Литовского фотохудожника Римантаса Дихавичюса многие помнят по нашумевшему изданию "Цветы среди цветов" – первому в СССР фотоальбому c обнаженными моделями. Альбом вышел хоть и в перестроечные годы, но еще в условиях цензуры и пользовался огромным успехом.

Мало кто знает, насколько драматична судьба самого автора. В ходе сталинских репрессий, когда семья была выслана в Сибирь, он остался сиротой и чудом выжил.

Искусство Римантаса Дихавичюса называют поэтичным, философским сопротивлением потребительству. И недавний его шаг – в этом русле. Поступок редкий в мире прагматизма. Заслуженный художник, который в свои 80 мог бы почивать на лаврах, решил создать книгу о символике независимого литовского государства. Это работы более 250 авторов во всех жанрах, полторы тысячи иллюстраций – художественные знаки времени. Материалов набралось на трехтомное издание. Само государство, к сожалению, от дела устранилось, денег не нашлось. Тогда Дихавичюс решил продать собственную землю и на вырученные средства напечатать энциклопедию и раздать тираж, в том числе – высокопоставленным госслужащим, на память.

Римантас Дихавичюс рассказывает:

– По-литовски она называется Laisvės paženklinti ("Отмеченные свободой"). У любого государства, большого или малого, должны быть свои символы – флаг, геральдика, исторические памятники. Все должно быть изображено в визуальных образах, и наши художники – сотни – усердно работали над этим. Скажем, пуговица для солдата – маленький дизайн. Свои деньги были. Кто их сделал? Конкретные люди. Витаутас Ландсбергис в первые дни восстановления независимости написал обращение к людям мира. Подписал. А печати-то еще у государства нет! Так один художник за ночь ее сделал. И медали надо было делать, и знамена. Тысячи новых знаков – быстро и красиво. Реализовано это все было в бронзе, в камне, в разных материалах.

Сколько человек работали – в книге все не поместились. Скажем, литовский герб делали: конкурс был большой, десятки человек участвовали в несколько туров. Победителем стал художник Арвидас Каждайлис – автор нашего нынешнего герба.

О памятниках советским вождям. И о том, что все проходит

На каждом углу в 50-е годы стояли памятники Сталину, в любом учреждении – масса его портретов, бюстов. Как-то в году 57-м поехал в Каунас, вечером возвращаюсь в Вильнюс, смотрю – на вокзале Сталина уже нет. Пустое место дворники подметают. Громадный такой стоял. И что? Земля не перевернулась. В газетах – полное молчание. Все проходит.

Мне рассказывали, что в Ялте тогда поступил приказ свыше – уничтожить памятники Сталину. Собрали их более тысячи. Куда девать? На баржу и – в море. И вот сейчас в Черном море в том месте – подводный музей, рыбки плавают, ныряльщики и масса сталиных на дне. Через тысячу лет люди, увидев это, не поймут – что же это такое с нами было…

Я работал позже в издательстве. Хрущев тогда боролся со сталинским культом личности. При этом собственные сочинения том за томом выпускал. Когда, помню, самого Хрущева сняли, никто не мог поверить, что так быстро! Захожу в библиотеку, а там уже сидят работницы и отрывают обложки его книг от внутренностей, бросая отдельно. Многотонные кучи образовались. Думали, на макулатуру пойдет. Нет, начальство сделало костер из хрущевских книг. Принесли даже специальную кочергу на очень длинной ручке для огромного костра. И все сожгли! Вчера царь и бог – а сегодня его труды превращаются в груды пепла.

Похожее было с Брежневым. Литва тогда рекорд установила по скорости печатания. Выходили в СССР известные его книги – "Малая земля", "Возрождение" и "Целина". Сейчас-то знаем, как и кто их писал… Но тогда – событие каждый раз.

"Малую землю" литовское издательство с опозданием напечатало, и наши начальники получили нагоняй. Позже местная разведка донесла: в Москве печатают вторую книгу Брежнева. Ни названия, ни содержания никто у нас не знал, но решили отличиться: послали срочно редактора в Москву, она там правдами-неправдами достала гранки будущей книги. В вильнюсском аэропорту ее уже ждали коллеги, прямо там они поделили текст и стали редактировать.

Я тогда был художественным редактором. Говорят – иди домой и думай. О чем – сообщим. Наконец, звонят: называется книжка "Возрождение", за ночь сделай обложку. Переводчики всю ночь делали свое – переводили с русского на литовский. Утром все собрались и поехали в Каунас, потому что в Вильнюсе хорошей типографии не было. Там остановили весь печатный процесс, все машины. Стали делать оттиски, тут же редактор сидит, ошибки правит. В офсетном цеху обложку тем временем делаем. Работа кипела всю ночь, напечатали весь тираж. Утром книги с запахом краски уже раскладывали на столах республиканского Съезда передовиков. Организовали там к тому же художественно-политическое чтение этой книги. Поймали где-то молодого актера, который выразительно читал фрагменты под аплодисменты. И все это – от Москвы до съезда в Вильнюсе – было сделано за полтора дня! Жаль, что не знали тогда о Книге рекордов.

В Москве еще переплет не сделали, а мы несуществующую книгу уже художественно прочитали. Что значит подхалимаж! Впереди поезда бежали. Сейчас поищите эту книжку – где-то далеко пылится на полках. А тогда люди были в иллюзорном состоянии, постоянном подхалимаже. Больше всего жалко человеческой энергии и времени! Чтобы такую книгу напечатать, переплести, развезти по районам, насильно заставлять читать и обсуждать – миллиарды человеко-часов загублены. Ради глупости, которая со временем становится анекдотом.

Одна кисточка в год. Творчество по разнарядке

Я был уже членом Союза художников. Приходишь, и там на дверях объявление висит: в этом году возможны три поездки за рубеж. А членов Союза – несколько сотен. И так из года в год. И чтобы, если повезет, поехать, надо прикладывать рекомендации, поручительство, что ты не сбежишь, что вернешься. Сейчас это смотрится как маразм. Поехал, вернешься или нет – никому нет дела до тебя. Деньги есть – едешь, нет – заработай и езжай. Или, скажем, кисточки: если график, то можешь купить только графическую, живописец – живописную. Колонковая кисточка – одна в год полагалась. Краски, рамки для выставки – то же самое. За все разрешения председатель Союза художников должен был подписываться.

Когда уже в период перестройки мне удалось впервые поехать в Италию, я там просто обалдел от изобилия: столько видов тех же рамок, тысячи! Бумаги – серой, белой и супербелой, любых размеров. Краски – какие хочешь… У меня тогда возникло детское желание стать миллионером, скупить все это добро, отвезти в Литву и раздавать нашим художникам. Реакция изголодавшегося человека. В СССР ни слова свободного не было, ни товаров, ни предметов этих, необходимых художникам.

И если бы только в провинциальной Литве! А то ведь и в Москве были, сейчас кажущиеся нелепыми, ограничения по нашей части. Всесоюзный съезд художников, семидесятые годы. Литовский скульптор очень известный Гедиминас Якубонис, лауреат Государственной премии, который делал памятники, в том числе Ленину, приходит во время этого съезда в спецмагазин для избранных. Увидел бумагу разных оттенков и говорит: мне несколько пачек. Ему отвечают: только по пять листов. "Я же лауреат, академик!" – "Ну и что, тут все академики. Берете пять листов?"

Когда сейчас студентами об этом рассказываю, они смеются и просто не верят.

О мистической истории в Праге: пророчество священника

В советские годы меня однажды взяли в тогдашнюю Чехословакию как фотографа. Когда члены делегации побежали по магазинам, я отправился в старый город, всегда привлекает старина, памятники, музеи.

Зашел с фотоаппаратом во дворик какой-то. Мимо проходит ксендз, незнакомый человек. И неожиданно мне по-чешски говорит: "Поздравляю, скоро вы будете свободны!" – "Когда?" – "Через пять лет". – "Откуда вы знаете?" – "Оттуда". Показал в небо и дальше пошел.

Дома мой рассказ об этом все восприняли как шутку, в Литве тогда мало что предвещало такой прогноз. Но значит, уже история разворачивалась и кто-то что-то знал…

Лично убедился, и не раз, в предопределенности судьбы – человека, страны – свыше. У меня было в жизни больше десятка пророческих снов. Однажды в Сибири рассказал соседской бабке запомнившийся сон – будто я оказался в страшном, черном подвале, не знаю, как выбраться, и вижу: далеко-далеко просвет, маленькая лесенка наверх. Ползу туда и удивляюсь, что меня никто не останавливает. Выхожу наверх и оказываюсь во дворе своего дома в Литве, где детство прошло.

Она говорит: ты, сынок, вернешься. Так и вышло.

Семилетним мальчиком Римантас узнал, что такое сталинские репрессии. Ссылка в Сибирь – через это прошли тысячи литовцев – отняла у него не только детство, но и всех близких.

– 1945 год. Литва. Жили в деревне, между городами Шяуляй и Кельме. 1 сентября я пошел в школу, в первый класс. В ту ночь за нами и пришли, дали на сборы 20 минут. Забрали семью, привезли к вагонам: мама, папа, дедушка (абсолютно слепой) и я.

Вагоны забиты людьми, спали на полу, на досках. Это было типично тогда, мы не первые, не последние. Через неделю кончилась еда, взятая с собой, ехали впроголодь, люди стали умирать. На остановках солдаты открывали двери: "Дохлые есть?" Вытаскивали трупы. Всем давали хлебный жмых – многие не выдерживали, болели, понос, рвота. В каждом вагоне была дыра в полу, вот и весь туалет.

– Люди по пути, осознавая, куда их везут, пытались бежать?

– Были редкие попытки. Помню, однажды поезд остановили, слышим стрельбу. Через щель в вагоне видим: кто-то бежит в поле. Несколько выстрелов, и он падает ничком. Потом солдаты этого раненого в наш вагон приволокли, и он, окровавленный, вскоре умер. Никуда не убежишь. Окна были все время заколоченные, их открыли, только когда по Уралу поехали. По дороге очень многие умирали. Моя мама от пережитого заболела, не могла двигаться и осталась где-то в общей могиле…

Спустя 30 лет я поехал туда, пытался найти это место, но – никаких следов. Нашел, правда, следы отца и дедушки – они в ссылке при мне умерли. Это тогда был Тухачевский леспромхоз, Молотовский район, Пермский край. Но хоронить даже не давали. Когда мой дед скончался, я смотрю: его костюм на одном из охранников! Узнал. Костюм был особенный, полосатый.

А умерших не хоронили, просто в снег складывали. Трупы – штабелями. Потом их увозили. Слышал поговорочку такую: "Нам не нужен твой труд, а нужен твой труп".

Страшно было то, что мы из Литвы вдруг попали в абсолютно другую среду, оказались черт знает где, за тысячи километров! Холод, голод, блохи, тараканы, вши и тяжелая работа. Норму рабочую не сделал – подыхай от голода! Я был маленький, так меня – в школу. Детей, если старше, всех погнали в лес работать.

– Вы остались там один, сирота?

– Да. Привезли нас однажды в тайгу, в какой-то населенный пункт. Все бараки забиты. Куда тебя, малец, девать? Поместили переночевать в баньку, чему я был рад, потому что там тепло. С мороза весь закоченевший зашел туда и уснул замертво. Утром просыпаюсь и не могу понять, где я. Смотрю на свою руку, а ее не видно, черная вся. Что такое? Провел по ней – а это тысячи блох! На детской ручонке. Вот вам сюрреализм… Я не испугался, просто очень удивился – как блох может быть столько много. Вся рука была потом в красных точках. Банька теплая, вот вся эта живность там и уживалась.

Попал я в детский дом в Коми-Пермяцком национальном округе.

Послевоенное время, сирот было много. Ссыльных детей тысячи. Родители умирали, детей – в детдом. Я там пробыл несколько лет и все думал, как мне вернуться домой? Спросил об этом однажды у начальника. Потом слышу, он сотруднику говорит: "Черт с ними, с этими щенятами, пускай их забирают! У нас и так все переполнено".

Тогда я написал письмо дальней родственнице Елене Каралайтене в Литву. Начальство послало подтверждение: разрешаем, приезжайте "за Романом". Мое имя Римантас они не могли выговорить. Так что там я был Роман. И вот она приехала в тайгу за тысячи километров! Добиралась по разбитым дорогам на попутках, на лесовозах, иногда по ночам, опасно было. Она меня домой в конце концов и привезла. Повезло.

А в детдоме том литовцев много было. Причем процветала дедовщина. В столовой, если давали, к примеру, кусочек сыра или масла, каждый должен был часть отдавать "атаманчику". Не дашь – тебя потом мальчишки изобьют, запинают ногами в коридоре. У нас "атаманчиком" был такой Петька Панин. Сидим за длинным столом, едим: он моргнет правым глазом – все справа по очереди должны были с ним делиться, передать свой кусок, моргнет левым – левый ряд. Он был сильный, хитрый, смышленый. Детям в основном по 7–12 лет, были и пятилетние. Этого Петьку все боялись, у него за каждым столом был свой назначенный старший. Сам дань он не собирал, а через этих подручных. Все вынуждены были отдавать часть еды, и я в том числе. Никто из детей не жаловался! С такого возраста – дедовщина…

– Расскажите про своего товарища, про мальчика, которому удалось оттуда бежать.

– Фантастическая история. 1993 год, Литва уже свободная. Звонит незнакомый человек: "Я вот написал книгу, не сделаете ли иллюстрации?" – "Приходите, поговорим". Принес рукопись, представился: Юргис Усинавичюс. И так осторожно потом меня спрашивает: "Вам фамилия Аугулис о чем-нибудь говорит?" – "Да, у меня друг такой в детстве был". – "Как его звали?" – "Напалис". – "И помните его?" – "Да, хорошо помню". – "Напалис – это я!"

…А история с ним приключилась такая в Сибири. Вообще там тогда, если говоришь "мы литовцы" – какие еще литовцы? После войны: если не русские – значит, немцы! И в местной школе мальчишки по этому признаку дрались стенка на стенку. Звонок – бегут в коридор становиться в шеренги. Представьте, даже самые маленькие, первый класс – все дерутся.

Нам давали на переменках, чтобы не голодали, кисель такой жиденький: овес на воде. И вот, в очередной такой потасовке одному мальчику слегка поцарапали лицо, неопасно, и случайно еще облили его этим киселем. Вид получился страшный – казалось, будто бы голову ребенку разбили. Прибежала учительница, кричит: ужас, эти фашисты нас убивают, проломили голову нашему мальчику! А пострадавший (на самом деле слегка) оказался сыном секретаря местной парторганизации.

В 1946 году в СССР вышел сталинский указ: если ребенку есть 10 лет, за преступления его уже можно расстреливать. А преступлением тогда, в голодное время, считалось, если без разрешения собираешь колоски на поле или картошку, оставшуюся после сбора урожая, замерзшую, полусгнившую выкапываешь. Имели право прикончить за хищение государственного добра.

Виновным в той драке с сыном партийного секретаря посчитали литовца, моего друга Напалиса. Пригрозили ему: тебе больше 10 лет, значит, могут расстрелять! Он с перепугу спрятался в бараке, под полом, закопался в стружку и пролежал там трое суток. Приходит милиция – хорошо, что не с собаками, те бы учуяли – где виновник? Отвечаем: не знаем, не видели, в лес убежал и не вернулся, может, волки загрызли. Ни с чем и ушли.

Жившие в бараке литовцы решили: надо Напалюкасу бежать. Собрали, кто сколько мог, кусочки хлеба в дорогу. 12 лет ребенку – один по тайге не дойдет... Тогда снарядили с ним вместе второго, постарше, 16-летнего. Вот вам, ребята, по торбочке хлеба, и идите на родину.

До поезда 200 километров. По тайге, в мороз! 30 градусов зимой там – норма. Беглецы шли, как затравленные волки, прятались, боялись, что на дороге кто-то увидит и сразу доложит. По ночам в каких-то сараях зарывались в сено. И дошли-таки до поезда! Это была станция Менделеево. Спрятались и ждали проходящего ночью какого-нибудь поезда, днем на виду – невозможно. Останавливается поезд, но везет какие-то железяки, укрыться не в чем. Тогда они решаются забраться в тепловоз к машинисту, там были контейнеры с углем. В него и закопались. И две тысячи километров на холоде ехали незамеченными в этих угольных кучах аж до Москвы. Зимой!

Вышли – огромный, незнакомый послевоенный город… Первым делом, конечно, снегом лица от угля оттерли, а то бы их таких черных сразу бы схватили. Надо было добираться до другого вокзала. Ни копейки в кармане, чтобы проехать по городу. Спрашивали у людей и пешком еще километров 20 шли к Белорусскому вокзалу.

Там увидели поезд с табличкой "Вильнюс" – нам туда. Везде милиция. Спрятавшись, ждали, когда поезд тронется, и в нужный момент запрыгнули на подножку, зацепившись за поручни. Ехали так несколько сот километров, всю ночь, на морозе. Руки закоченели и примерзли к поручням. Когда поезд остановился на какой-то станции, решили прыгать. Казалось, что руки просто оторвутся, но все обошлось – руки при них остались. Пришли в себя, чуть обогрелись на маленькой станции, ждут другого поезда в нужном направлении. Подъезжает состав, а там – лошади. Под ними, закопавшись в сено, и доехали до Вильнюса. Головы высунули: везде солдаты, НКВД. Мальчишки боялись, что тут их сцапают. Ползком, под вагонами, еле-еле выбрались с вокзала и тут попрощались, каждый решил идти в свою деревню. Больше они не виделись, позже Напалис узнал, что друг его погиб через месяц после возвращения. Застрелили, когда пытался бежать.

А он пришел-таки в свою деревню. Стучится ночью в дом своего дяди, его не узнают – от холода и голода почернел весь.

"Откройте, это Напалюкас". – "Как ты здесь очутился?" – "Я сбежал". – "Тебя никто не видел? Быстро в подвал!"

Закрыли его там, за мешками спрятали. Несколько дней приходил в себя, оголодавший, вначале он не мог есть, только водичку пил. Через пару недель дядя говорит: больше я тебя не могу держать. Увидят – заберут и меня, и тебя. В другой деревне жил родственник, под покровом ночи поехали туда, тот тоже с перепугу: нет, нет, не хочу рисковать! Поехали к третьему – и тот отказал. Но тут случайно оказался рядом чужой человек, лесник. Говорит: поехали ко мне, у меня не найдут на лесопилке, работать будешь. Если что, скажу, что дальний родственник. Так и сделали. Но как без документов? В школу нужно было идти. В тот момент в соседней деревне умер у одной одинокой женщины сын, такого же возраста, как Напалюкас. И сказали ему: забудь свое имя! С этого момента ты – Юргис Усинавичюс, точка. Умершего похоронили тайно, не регистрировали, и стал наш герой сыном той женщины.

Так прожил всю жизнь! Стал писателем, журналистом, женился – ни жена, ни сын не знали, кто он на самом деле… Только в 1993 году он решился написать книгу про свою судьбу. Уже был третий год свободной Литвы, до этого не решался – многие в душе не верили, что мы уже окончательно свободны. Книгу показал коллегам в редакции, они были ошарашены: вот это конспиратор!

Ну а мы при встрече, когда все выяснилось, когда поняли, кто есть кто – обнялись, расцеловались. И плакали. Позже он написал книгу и про меня – роман Akmenėjantis angelas ("Каменеющий ангел").

Январь 1991 года, драматичные события в Вильнюсе: советские военные силой пытаются вернуть Литву с пути уже выбранной ею независимости. Фотограф Дихавичюс не мог не выйти на площадь.

Услышали по радио: штурмуют башню, на очереди – сейм. Побежали, там уже толпы людей, транспорт не ходит, все перекрыто. Многие снимали – кто как мог. Мой приятель обмотал свой аппарат тряпкой. Для прикрытия. Потому что солдаты снимать, конечно, запрещали, отнимали технику, разбивали ее, били по лицу. Есть снимок – солдат пытается вырвать из рук человека фотоаппарат.

Это было время трудноописуемое: страшное напряжение, везде военные, бронетранспортеры. Народ возбужден, весь взъерошенный. Слишком быстро все произошло, кто-то за, кто-то против. Порой стенка на стенку шли. У меня сотни снимков сохранились, чувствовал, что это все нужно запечатлеть. Тем более были жертвы. Потом смотрим, по телевизору советские генералы говорят: литовцы специально трупы под танки бросали… Полная дезинформация!

В Вильнюсе сейчас продолжается суд против возможных виновников тех событий, которые привели к жертвам. Впервые литовская сторона официально предъявила претензии Михаилу Горбачеву, пригласив его приехать на судебное заседание. Многие здесь считают, что тогдашний руководитель СССР не мог не знать о готовящейся в Вильнюсе военной операции.

– Много воды с тех пор утекло. Может, с низов начать? Если он не знал, то генералы, полковники точно знали, откуда приказ поступил народ разгонять. А против фактов не попрешь – есть фильмы, фотоснимки. Мне очень жаль людей! Сколько убитых, и еще больше раненых. Около тысячи человек – оглохших. Советские танки стреляли холостыми, но звук был такой, что если ухо человека оказывалось направлено к дулу – лопалась перепонка. У людей кровь текла из ушей. Эту хронику тысячу раз, кажется, показывали, но мир все равно очень забывчив. Идет время, вырастает другое поколение, которое должно это знать. Нужна справедливость – чтобы такое больше не повторилось.

– Во время этих событий среди фотографов был сын того самого Напалюкаса – вашего товарища по детским несчастьям?

– Да. Это Виргилиюс Усинавичюс – репортер, молодой, шустрый. Знаменитый снимок, облетевший тогда весь мир: под советским танком девушка – это он сфотографировал. Побежал домой, быстро пленку проявил, высушил снимки феном и передал их иностранным журналистам, уже через два часа они попали во все СМИ. А тогдашняя советская власть продолжала говорить: это подделка, это постановка…

Дихавичюс в свое время первым в СССР опубликовал фотографии обнаженных натурщиц. Снимки – по мнению экспертов, поэтичные и целомудренные – были сделаны на фоне природы, в слиянии с ней. Альбом "Цветы среди цветов" и сейчас считается образцом фотоискусства высочайшего класса.

А тогда, в 1987-м, он показался скандальным. Печатали по личному разрешению Горбачева.

– Это было тогда из ряда вон выходящее событие. Альбом я сделал сам по себе: юность, природа цветущая, созерцание… Михаил Сергеевич пролистал его: "Красиво! Никакой вульгарности, все довольно мило. Почему бы нет? Что человечно – нам не чуждо". Махнул рукой – печатайте. Я поехал в Москву. Три дня меня там возили на черной "Волге" – собирал нужные разрешения. Я на память сфотографировал титульный лист альбома – на нем аж семь печатей! И первая – ЦК КПСС.

Через две недели тираж был готов, к Международной книжной ярмарке в Москве. И – столпотворение! Все страны мира, дипломаты, журналисты, издатели. В наш павильон пришли и китайцы: "Раз вам в СССР теперь можно такое печатать, значит, и нам. Хотим у себя издать – хотя бы миллион. Для узкого круга специалистов".

Десять тысяч экземпляров раскупили за час, до драк доходило. Мне, автору, дали только три книги. Все нарасхват. Позже было второе издание, третье, четвертое.

Когда выставка этих фотографий была в Москве – за день проходило 20 тысяч человек. Меня поразило то, что когда про эту выставку рассказали в телепередаче "Взгляд", то ехали на нее люди со всего Союза. Даже из Владивостока!

Сам фотохудожник не приемлет сегодняшней, как он говорит, "нещадной эксплуатации женского образа" и утверждает, что красота – этот идеал, рассыпанный в природе и людях, – всегда ускользает, но часто является толчком, отправной точкой в цепи философских понятий.

– Через цветы – к красоте, через красоту – к любви, через любовь – к истине, через истину – к свободе, через свободу – к творчеству, через творчество – к Богу, самому великому творцу. Мы дарим друг другу цветы – воплощение красоты. А что для нас красиво, мы полюбим, правда? Если полюбим – познаем объект своей любви, доберемся до истины. Если постиг истину – ты уже свободен. Будучи свободным, хочется умножать красоту. Творя ее вновь и вновь, мы подражаем Создателю.

– Что красиво, что нет – с этим сейчас полная свобода. Эстетичность стала понятием относительным. Для вас сейчас красота – это что?

– С возрастом стал всеядным. Могу красоту увидеть, к примеру, в сидящих на скамейке пьяницах. В натуре, в жизни – это жутко. А на фото, как образ – прекрасное в безобразном. Надо его разглядеть даже там. Красота там, где характер человека или явления.

Стоя где-нибудь в залах Лувра, я любуюсь произведениями классиков, но должен был дорасти до современного искусства: чистая пластика, ничего конкретного не изображает, но… Вот запечатлен, скажем, гнилой пень в лесу – могу стоять целый час и разглядывать. Я – больше формалист. Если нет выразительной формы, формального открытия, идею вижу, но этого маловато. А раньше было наоборот.

Что касается женской красоты…Скажем, очень красивая девушка. Но если глупость прет и вижу, как она собой любуется, передо мной играет, не мог таких глупеньких, наглых красавиц снимать. В моем понимании красота женской природы – в нежности, скромности, чуткости сердечной. Помню, искал натурщиц с настоящей косой цвета ржаного поля. И чтобы глаза светились, чтобы красота душевная чувствовалась. Глаза в человеке говорят не меньше, чем все остальное.

Художник признается, что порой красота, гармония в природе или в художественном произведении могут тронуть до слез.

– Удар эмоциональный. Бьет в сердце, за горло берет. В природе – иногда жалею, что один вижу потрясающий закат. Особенно люблю старые памятники, заброшенные кладбища, где плиты мхом поросли и имени не прочитаешь…

У меня есть десятки тысяч фотографий старинных деревень в Литве. И в России, где довелось бывать. Десятки тысяч! Хочу этот архив поднять, долгий труд. В любом случае, это заснято, другие откопают, просмотрят, может быть. В этих снимках – ушедшее время. В виде окон, заколоченных навсегда. Скажем, от моей деревни в Литве уже ничего не осталось. Однажды приезжаю туда – еще пара домишек была – дети играют во дворе с какой-то старой книжкой. Присмотрелся, а это – наш семейный альбом! Старинные фотографии мамы, папы, родственников, и подпись: 1891 год. Я этот альбом с детства помнил. Схватил его, песок высыпал, сейчас он у меня на полке стоит. А в деревне той все сравняли уже, никто не живет. Раздолье…

Я свою землю взял, продал и за эти деньги издал энциклопедию. Всё проходит, все уходят, а книга остается. В общей сложности там запечатлены пять с половиной тысяч произведений искусства. Всю Литву объездил, сам фотографировал.

Римантас Дихавичюс, вспоминая сибирские рвы пятиметровой глубины, хладнокровно заполняемые телами погибших ссыльных, считает свое спасение чудом, а жизнь – подарком. Которую надо бы, говорит он, прожить и за тех, кто остался во рву.

Старое он не забывает, но и месть – не про него. Со своими русскими друзьями предпочитает больше говорить об искусстве, мире, о том, как было бы хорошо, если бы государство российское просто извинилось перед теми, кого искалечил советский режим. И начали бы мы с Россией – мечтает он – с чистого листа.

Интересуюсь, где сейчас его детский товарищ, тот самый Напалюкас, чудом вернувшийся из Сибири. И сколько их было, которые не дошли.

– Сейчас он на пенсии, занимается пчеловодством. Работал раньше в литовском журнале "Наши сады". Маленький садик у него, цветы. Жене приносит букетик, яблоки и мед свой. Могу угостить вас его медом.