Александр Генис: Нашу сегодняшнюю беседу о Битове в Америке, мы начнем с темы “Битов в России”. В эти дни в Москве появился большой мемориальный сборник под названием “Портрет поздней империи: Андрей Битов”. Составитель этого внушительного тома, поэт и эссеист Евгений Чигрин собрал статьи, воспоминания, интервью и стихи, посвященные Битову. Среди авторов – старые друзья, ветераны литературного процесса, но есть и молодые авторы. Книга прошита фотографиями, работы таких известных фотографов, как Юрий Рост и наша Марианна Волкова (о ней разговор отдельный).

Мне, честно говоря, думается, что эта фундаментальная книга – дань памяти Битова и запоздалое прощание с ним. Почему-то кажется, что год назад его похоронили немного наспех, не отдав должного. Этот фолиант восполняет недосмотр с лихвой. Его открывает предисловие соратника Битова, одного из моих любимых питерских писателей Валерия Попова. Этот короткий текст дает одновременно высокую оценку Битову, но и задает неудобные вопросы. Попов пишет:

“Битов стал, безусловно, знаковой фигурой литературного Петербурга, а потом и мира, для чего ему пришлось переехать в Москву, где до славы ближе, и помотаться потом по свету. Он был неудержим и не знал преград. Под его дудку плясал литературный мир всей Европы. Что в этом настораживало? Вопрос: создал ли он свой бренд – или череду блистательных книг? И не было ли одно с другим в непримиримом противоречии?”

Как и в случае с Довлатовым, которому он посвятил отдельную книгу, Попов постоянно пытается отслоить собственно писательскую работу от создания авторского имиджа, грубо говоря, пиара. Про Битова я знаю меньше, но с Довлатовым тут точно что-то не так

В череде теплых, часто смешных воспоминаний и панегириков меня особенно порадовала подробная и точная статья близкого друга Битова Андрея Арьева. Вот, например, абзац о политике:

“На Битова многие ставили – и "западники", и "славянофилы", и "государственники", и "анархисты"... Он всем нравился и от всех ушел, элегантно сославшись на "неизбежность ненаписанного". О себе он мог бы сказать как Григорий Сковорода: "Мир ловил меня, но не поймал!"

Еще лучше лапидарные формулы Арьева. Вот, что он говорит о “Пушкинском доме”:

“Так бы заплутавший Толстой описал бы судорожный мир Достоевского”.

Как всегда провокационным читается эссе Дмитрия Быкова:

“Советская власть – это было, наверное, ужасно, но это было сложно и очень интересно, и писателей она формировала настоящих. Выросши в несвободе, они ценили свою волю – и с необычайной легкостью могли в один прекрасный момент развернуть свою судьбу. Из перспективных молодых писателей уйти в диссиденты. Из диссидентов – в почетные юбиляры”.

И еще мне очень понравились посвященные Битову стихи, причем, не только известные – Беллы Ахмадулиной, но и незнакомое мне шуточное стихотворение-пророчество Глеба Горбовского, написанное еще в 1969 году. Вот оно:

Напишу роман огромный,

многотомный дом-роман.

Назову его нескромно,

скажем: "Ложь". Или: "Обман".

Будут в нем козявки-люди

драться, верить, пить вино.

Будет в нем рассказ о плуте.

Будет он, она, оно.

Будет пламенной идея

под названием "Тщета".

Вот опомнюсь и затею –

настрочу томов полста.

Сам себе куплю в подарок

домик с бабушкой в окне.

А остатки гонорара

не пропью – снесу жене.

Представлена в сборнике и Русская Америка. Тут есть воспоминания старинного друга Битова Игоря Ефимова. Есть и ваше эссе, и мое.

Как, Соломон, Вы находите этот том? Удалось авторам “поймать и запечатлеть Битова”?

Соломон Волков: К счастью, я думаю, Битова поймать никому не удастся. Может быть это удастся автору какой-нибудь будущей, как я люблю говорить, дефинитивной биографии, этакого толстого тома в ЖЗЛ. И то я сомневаюсь. Потому что Битов был невероятно противоречивый, сложный – это все штампованные такие слова.

Александр Генис: Помните, как Довлатов говорил: "Сложный человек? Так и не пиши".

Соломон Волков: Битов состоял из 15 или 20 разных Битовых. И в этом смысле среди моих знакомых он – фигура уникальная. Скажем, тот же Бродский – тоже, как говорится, был человек непростой. Я в таких случаях люблю говорить, что в нашем доме супер не простой человек, почему же быть простым человеком Чехову или Толстому, как иногда любят говорить?

Александр Генис: Супер – это дворник, перевожу я.

Соломон Волков: Так вот, возвращаясь к Битову, Бродский рядом с ним, как это ни парадоксально, выглядит более одномерным, что ли. То есть его можно свести к двум-трем, пяти основным чертам. Битов в этом смысле очень напоминал калейдоскоп, он был очень разным. И умел поворачиваться разными сторонами, делая это с невероятным изяществом и легкостью.

Александр Генис: Знаете, Соломон, я хочу вас поправить: есть одно качество Битова, которое в нем отмечают все. Я-то давно это знал, но оказалось, что у меня полным-полно единомышленников, потому что практически каждый автор этого сборника упоминает это качество у Битова. И это не литературный талант, а – ум. Все говорят: Битов был чрезвычайно умный писатель. И каждый добавляет: писателю необязательно быть умным, это не необходимое качество. Но у Битова оно превалировало. Я даже говорю не о его книгах, а об общении с ним. Он никогда, повторяю, никогда ни при каких обстоятельствах не говорил банальности, он всегда произносил что-то отчетливое, ясное, неожиданное, парадоксальное, чеканное.

Приведу пример, я его часто вспоминаю. Сидели мы на конференции, по-моему, это было на круглом столе во время Франкфуртской книжной ярмарки, все говорят о знакомом: Россия – Запад или Восток? Каждый раз, когда собирается русская интеллигенция, речь идет об этом. Последним выступал Битов. Он сказал: "Я хочу добавить только одно: Россия протянула Запад на три континента до Аляски". И вдруг все поняли, что да, это правда: Европа протянулась через Берингов пролив благодаря России. Суждение вне оценки – это просто важно потому, что кому-то надо было вспомнить и заметить. И это – типичный Битов, который никогда не говорил ничего случайного.

Соломон Волков: Я с вами и соглашусь, и не соглашусь. Вы говорите, что главным его качеством был ум. Нет, в том-то и дело, можно быть очень умным человеком и не уметь этот ум свой выразить в изящной, литературной, занимательной, остроумной форме. В том-то и дело, что у него был специфический ум литератора, блестящего писателя-афориста. Для афориста вообще необходимо быть умным. Он не Ларошфуко, он автор романов, которые выстроены как цепь блестящих афоризмов.

Александр Генис: И опять я с вами не соглашусь, потому что его проза петлистая, она не поддается квантованию. Есть люди, которые пишут законченными предложениями, к которым очень трудно прибавить или убавить, Набоков, например: “Улица, как эпистолярный роман, начиналась почтамтом и кончалась церковью”. Но Битов как раз не такой.

Я, между прочим, привез однажды Андрею в подарок майку с портретом Набокова. Ему страшно подарок не понравился. Только задним числом я понял, что таким образом я как бы намекал, что он подражает Набокову. Ему это точно не понравилось, тем более, что это неправда. Его проза петлистая, ветвистая, плотная и запутанная, трудно из нее вычленить отдельные предложения или формулы, как у Бродского. Он писатель длинных периодов, а не коротких, как многие другие.

Так или иначе, тот спор, который мы с вами только что затеяли, показывает, что вы правы: Битов и правда – калейдоскоп.

Соломон Волков: Но относительно отношений Битова с Набоковым я совершенно с вами согласен. Битов чрезвычайно болезненно относился к разговорам о том, что он позаимствовал свой стиль, манеру у Набокова. Настаивал, что когда писал главные свои произведения, то о Набокове ничего не знал. Убежден, что это неправда, убежден, что он читал Набокова. Это классическое нежелание быть последователем, из репертуара Гарольда Блума...

Александр Генис: Страх заимствования.

Соломон Волков: Но ведь это не отнимает блеска, самостоятельности и, главное, влияния Битова. Парадокс заключается в том, что на русскую современную ему литературу Битов оказал, быть может, гораздо большее влияние, чем Набоков, который до сих пор, я считаю, не усвоен еще русской литературой в полном объеме.

Александр Генис: Особенно его американский период.

Соломон Волков: Да. Но что касается отношения к Битову, то вы верно сказали, что смерть его была отмечена наспех, однако это с лихвой сейчас было возмещено. Появился не только сборник, составленный Евгением Чигриным, "Портрет поздней империи", но вышли еще две книги, посвященные Битову.

Это сборник воспоминаний о Битове, составленный Анной Бердичевской, который называется "Битов, или Новые сведения о человеке". Сборник Чигрина вышел в издательстве АСТ, а сборник Бердичевской – в издательстве ЭКСМО.

И еще книга, выпущенная Леонидом Перским (издательство так и называется "Перский"). Это издание особенно близко моему сердцу, потому что это альбом “стихопрозы” Битова "Жизнь без нас" с фотографиями Марианны Волковой, моей жены. Альбом этот когда-то очень ограниченным тиражом 20 лет почти назад вышел в Нью-Йорке, Леонид Перский его переиздал. Так что одновременно три книги о Битове – это значительный вклад в битовиану, если угодно.

Александр Генис: Бесспорно, это, я бы сказал, фундамент битовианы, как вы выражаетесь.

Я прекрасно помню, как Марианна работала над этой книгой, над фотографиями Битова. И хорошо помню эти замечательные снимки. Расскажите, как это было, Вы-то свидетель, как это происходило?

Соломон Волков: Самое интересное, что первый раз Марианна его снимала в 1987 году, она пошла на встречу с Битовым без меня, и, вернувшись, рассказывала, что и вы с Петей Вайлем тогда впервые познакомились с Битовым. Это происходило прямо при ней, она мне описывала всю довольно сложную хореографию ваших с ним контактов. Так что с этого все начиналось.

Затем она действительно снимала его в течение более, чем 10 лет, это – тысяча снимков. В конце концов было решено с согласия Битова, что можно будет объединить в книгу ее фотографии. Там есть его фотопортреты, когда он преподавал в Нью-Йоркском университете. Она снимала его лекции, она снимала индивидуальные занятия Битова со студентами, она снимала встречи с читателями, снимала прогулки Битова по городу в самых разнообразных местах, визиты Битова к нам на нашу манхеттенскую квартиру. Так получилась это иллюстрировнная книга стихопрозы "Жизнь без нас". Она вышла в 1997-м, как я уже сказал, очень небольшим тиражом, сейчас она переиздана.

Анна Андреевна Ахматова когда-то сказала: "Когда человек умирает, изменяются его портреты". Сто раз я убеждался в справедливости этих слов, но сейчас особенно. Взглянув на битовские фотографии Марианны, понимаешь, что после смерти Битова ты видишь их совершенно по-новому. Значительность лица Битова очень возросла, я бы сказал. Ты понимаешь, какой он был крупной фигурой, глядя на эти снимки.

Я хочу прочесть несколько слов, которые Марианна написала для альбома, где она говорит об этих впечатлениях:

"Разложив свои снимки Битова последних лет, я вдруг увидела, что пока Битов писал свою "Жизнь без нас", это произведение писало своего автора, лепило его лицо даже после того, как текст был закончен. То есть Битов как бы продолжал жить в поле своих размышлений о смерти и ушедших друзьях, от чего лицо его явственно менялось. Для меня, пианистки по образованию, отчетливо проступило его сходство с лицом Петра Ильича Чайковского периода "Пиковой дамы" и Шестой симфонии. Это лицо петербургского художника. Мне повезло случайно, а может быть и нет, я подсмотрела этот мучительный процесс лепки лица писателя. И эта сюита фотографий составляет, мне кажется музыкальный контрапункт к стихопрозе Андрея Битова "Жизнь без нас".

(Музыка)

Александр Генис: А сейчас на примере Битова мне хотелось бы поговорить о том, как русские писатели, точнее их сочинения вживаются в Америку. Часто это происходит благодаря одному конкретному энтузиасту. Многих я хорошо знаю Скажем, Андреем Синявским с трогательной заботой занималась в Колумбийском университете Катя Непомнящая (коренная американка, русская фамилия по мужу).

А Битова многие годы изучает профессор Принстонского университета Эллен Чансес. Я ее помню совсем молоденькой по славистским конференциям начала 1980-х. Эллен написала самую первую книгу о Битове в 1993, на русском она вышла в 2006-м под названием “Андрей Битов: экология вдохновения”. Готовясь к сегодняшней передаче, я попросил Эллен ответить на несколько вопросов. Вот ее письмо в моем переводе-пересказе:

“Я выбрала Битова в 1980-м, когда искала русского писателя, выбравшего третий путь: между лояльностью к партии и открытым диссидентством. Меня привлекал глубина и охват битовской прозы, ее психологическая сложность, тонкая философичность, вплетенная в повседневную жизнь. Важным было и продолжение петербургской традиции на новом материале, в частности, проблема “лишнего человека” в наших отношениях с природой.

Мне не пришлось разочароваться в своем выборе, я до сего дня им восхищаюсь и радуюсь его эволюции. Битова не раз выдвигали на Нобелевскую премию, он часто попадал в короткий список претендентов. Есть у него горячие поклонники и в Америке. И это при том, что Битову трудно найти параллель в американской словесности. Возможно, надо искать среди тех, кто исследует сложную многогранность жизни. Я бы тут назвала таких писателей, как Тони Кушнер с его “Ангелами в Америке”, Тони Морррисон, романы и эссе Джеймса Болдуина, Курт Воннегут и Дэвид Фостер Уоллес и его гигантский роман “Бесконечная шутка”.

Соломон, насколько типична такая ситуация – вхождение писателя в Америку через двери славистских кафедр?

Соломон Волков: Она довольно типична, мало кто не попадал в эту категорию. На моей памяти бестселлером стала книга Горбачева о перестройке, которую и по-русски было затруднительно читать, и вдруг она в списке бестселлеров "Таймс". Явно не через славистские кафедры пришел этот автор. Я думаю, что даже Солженицын в своих первых переведенных сочинениях шел не через славистику, а через политику. Но когда мы говорим о собственно литераторах, то Битов на самом деле был вне политики. С его именем не были связаны никакие крупные скандалы. Разве что "Метрополь", знаменитый альманах, но он там не был главным героем в любом случае.

Битовская проза очень привлекала американцев. И я понимаю славистов, почему. Эллен очень точно сказала, как трудно ему подыскать параллель. Даже писатели из того списка, который она дала, не выстраиваются как очевидные аналогии. Битов сам по себе. И одновременно, вот это очень интересно, он писатель очень петербургский, может быть поэтому он близок к западному восприятию. Петербург – это все-таки окно в Европу, он через это окно и заглядывал на Запад.

Александр Генис: Петербург не только окно, это еще и тамбур, чтобы не было кессонной болезни. Из Европы в Россию нужно пробираться через Петербург и наоборот тоже. Я с вами согласен, петербургская проза легче находит себе понимание, во всяком случае на американском кампусе, в университетской среде, где привыкли заниматься петербургскими писателями. Скажем, Андреем Белым. Кстати, важный автор для Битова. Говорят, что он чуть ли не наизусть знал его главную книгу.

Но вообще-то обидно, что русская литература должна приходить к американскому читателю через университетские коридоры. Не то, чтобы я их не любил, но то, что нашим писателям нужны проводники –печально. В 19 веке так не было. Да и в 20-м были примеры другого рода. Дело ведь не в том, что никому непонятна наша советская реальность, не такая она уж экзотическая, чтобы никто ее не понял. Скажите, а колумбийская реальность понятна? И тем не менее, книга Гарсия Маркеса "Сто лет одиночества" была феноменальным бестселлером в Америке, ее действительно читали все, во всяком случае, все интеллигентные люди. Более близкий к нам пример – Умберто Эко. "Имя Розы" точно было бестселлером много недель в списке "Нью-Йорк Таймс". А ведь это тоже экзотическая книга – средневековая Европа, не самое бытовое чтение.

Соломон Волков: Тут есть парадокс. Американские издатели Битова никогда не любили, у меня есть личные свидетельства на эту тему. Мой издатель, который меня постоянно издавал в Америке, гордился до последних своих дней тем, что отверг "Пушкинский дом" Битова, он считал, что поступил совершенно правильно.

Александр Генис: А какие его аргументы были?

Соломон Волков: Он считал, что это будет непонятно американскому читателю. Грубо говоря, ему самому это было неинтересно читать, вот и все. Так что тут это все сложно.

Александр Генис: У меня есть одно соображение, и оно не мое. Михаил Эпштейн, старинный друг нашей передачи, однажды спросил: почему нет русского бестселлера? Почему даже лучшим нужна поддержка университетской среды? И это при том, что есть писатели безумно талантливые, например, Сорокин. Сорокина ведь издают понемножку, переводят, с огромным трудом, все-таки это происходит, но он не стал автором бестселлеров, таких, как когда-то был "Доктор Живаго". Эпштейн высказал очень интересную мысль: в лучших сегодняшних книгах нет любви, нет безусловного полюса добра. И действительно, если вспомнить, например, роман "Мастера и Маргариту", книгу, которая, наверное, является одним из самых популярных русских произведений ХХ века в Америке, то мы обнаружим необходимые для успеха элементы. Потому что кроме того, что там есть черт, есть абсолютное зло, есть абсолютное добро, есть месть и есть вечная любовь – это же набор для Шекспира!

Соломон Волков: И есть христианская тема очень важная. Заметьте, что в двух главных бестселлерах, именно христианская тема была поддержана западными обозревателями.

Александр Генис: Верное замечание. Может быть отсутствие надежды, черная-черная русская словесность нашего времени не позволяет ей включиться в мировой оборот литературы.

Соломон Волков: А с другой стороны вспомним "Лолиту", которая вошла в список бестселлеров благодаря скандалу. Такого скандального, вызывающего содержания тоже не хватает, очевидно, американцам в русской литературе.

Александр Генис: Не будем забывать, что "Лолита" была написана по-английски – это тоже немаловажный фактор. Битова, честно говоря, иногда с русского на русский надо переводить, он очень непростой автор, и требует чрезвычайно внимательного чтения. Вся его литература рассчитана на особого читателя, я бы сказал, на читателя-педанта. Джойс сказал: "Я мечтаю о читателе, который мучается бессонницей". Вот это можно сказать и про Битова.

Соломон, я еще хочу поговорить с вами на одну странную тему – Битов и Россини. И вы знаете – почему.

Соломон Волков: Да, знаю. У меня с Битовым на тему Россини был у нас на квартире долгий ночной разговор. Он стал меня расспрашивать о Россини по одной простой причине, очень, кстати, важной для Битова. Я всегда удивлялся, почему Битов практически перестал писать и довольно рано. Я думаю, что где-то в конце 90-х годов уже ничего нового Битов не писал. Ему даже отечественные обозреватели и критики предъявляли претензии, мол, он тасует свои старые тексты, комбинирует, что-то вытаскивает, какие-то заметки.

Александр Генис: Он стал устраивать то, что я бы называл “театром книги”. Он постоянно придумывал разные книги, но тексты в них были либо старые, либо не свои, либо комбинация того и другого. Но так или иначе, ничего важного, по-настоящему значительного он в последние годы не создал.

И тут всплывает Россини. У меня с ним был такой разговор. Андрей спросил, что Россини делал, когда перестал сочинять музыку. И я ему сказал, что он очень любил поесть, и придумывал блюда.

Самое знаменитое – "Торнадо Россини". Это филе-миньон, то есть лучшая часть говядины, поджаренная прямо на сковородке рядом со столиком посетителя в ресторане, сверху кладется ломоть фуа-гра и большой кусок трюфеля, все это поливается соусом из Мадеры. Говорят, что это Россини придумал, а на самом деле никто толком не знает, но блюдо называется именно так во всех ресторанах.

Соломон Волков: Мы для наших слушателей должны пояснить вещь, которую они могут не знать. Загвоздка в том, что Россини, который умер в возрасте 76 лет, рано прекратил писать. Он прославился как непревзойденный автор опер, он их написал, по-моему, 39. Но последнюю свою оперу и одну из самых знаменитых, все, конечно, знают "Севильский цирюльник", но последнее и, может быть, наиболее значительное произведение Россини – "Вильгельм Телль", которое он сочинил в 1829 году, когда ему исполнилось 37 лет. Все, после этого он не писал опер. И это была огромная для всех загадка. Россини уединился, он переехал в Париж, прожил там последние 13 лет своей жизни, написал Stabat mater, который, кстати, совсем недавно я прослушал здесь в Нью-Йорке в исполнении дирижера Нозеды. Опер больше не писал. Все гадали, что с ним произошло. Он говорил, что перестал писать, потому что его не устраивает романтическая ситуация в музыке, он себя считает последним классиком.

И в этом смысле тут можно даже провести параллель с Битовым. Битов тоже вдруг ощутил, что тот стиль, в котором он работал, исчерпал себя. Он мог бы продолжать воспроизводить себя еще, еще и еще, но ему было это неинтересно. То же самое произошло с Россини: он высказался весь.

Очень близко к биографии Россини и то, что перестав писать оперы, Россини продолжал оставаться колоссальным авторитетом, все ловили каждое его высказывание. А он был человек очень острого ума и точных суждений. Он очень здраво судил о новинках. К нему на поклон приходили все великие люди: Вагнер, Лист, люди совершенно другой эстетики, но все хотели получить одобрение мэтра.

Битов себя чувствовал именно таким мэтром, который уже сам ничего не производит, но судит о других и задает камертон происходящему. В этом смысле у них были общие ситуации. В смысле кулинарии как раз я не замечал за Битовым такого увлечения этим жанром.

Александр Генис: Я тоже не замечал. Мне довелось с ним пировать – это было 60-летие Битова в Петербурге. Как ни смешно, это был ночной бар под названием "Манхеттен", кажется, на Фонтанке. Там было человек сто гостей, и всех угощали одним блюдом – корюшкой.

Соломон Волков: Россини занимал позицию морального авторитета, мэтра и судьи текущего процесса. Эта роль очень подходила Битову. Поэтому в память об Андрее Георгиевиче, нашем с вами любимом авторе, мы поставим самое быть может знаменитое произведение Россини – это его увертюра к опере "Вильгельм Телль".

Александр Генис: Последней опере Россини.

(Музыка)