию Федоровичу так ярко, так полно, так убедительно законченно, как описание кошмаров и бессонниц. <…> Страшно редки в его лирике слова, выводящие из этого круга обыденности <…> и какие это все бескрылые, безвольные слова, сравнительно с тою сосредоточенной, будничной силой, которая говорит в его кошмарах.
Установка на обыденное слово — это и есть акмеизм. И вот послушайте:
Ты опять со мной, подруга-осень,
Но сквозь сеть нагих твоих ветвей
Никогда бледней не стыла просинь,
И снегов не помню я мертвей.
Я твоих печальнее отребий
И черней твоих не видел вод,
На твоем линяло-ветхом небе
Желтых туч томит меня развод.
До конца вас видеть, цепенея…
О, как этот воздух странно нов…
Знаешь что… я думал, что больнее
Увидать пустыми тайны слов…
Я слышу здесь и Мандельштама раннего («Золотой»), и Ахматову с ее рваным, спотыкающимся синтаксисом. Этот синтаксис, эти приемы пошли у них от стихов Анненского, для которого они меньше всего были «приемом», но самым ритмом его неровного дыхания, задыханиями сердечного больного. Вот так и происходит в литературе, в поэзии — по слову самого Анненского: «И было мукою для них, Что людям музыкой казалось» (стихотворение «Смычок и струны»).
Но каждый из них за это расплатился по-своему.
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.
А вот это послушайте — разве не Мандельштам:
Раззолоченные, но чахлые сады
С соблазном пурпура на медленных недугах,
И солнца поздний пыл в его коротких дугах,
Невластный вылиться в душистые плоды…
Анненский — нерадостный поэт, поэт осеннего и всяческого умирания. У него даже весна стойко ассоциируется со смертью, с упадком бытия, с утратой жизненных форм. Вообще, тема его главная — смерть и умирание. Об этом Ходасевич хорошо написал в 22-м году: Анненский — это толстовский Иван Ильич, вдруг увидевший смерть и ужаснувшийся.
Я еще другую тему вижу и слышу у Анненского — тему экзистенциальную в варианте Сартра: это ужас человека, сознающего «я» перед лицом — нет, нелицом! — бытия, взаимная аннигиляция человека и мира. Потрясающие стихи «У гроба» — тут и Иван Ильич, и Сартр одновременно:
В квартире прибрано. Белеют зеркала.
Как конь попоною, одет рояль забытый:
На консультации вчера здесь Смерть была
И дверь после себя оставила открытой.
Давно с календаря не обрывались дни,
Но тикают еще часы с его комода,
А из угла глядит, свидетель агоний,
С рожком для синих губ подушка кислорода.
С недоумением открыл я мертвеца…
Сказать, что это «Я» … весь этот ужас тела…
Иль тайна Бытия уж населить успела
Приют покинутый всем чуждого лица?
Бытие с большой буквы — это все, что не включает «Я», человека, живое сознание. Жизнь вне сознания — это и есть бытие, равное смерти: свалка, громоздящаяся до неба, по словам Сартра.
Анненский — стопроцентно экзистенциалистский поэт.
Но, как и положено всем пока живущим, он терпеливо носил жизненную маску — в его случае особенно выразительную маску высокой, классической культуры. Он был филолог-классик и директор государственной гимназии в Царском Селе.
Один из учеников — Сергей Голлербах — вспоминает:
В эпоху, когда школа походила на департамент, когда был мерзок самый звук греческого языка, он сумел, не нарушая виц-мундирного строя, застегнутый и горделивый, ввести в сушь гимназической учебы нечто от Парнаса, и лучи его эллинизма убивали бациллы скуки… Благосклонный, приветливо-важный взор, медлительная, ласковая речь, с интонациями доброго старого барства. Туго накрахмален высокий воротник, подпирающий подбородок и замкнутый широким галстуком старинного покроя. А там, за этой маскою,— ирония, печаль и смятение, там — пафос античной трагедии уживается с русскою тоскою, французские модернисты — с Достоевским, греческие «придыхательные» со смоленской частушкой. Он правил своей гимназией приблизительно так, как Эпикур выращивал свой сад — но без свободы Эпикура.
Дань, отданная Анненским древней классике, — перевод всех дошедших до нас трагедий Эврипида и самостоятельное воспроизведение еще четырех не дошедших. Именно на этой работе, утверждает Гаспаров, — и еще на переводах новейших французских поэтов — научился Анненский писать стихи — преодолел штампы и сушь поэтически глухих девяностых годов. Анненский вывел русскую поэзию из Надсона к Малларме.
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
