Павел Зальцман. Средняя Азия в Средние века (или Средние века в Средней Азии) / посл. Е. Зальцман, коммент. и посл. Т. Баскаковой. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2018

Слева были пещеры – арками на столбах, огромные, в красных стенах. Под ними, под осыпями, – северные деревья, хвоя и лиственные, тенистые. Текли ручьи на плоскости, в мягкой земле росла трава, мне показалось – север. Но солнце красит горы, под красным желтые, и внизу – река зеленая, зеленей изумруда, рядом с ней синее небо кажется красным. Как зеленое чиновничье сукно в Петербурге, как столы на Театральной, на желтом.

В этой дневниковой записи 10 августа 1934 г., как и во всем творчестве Зальцмана, из одной реальности (видимости) рождается другая. За среднеазиатским пейзажем вырастает ленинградская ведута. Так случилось, что недавно я уже писал о дневниках Зальцмана, поэтому опущу подробности его жизни. Скажу лишь, автор незавершенного романа о земле кочевников и сам немало кочевал. Детство Зальцмана прошло в Одессе, молодость в Ленинграде, а вся вторая половина жизни – в Алма-Ате, где он не переставал тосковать о городе на Неве, который любил и с которым пережил трагическую зиму 1941–42 гг. К Средней Азии, куда Зальцманов отправили в эвакуацию, скоро ставшую фактической ссылкой (Павел был наполовину немцем), отношение его было неоднозначным. Более полувека Зальцман работал в советской кинопромышленности, сначала на "Ленфильме", затем на "Казахфильме", где долгие годы был главным художником студии. Собственно, впервые попал он в Среднюю Азию в составе съемочной группы фильма "Лунный камень" (реж. А. Минкин, И. Сорохтин). Дневник поездки 1934 г. опубликован в настоящей книге.

Позже были еще две аналогичные длительные командировки в 1938–39 гг. По возвращении, вероятно, Зальцман и начал писать прозу о Средней Азии. Имена нескольких важных персонажей он заимствовал из своей дневниковой записи 22 мая 1939 г. Судя по заметкам, Зальцман, возможно, поначалу думал о среднеазиатском фрагменте своего неизвестного и знаменитого романа "Щенки". Он состоит из нескольких частей с местом действия в разных краях России. Во всяком случае, мальчик и девочка, брат и сестра – "щенки" – остались важнейшими героями романа о Средней Азии. В Ленинграде было написано примерно пять глав; затем работа возобновилась в 1944–1946 гг., когда Зальцман почти закончил первую часть и сочинил несколько сказок (см. настоящее издание). В 1950–1951 гг. Зальцман, которого в годы борьбы с "космополитизмом" – а он был и наполовину евреем, – почти лишили постоянной работы, снова сел за книгу и начал работу над второй половиной: сделал две главы и составил пространный план второй части. Публикация незаконченных книг – трудное дело, и, надеюсь, вы по достоинству оцените усилия наследников и редактора Т. Баскаковой.

Теперь к содержанию романа. О близости замысла к "Щенкам" свидетельствует лейтмотив "человека-зверя":

Мы любили безделушки. Сперва мы не умели их делать и грабили чужие. Очень некрасиво. Гнусно грабили. Кровь пускали. И у самих морды были в крови, как у собак. Ненавидели чужое, хотели своего. Чтобы никаких следов чужих паршивых рук. Мы сказали бы, низких лап, как будто у тех лапы, а у нас руки. А на самом деле у нас лапы – четыре штуки. А может, именно эти чужие следы, чужой запах и доводили нас до боевой ярости, так что кровь выступала на зубах вместе со слюной и пеной.

Потому и проверенного читателя Зальцмана, и неофита да не удивит равное внимание автора к мужчинам, женщинам, детям, но и к ослу, ястребу, удоду, собаке и достойному кабану:

Когда кабан поднимает рыло, разбойничьи клыки растягивают его рот в улыбке. На самом деле кабан сильно обеспокоен и даже испуган.

Деятельность "человека-зверя" подчеркнуто разрушительна, так что и в благодушном состоянии он ест всей пятерней, бросает камни в золотых рыбок, вырывает хвосты у птиц, дразнит обезьян, то есть не следует примеру героев-рассказчиков "Декамерона". Последние бежали от чумы, от нее же без оглядки скачут по уничтоженной стране уцелевшие в сказке "Тегин-Пучук". Думаю, что концовка этой новеллы 1944 г. есть не что иное, как аллегория блокады и эвакуации – трагических страниц в летописи Зальцманов. Герои же среднеазиатского романа, вслед за их автором, совершают жизненное свое странствие, словно спускаясь по ступеням отчаяния:

Первая – своя нищета и ужас. Вторая – смерть и гибель близких и любимых. Третья – людей уничтожают, а скоты счастливы и торжествуют.

Выдерживать подобную судьбу может лишь странный и страшный народ, люди без задних мыслей, прислушивающиеся к минуте и плохо помнящие ушедшее, как дети (дневник 19.04.1935). В романе таким народом стали кипчаки-кочевники:

Кипчак – лучший народ. Тем и лучший он, что не жалко. У кого самый крепкий зад? У кипчака. Кто жрет, как верблюд, солому? Кипчак. Кто может спать в грязи? Кипчакам не нужны пустяки – бумажные книги, – но зато их много. И все они как один. Без различий.

Философия "человеко-зверей" проста и бесстыдна: если грабят кибитку отца – иди и грабь тоже. Поэтому и власть над таким народом не может не быть беззастенчивой:

Воровство, грабеж, убийство, щедрость, любовь, ум, ненависть и так далее – сами по себе – не хороши и не плохи, а хороши или плохи только в зависимости от того, на кого они направлены и кто это делает: у хорошего всё хорошо, у плохого всё плохо.

Думаю, что читатель без труда отгадает авторскую аллегорию советской власти и идеологии; думаю, что многие приметы этой зверской философии читатель увидит и в современной России, правителям которой не следует вовсе пренебрегать бумажными книгами – там записана их судьба:

Насладиться завершением постройки и надолго удержать ее в своих руках редко кому удается, так как все хакимы и хаканы обязательно умирают раньше, чем они сами бы хотели.

Разумеется, Зальцман не отождествлял Восток с царством "человеко-зверей". Романная Средняя Азия еще и мираж могучей спасительной крепости Сарвадан, и тонкий слой золота изысканной культуры поверх песка и грязи. Пожалуй, несентиментальным восприятием восточной жизни Зальцману близок другой писатель, двигавшийся с Запада на Восток, – Пол Боулз. Достаточно перелистать хотя бы маленький сборник "Знаки во времени" (1982; рус.изд.2010): рассыпающиеся стены городов, смешение наречий и религий, пророчества птиц, неуемное воровство, безумная жестокость и хрупкая непобедимая страсть:

Дни призрачней ночей, крадущихся меж ними
Рахмана бродит по лесу, ветви цепляются за волосы

Что может противопоставить достойный человек враждебному хаосу? Веру и любовь. Кажется, Зальцман не верил в помощь бога и как-то назвал его вонючим карманным вором, который не видит и не слышит (дневник 25.01.1944). Соответственно, относился иронически к молитвам и просьбам, адресованным высшим силам. Мальчик в романе просит у Аллаха встречи с красотой, изобилием и щедростью, а находит следы исчезнувшего каравана – груду обломков и кучи экскрементов. Не исключаю, что в этом эпизоде Зальцман перефразирует свой дневник:

Характерно, что перед получением этих и тех денег я видел во сне полное ведерко говна. Я должен сознаться, что невольно усматриваю связь между разнохарактерными явлениями (25 июня 1943). Эту связь в романе крепят всадник смерти, странствующий проповедник, женщина-гуль и восставленная голова воина.

Еще сложнее обстоит дело с любовью. Объект чувства переменчив и зловещ. Ты хочешь ее руки видеть, каких больше нет. Тонкие, маленькие, с длинными белыми пальцами. Ее глаза видеть и прижимать к ним губы, чтоб ощупать глазные яблоки, – и чтоб она открыла их потом, после, и смотрела. И ее губы, самые уголки рта, где еще не высохла слюна, выступившая при поцелуе. А вместо этого сталкиваешься с чудовищем, у него черные щеки, два страшных набухших глаза и оскаленный красный рот, с уголков которого стекают две мутные капли.

Неприятно и состояние влюбленности: ты как будто становишься с ног до головы другим человеком, смотришь вокруг его глазами, – оборачиваешься любимым.

Тем не менее, именно в этой текучести и растворенности можно найти спасительный приют, надо только сменить чувственное направление – не вовнутрь, а вовне: Тогда я представил, что в быстро бегущих белоствольных деревьях, в поворотах дороги и в зеленых холмах, в мелькающих быстрых лицах, из которых ни в ком и в каждом скрыта часть и отблеск любимой (дневник 17.04.1939; воспоминание (?) о железнодорожном романе 1934 г. со студенткой московского техникума Аней по пути в Среднюю Азию).

Согласно плану-конспекту книги, влюбленный все-таки соединяется с девушкой-пери. В этом можно усмотреть и аллегорию сорокалетнего романа, где возлюбленным был Павел Зальцман, а чудовищной и магнетической пери – Средняя Азия.