Александр Генис: Смерть Василия Павловича Аксенова стала тяжелой утратой и для русской, и для американской, и – особенно – для русско-американской культуры, воплощением которой он был. Не зря сегодня у нас в передаче звучит американская песня, строку из которой Аксенов сделал названием для своей русской книги об Америке “В поисках грустного бэби”.
Аксенов всегда был модным. Ему удалось то, о чем мечтают все писатели – перешагнуть границу поколений, покорив их все. И романтических читателей журнала “Юность”, и бородатых диссидентов, и нынешнюю Россию, где “Московская сага” (сам видел) делила книжный развал с Пелевиным и Сорокиным.
При этом нельзя сказать, что Аксенов “задрав штаны, бежал за комсомолом”, как бы тот ни назывался. Просто он всегда был молодым. Основатель русской версии “джинсовой прозы”, Аксенов сохранил ее способность освежить мир. Не перестроить, заметим, а остранить, сделать новым, а значит – юным. Борясь со “звериной серьезностью” (его выражение), Аксенов поставил на “карнавал и джаз”. Не удивительно, что он прижился в Америке. Как и его американские учителя и соратники – от Сэлинджера до Пинчона - Аксенов исповедывал вечный нонконформизм, взламывающий окостеневшие формы романа, мира, жизни. Об этом, в сущности, все его книги, но прежде всего – “Затоваренная бочкотара”.
Все писатели хотели бы, чтобы их вспоминали по зрелым книгам, но я читал Аксенова с 4-го класса и знал его треть века, поэтому позволю себе выбрать именно эту повесть, ибо в ней произошло невозможное. Очистив иронией штамп и превратив его в символ, Аксенов сотворил из фельетона сказку, создав положительных героев из никаких.
Когда, наконец, закончится затянувшаяся война отцов и детей, и в России поставят памятник шестидесятникам, хорошо, если бы им оказалась затюренная, затоваренная, зацветшая желтым цветком бочкотара, абсурдный, смешной и трогательный идеал общего дела для Хорошего Человека.
Весь некролог Аксенову в “Нью-Йорк Таймс” был построен на противопоставлении его Солженицыну. Один, - пишет газета, - был обращен к прошлому, другой – к настоящему. Аксенов хотел жить, а не вспоминать. Именно этим он был созвучен 60-м, эпоху, которую он, в сущности, не только описал, но и во многом создал. Его прорыв называли тогда молодежной прозой (сам он, как уже говорилось, предпочитал именовать ее “джинсовой” и возводил к Сэлинджеру). Важно, что ранний Аксенов интересовался не столько обществом, сколько личностью, прежде и больше всего, как пишет автор некролога, “свободой творческого самовыражения”.
Сравнение двух больших писателей – Солженицына и Аксенова - почти одновременно явившихся русским читателям, кажется, действительно неизбежным. Еще и потому, что, несмотря на разные взгляды и несовместимую эстетику, они оба оказались в Америке. Борьба, однако - пусть и непрямая, заочная - продолжалась и в Новом Свете.
Солженицын, великий и убежденный консерватор, твердо настаивал на связи с традиции, и поэтому резко выступал против авангарда. Этой теме он посвятил свою известную, одну из последних в Америке, речей – программное выступление, написанное по случаю вручения ему почетной медали Национального клуба искусств. В ответ, или - “как бы в ответ”, Аксенов опубликовал свою - и тоже программную - статью “Дистрофия толстых и беспредел тонких”. В ней он писал, что авангард, в который автор, конечно, включал искусство 60-х, вдохновлялся благородной целью – “освежить” мир.
Интересно, что при этом оба классика считали, что русская литература переживает паузу, которую стремятся заполнить постмодернисты. Но если Солженицын надеялся на возвращение прерванной авангардистами традиции, то Аксенов уповал на продолжение – по его словам - авангардистского “карнавала и джаза 60-х”.
Глядя по-разному на будущее из одной точки, оба писателя и ее, точку, воспринимали по-разному. Отношение к Америке у двух русских прозаиков было диаметрально противоположным. Один ее с трудом терпел, другой – любил, причем – всегда.
Важно, однако, помнить, что судьба не только привела обоих писателей в Новый Свет, но и вернула в Россию – жить, писать и умирать.
