Стихотворение из сборника Катехизис. Стихи для Pussy Riot, подготовленного английским ПЕН-клубом

ФИЛИП А. ТЕРРИ

АД: ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Пасть оторвав от богомерзкой закуски,
Кровью залитая тень свои вытерла губы
О размозженную голову, которую сзади надъела,

И рекла так: «А ты нахал, коротышка, если просишь меня
Вновь разбередить столь тяжелую рану,
Что при мысли о ней кости мои леденеют.

Но если словам моим суждено стать семенами,
Откуда произрастет плод бесславия, что покроет изменника,
Которого я глодаю, то навостри свои уши,

Ибо услышишь сейчас ты мой плач и мою похвальбу.
Я не знаю, кто ты, и за какою нуждой
Спустился сюда в преисподнюю, но отдельные нотки

В голосе мне подсказали, что ты родом из Белфаста.
Знай же, что звали меня Бобби Сэндсом[1], а это –
Проклятая Мэгги Тэтчер, ну а теперь давай

Объясню тебе, почему я так неприветлив.
Надеюсь, вашему брату не надо рассказывать, что это ее
Правительство нас закрыло с обычными уголовниками,

Отказав нам в статусе политических узников,
Когда шла война. Но ты даже не представляешь
Всей жестокости моего заключения.

Когда они забрали всю нашу одежду, мы ходили,
Закутавшись в одеяла, и только когда они выплеснули
Дерьмо из параши на наши кровати,

Мы объявили свой грязный протест. Вонь стояла ужасная,
Камеры сплошь вымазаны дерьмом,
И куда ни глянь, повсюду мухи с опарышами.

Ну ты сам понимаешь, в духе Данте,
Только это реально происходило в 1979 году.
Сквозь толстое матовое стекло

Я долго смотрел, как всходила и заходила луна, но тут вдруг
Проснулся от стука дубинок по плексигласу.
Не успели мы крикнуть «Вперед, ИРА!»,

Как нас выдрали из камер и за ноги поволокли
По коридору, потом прогнали сквозь строй
Спецназа, который бил нас дубинками,

Пока мы проходили мимо. Нас пинали,
Валили на пол и прижимали к земле,
Потом остригли, будто стадо баранов, отдраили

Швабрами и зашвырнули обратно
В камеры. Они сделали все, чтобы сломить нас,
Но так и не смогли и под конец, казалось бы, уступили

Нашим требованиям – но это был подлый трюк,
Они дали нам чужую одежду.
Мы молотили по стенам и благим матом орали,

Клянясь отомстить всей этой шобле.
На следующий день мы сидели молча, и на
Следующий – тоже.

Эта мысль пришла мне голову примерно в то время,
Когда нам принесли нашу пайку, в прошлом
Это срабатывало, так почему бы не попробовать снова?

Голодовка, только на сей раз смертельная:
Все участники голодали по очереди, и когда один
Из нас умирал, место его занимал другой.

Наблюдать за тем, как подыхаешь от голода – это не шутка,
Боль неописуемая,
Когда перевариваешь собственные потроха –

Кто угодно на месте железной Тэтчер
Пошел бы на компромисс, когда десятеро умерли,
Но она лишь сказала: «Преступление есть преступление есть преступление».

После этих слов дико он завращал глазами,
Как голодающий, а потом вцепился в несчастный
Череп зубами, крепкими, точно

Собачьи клыки. О, Лонг Кеш[2], пятно
Позора на карте страны,
Где разносится слово «эге»!

Что, если Бобби Сэндс бомбардировал
«Балморал Фернишинг Компани»,
Это дает вам право оставить его

И девять других подыхать, лишь бы не разрешать
Политзэкам носить их собственные футболки?
Высшее предательство в политике – это экономия средств,

И непреклонность британского руководства,
Которую можно сравнить лишь с непреклонностью самих участников
Голодовки, продлила конфликт на 20 лет.

Мы побрели туда, где, скована морозом,
Еще одна стояла кучка теней, взор не клонивших долу,
Но устремлявших ввысь.

Здесь уж сами слезы препону плачу ставили,
И горе, не в силах выход найти через глаза,
Внутрь обращалось, точно желание при истерии,

Ведь первые же слезы превратились
В ледышки и прозрачными
Тампонами заткнули глазные впадины.



Стоял такой мороз, что стало
Бесчувственным мое лицо и губы занемели, точно
Мозоли на коже,

Но, несмотря на это, я ощутил, как
Поднялся ветер, а потому спросил у Берригана:
«Откуда ветер дует?

Я полагал, что этих бездн дыханье теплое не достигает».
И Берриган ответил: «Немного потерпи, ты вскоре
Сам поймешь причину этого порыва».

Наверное, тени нас услыхали, и одна из них,
С глазами, коркой покрытыми,
Воскликнула нам вслед: «О, грешники презренные,

Так низко пали вы, что место заслужили на самом дне!
Снимите ж твердые пелены с глаз моих,
Дабы я мог дать волю горю своему хоть малость,

Пока опять в лед мои не обратились слезы».
И я тогда сказал ему: «Коль хочешь, чтоб оказал тебе
Услугу, для начала представься,

И если я не помогу тебе затем,
Пускай навеки сгину я под ледяною глыбой».
И отвечал он:

«Я – Джеральд Барри. Я получил пожизненное за
Убийство швейцарской студентки Мануэлы Риедо,
Приехавшей на каникулы в Голуэй в 2007 году,

Я получил еще одно пожизненное,
Признанный виновным в изнасиловании
Француженки-студентки за пару месяцев до этого».

«Но разве ты уж мертв? – спросил я изумленно. –
И срок не отсидел свой?»
А он ответил: «Не могу сказать,

Чем занимается тело мое там наверху,
Но по секрету признаюсь: это
Не единственное место в преисподней,

Где ты встретишь парня, который
Еще не склеил ласты, а чтоб тебе
Сильнее захотелось счистить ледяную чешую

С моей физиономии, скажу, что, если
Душа ведет себя так же, как я, то значит, бес
Вселился в тело и управляет им, будто зомби,

Оставшуюся жизнь на этом свете,
Ну а душа сигает прямо в эту пропасть.
И вон тот вкрадчивый баптист, что зябнет

За моей спиной, возможно, тоже топчет землю,
Насколько мне известно, – пожалуй, ты и сам расскажешь,
Раз ты недавно из тех мест: он был

Баптистом и дантистом – Колин Хауэлл[3], который
Замочил жену свою и мужа любовницы своей, а после
Инсценировал двойное самоубийство в машине

В Каслроке. Здесь он уж столько лет,
Что я со счета сбился». «Но этого не может быть, – я возразил, –
Я слышал об этом случае, он лишь недавно

Во всем признался, пережив муки совести,
Он только начал мотать свой срок».
«Может, оно и так, – сказал он, – но уж поверь,

Души Лесли Хауэлл и Тревора
Бьюкенена еще не добрались до топких берегов,
Где доктор Мэй[4] встречает новичков, а

Дантист уже оставил зомби на своем месте
В приемной, и то же
Касается его сообщника. Клянусь,

Вот те Христос. Но хватит
Об этом, дай мне руку, как обещал, открой
Глаза мои». Я не открыл.

Быть грубым с грубыми – вот где учтивость.
Ах, Лондондерри[5], стольких ты взрастил
Ошалевших фанатиков, что странно,

Как Господь не стер тебя с лица земли, раз я
Встретил уроженца твоего, якшавшегося с голуэйской швалью,
Который за свои делишки уж плещется в Коците,

Тогда как тело его вроде бы живое и среди вас мотает срок.