В Петербурге на 78-м году жизни умер издатель, редактор, поэт Геннадий Комаров, с начала 1990-х годов последовательно и со страстью издававший стихи современных поэтов. Его книжная серия может считаться антологией российской поэзии рубежа веков.
Геннадий Комаров родился в Мурманске в 1944 году. Учился на физфаке ЛГУ. Портал COLTA, сообщивший о его смерти, напоминает, что издательство "Пушкинский фонд" получило премию Академии российской словесности как лучшее издательство 1997 года.
В этом издательстве, основанном в 1992 году, вышло первое полное собрание сочинений Иосифа Бродского, четырехтомник Елены Шварц, поэтические сборники Сергея Гандлевского, Владимира Гандельсмана, Сергея Стратановского, Веры Павловой, Виктора Сосноры, Тимура Кибирова и многих других поэтов.
Друзья и знакомые называли Геннадия Комарова Гек. О его смерти сообщил на своей странице в фейсбуке один из его ближайших друзей Леонид Романков – литератор, правозащитник, в прошлом – депутат Ленсовета и петербургского Законодательного собрания. Он вспоминает, что они с Геком познакомились в середине 70-х.
– Мы встретились в кругах археологических экспедиций. Но наша дружба началась, когда он пришел к нам в гости, в наш небольшой дружеский круг и прочитал стихотворение:
На ветер в осоке,
на плач в камышах,
на голос высокий
сорвется душа.
О чем же ты плачешь,
когда тебя ждет –
такая удача,
такой перелет.
Ощущение, что он человек большой и достойный, но никому не нужный в российской культуре, мне кажется, очень сильно его угнетало
С этого момента и начинается наша дружба – я полюбил и эти стихи, и его самого. И все годы застоя мы встречались каждую пятницу в нашем узком кругу, читали стихи друг другу, читали самиздат, философствовали, говорили о политике, подписывали письма протеста – это было такое легкое демократическое диссидентство. Потом пришел его звездный час. Началась перестройка, он поехал в Америку, встретился там с Бродским, подружился с Лосевым, вернулся в Россию и организовал великое дело – поэтическую серию "Автограф" под эгидой "Пушкинского фонда". На мой взгляд, лучшие образцы русской современной поэзии были им в этой серии опубликованы. И так продолжалось довольно долго, а потом вдруг оказалось, что эти книги не покупают, что это некоммерческий проект. И он все время был в таком жутком состоянии – что он не востребован, что он бомж, весь в долгах, что у него нет денег ни на что. Это была депрессия, мы пытались ему помочь – и Дима Шнеерсон, который заплатил его долги, и я, который клал ему деньги на телефон, отдал ему телефон и телевизор, – но ощущение, что он человек большой и достойный, но никому не нужный в российской культуре, мне кажется, очень сильно его угнетало.
– Наверное, самолюбие было уязвлено?
Ощущение, что государство его ни во что не ставит, было для него смертельно обидно
– Да, у него была гордыня, плохая черта – он не хотел принимать никакой помощи. И Дима, и я предлагали ему массу способов, как улучшить финансовое состояние, но он не хотел. К нему приезжала дочка убрать квартиру – он ее не пустил. Дима прислал к нему мастеров – починить водогрей, он их не пустил. Он как бы себя убивал, в конце концов стал пить, и, в общем, его погубила извечная российская беда. В последний раз он был у меня на дне рождения 2 ноября и после этого пропал. Мы ему звонили, он не отвечал. Я забеспокоился, нашел дочку. Мы приехали к нему 27 ноября. Когда вскрыли дверь, увидели, что он лежит на полу мертвый, вокруг много пустых бутылок и несколько полных. Думаю, это было такое суицидное поведение: раз я никому не нужен, значит, я и себе не нужен. Он все связи порвал, никому не отвечал, нам с Димой говорил – мне не нужны посредники, я сам разберусь, но никому не перезванивал. Люди думали – может, они его чем-то обидели? А мне кажется, все это от обиды, от невостребованности – ведь это прекрасный поэт, прекрасный редактор, составитель, человек с абсолютным литературным чутьем, так много сделавший для русской культуры, особенно поэзии, и ощущение, что государство его ни во что не ставит, было для него смертельно обидно.
– Но мы все-таки будем вспоминать его жизнь, а не смерть…
– Мы всегда сидели на кухнях. И вот, я провел провод от магнитофона из комнаты в кухню – подсоединил к радиоприемнику, официальному радио, так что можно было переключать звук на магнитофонный. И вот, мы сидим, и Гек с нами, выпиваем, и я взял и переключил тумблер на песни Галича. Они сначала не поняли, а потом говорят: "Господи, да не может быть, наверное, революция, надо на улицу бежать, что же мы тут сидим?!" Еще помню случай, когда мы сидели, выпивали у Володи Дроздова, и к нам в гости пришел поэт Саша Еременко. И тут кончилось вино, Еременко встал и сказал: "Сейчас достану". Он ушел в меховом полушубке, а вернулся в бушлате и с семью бутылками портвейна, это был невероятный подвиг, за который мы его зауважали. Кстати, у Еременко есть прекрасные стихи, посвященные Геку, я, правда, не уверен, что они опубликованы где-нибудь. Мне очень нравится, что Саня Лурье очень ценил Гека – как редактора, как собеседника, как знатока литературы. Очень многие ценили его талант, его литературный вкус.
Тогда была мода ездить в экспедиции, и я предложил ему поехать в Армению. Возвращается, спрашиваю: "Ну как?" Он говорит: "Я все время путешествовал". – "Как?" – "Автостопом". – "А деньги откуда?" – "А я ехал на попутной машине, потом выходил, он меня спрашивает: – А деньги? – Я говорю: – Ты что, бедный? – Он говорит: – Я бедный? – Я говорю: – Тогда зачем тебе деньги?" Он ездил рубить лес с Валерием Абрамкиным, одно время работал в железнодорожной кассе, разносил билеты, поэтому был худой, поджарый, как борзая, весь город выучил наизусть, потому что везде носился с этими билетами. Одно время у него была самая короткая работа в Ленинграде – каждое утро он измерял уровень воды в Неве: приезжал, записывал в журнал и уходил, это занимало минут 15. Правда, по выходным тоже надо было измерять, и это его расстраивало – по пятницам мы выпивали, а ему наутро вставать и мерить уровень воды.
– А с издательскими делами у него все было удачно, он всегда ладил с теми, кого издавал?
Главным его качеством было то, что он прекрасно понимал литературу
– Был такой случай, когда Гандлевский по просьбе Гека просмотрел около 500 колонок, написанных Самуилом Лурье для газеты "Дело". Гек спросил разрешения на публикацию у дочки Лурье Марианны – и она запретила издание. Никто не знает почему, Гек был шокирован, ведь у него с Самуилом были прекрасные отношения, он его издавал, Самуил ему книгу посвятил. Гек был человек мозаичный, многогранный, но главным его качеством было то, что он прекрасно понимал литературу.
Дима, которого упоминает Леонид Романков, это Дмитрий Шнеерсон, директор петербургского Музея истории фотографии, который дружил с Геком с 1982 года.
Появилось представление о том, что мы живем не в стране Поэзия, а в какой-то другой стране
– Это были сплошные стихи, ничего, кроме стихов. Все вокруг были поэтами – была Ирина Знаменская, был Володя Дроздов, был Гек, все читали стихи. Обсуждали, все крутилось вокруг этого, и только после 1986 года началась какая-то политика, появилось представление о том, что мы живем не в стране Поэзия, а в какой-то другой стране, где еще что-то происходит. Гек не сильно был вовлечен в политическую деятельность, его скорее заинтересовали открывшиеся возможности. Когда выяснилось, что одна из них – это книгопечатание, тут он как-то оживился, стало понятно, что он за революцию.
Дмитрий Шнеерсон стоит у истоков первого знаменитого четырехтомника Бродского, который издал Геннадий Комаров.
– Никакого письменного подтверждения, что Бродский согласен, не было. Я тогда ездил в Швейцарию и был на выступлении Бродского в университете в Цюрихе. Гек мне дал с собой бумагу, которую Бродский должен был подписать – что он не возражает против такого полного собрания сочинений. Я дождался перерыва, Бродский был со всех сторон окружен барышнями, прорваться было невозможно, я издалека выкрикнул слово "Гордин" – это был пароль. Он попросил барышень подождать и говорит: "И что Гордин?" Я говорю: "Вот бумага от Комарова на собрание сочинений". – "А, Комаров, да, знаю хорошо", – и он не глядя ее подписывает и возвращается к барышням: – Так на чем мы остановились?" Так состоялось подписание эпохального собрания сочинений Бродского. Я приехал, передал бумагу Геку, и он, совершенно счастливый, приступил к изданию. Стихи-то все были рассеяны, его задача была собрать возможно более полного Бродского. Тогда все зарабатывали книгоизданием, и у меня была книгоиздательская компания, которая всякую муть издавала, чтобы деньги заработать. А Гек нас ругал, что мы не занимаемся ничем великим, и приходил помогать. Брал в руки какую-нибудь чудовищную муть и говорил: "Знаете, почему вы не можете ее продать? Я вас сейчас научу. К моему следующему приходу напечатайте суперобложку". Мы напечатали, причем тираж был тысяч 50. Приходит Гек – явно забывший про все. Я говорю: "Старичок, тут книжки лежат, тебя ждут". – "Какие книжки?" – "Ты сказал супер напечатать, мы тебе напечатали". Он берет книжку, читает две строчки и говорит бессмертную фразу: "Ты хочешь, чтобы я продавал это говно?" На этом наша совместная книжная деятельность закончилась.
Историк, соредактор журнала "Звезда" Яков Гордин, чье имя, по словам Шнеерсона, звучало для Бродского как пароль, познакомился с Геннадием Комаровым в 1972 году – правда, он никогда не звал его Геком.
Он проделал огромную работу с четырехтомником Бродского – он был и составителем, и организатором, и даже добывателем денег
– Жена его Мила работала в "Звезде" машинисткой, я там просто печатался и бывал. В это время как раз уезжал Бродский, Марамзин и еще несколько человек срочно собирали по возможности полное собрание его рукописей, чтобы заверить у него. Мила была одной из двух-трех машинисток, которые это издание перепечатывали – отчасти, видимо, прямо в "Звезде", что было рискованно. Геннадий Федорович, молодой, спортивный, динамичный, без бороды, тоже туда приходил, там я его увидел. А как следует мы познакомились уже в конце 80-х. У него вышла книга стихов, маленькая, но любопытная, а я собирался в Америку, и он попросил меня передать ее Бродскому. Тогда уже возникла идея нормального издания Бродского, не машинописного, а мой покойный брат Михаил Аркадьевич Гордин как раз организовывал издательство "Пушкинского фонда", и Геннадий Федорович принимал в этом активное участие. Книжку его я Бродскому передал, он ее вполне одобрил. Потом они виделись в Америке, но первый контакт был через меня. С этого времени мы с Геннадием Федоровичем много встречались и вместе работали. Мы с ним выступали даже в качестве грузчиков. Тогда тиражи были еще большие, тысяч 10, и вот вышел первый том серии "Пушкинский век", и мы вдвоем грузили его из типографии на машину, потом перетаскивали на склад. Он проделал огромную работу с четырехтомником Бродского: он был и составителем, и организатором, и даже добывателем денег. Благодаря его энергии вышел первый том серии "Русские государственные деятели глазами современников. Петр I", тиражом 50 тысяч. К сожалению, он довольно быстро ушел из издательства – он категорически отказывался от любой бюрократии, а издание все-таки нужно документировать, нужна бухгалтерская отчетность. Ничего этого он не признавал и ушел в свободную жизнь. Они с братом договорились, что он будет использовать марку "Пушкинского фонда", – и он совершил настоящий подвиг, издал чуть ли не сотни сборников, в основном, молодых поэтов. Эта библиотека – памятник и ему, и поэтической культуре 70–80–90-х годов.
Историк Ирина Левинская рассказывает о своем общении с Комаровым-редактором.
То, как он тонко понимал текст, произвело на меня очень сильное впечатление
– У нас с Геком была общая подруга Мелисса Смит. Я написала книжку "Адамова дорога" о моем поступлении в университет – как я не понимала, что раз за разом проваливаюсь, потому что меня принимают за еврейку. Мелисса показала ее Геку, и он решил ее издать. Я передала ему рукопись и через некоторое время получила ее с правками. Я к этому не привыкла – мои научные сочинения практически не редактировались, а тут правок было много. Я хотела позвонить Геку и сказать все, что я о нем думаю, но, слава Богу, решила подождать до завтра. А когда я в спокойном состоянии на них еще раз посмотрела, я увидела, что эти правки практически идеальны. И я исправила все – кроме одного: он хотел убрать метафоры военного характера, разбросанные по всему тексту, но я убедила его, что они очень важны, потому что эта книга о моей войне, о сплошной борьбе с системой. И это осталось. То, как он тонко понимал текст, произвело на меня очень сильное впечатление. Он был очень особенный человек, очень независимый и гордый, он не принимал ни от кого никакой помощи.
Поэт Сергей Стратановский, которого Геннадий Комаров много издавал, познакомился с ним в начале 2000-х в редакции журнала "Звезда".
Все книги, которые он издавал, отличались замечательной культурой издания
– Он сам подошел ко мне и предложил меня публиковать. До этого я был с ним знаком шапочно и не предполагал, что стану одним из его основных авторов. Он издал большую часть моих книг, и, как все книги, которые он издавал, они отличались замечательной культурой издания. Он просматривал все тексты сам, делал какие-то небольшие замечания, которые я по большей части принимал, – в общем, он стал моим основным издателем. Он издавал многих – кого хотел, кто ему был близок, даже такого сложного для многих поэта, как Михаил Еремин. Помню случай, который особенно расположил меня к Геку с человеческой стороны. Был такой малоизвестный поэт Михаил Дидусенко, у него была сложная судьба, в силу разных обстоятельств он стал бомжом, жил по знакомым, некоторое время жил у меня. Потом он уехал в Москву, жил на даче у знакомых, где его кормили, – и умер где-то в Подмосковье. Когда Геннадий Федорович об этом узнал, он мне сказал: "Вот был человек, и нет человека – я его издам". И действительно издал в той же серии "Автограф" его посмертный сборник, я считаю это замечательным человеческим поступком.
Дружила с Геком Комаровым сотрудница журнала "Звезда" Галина Кондратенко. В последние годы, если кому-то до зарезу нужен был Гек, не отвечавший на звонки, его можно было найти через нее. По ее словам, когда она пришла работать в журнал, она очень всех боялась.
Свободных людей не так много, а тут сразу видно было, что это абсолютно свободный человек
– Пришел Геннадий Федорович, представился, смотрел сначала очень сурово. Приходил каждый день, я и не знала, что там его книги. Он мне все рассказал, показал, и мы очень быстро подружились и стали близкими друзьями. Он был замечательный. Бывают люди, с которыми нет никаких расхождений, которых ты понимаешь и которые понимают тебя. Огромную симпатию он вызывал – я увидела, что это настоящая личность с прекрасным чувством юмора, с достоинством, образованнейший. И стихи он мог читать, и на любые темы разговаривать. Мы настолько подружились, что я его познакомила со своими друзьями. Свободных людей не так много, а тут сразу видно было, что это абсолютно свободный человек. Я видела, как он работает, как он делает книги, как разговаривает с поэтами. Это же действительно редчайший случай, он сделал по сути антологию позднесоветской и постсоветской поэзии. У меня все время перед глазами книжный шкаф с его книгами. Он мне рассказывал, как он встречался с Бродским в Нью-Йорке, когда делал его четырехтомник. По словам Гека, Бродский отказывался включать туда свои ранние стихи, а Гек заявил, что тогда не будет ничего издавать. Бродский удивился, и они пошли обсудить это в баре. Заказали кофе, может быть, виски. А Гек отличался тем, что никогда в жизни не разрешал никому за себя заплатить. Это я потом много раз видела, а тут он рассказал, что Бродский опустил руку в карман, но совершенно нищий Гек сказал: "Нет-нет, ни за что" – и заплатил за Бродского. Гек мне рассказывал, что такого выражения лица он у Бродского больше не видел – у него глаза округлились, и он сказал, что видит первого русского человека, который за него платит.
В эссе "Памяти Гека" Сергей Гандлевский пишет: "Издатель", "издательство", "Пушкинский фонд" – звучит красиво и основательно! Но чуть ли не за всем производственным циклом стоял один-единственный человек, из озорства печатавший в выходных данных имена мнимых сотрудников – своих малых детей и внуков. И пока Комаров не приспособился отправлять часть тиража в Москву на машине, развозившей изданные в Петербурге книги по магазинам, он регулярно приезжал в столицу поездом и таскал, точно книгоноша, свой товар по лавкам в огромном рюкзаке и в двух – по числу рук – неподъемных баулах. (Вот где пригодились юношеские успехи в метании копья!) И все это без культуртрегерской позы, а покряхтывая да посмеиваясь и так убедительно скромничая, что лишь сейчас вдруг стало яснее ясного, что этот самый Гек Комаров – Деятель Культуры с заглавной буквы, и бюст на улице Моховой возле редакции журнала "Звезда", где он был своим человеком, пришелся бы очень кстати!"
