Александр Генис: Известный нью-йоркский художник Гриша Брускин в последние годы занялся еще и литературой. Он выпустил в издательстве «НЛО» целый ряд составленных из острых, коротких историй книг в своеобразном, мемуарно-анекдотическом жанре. Сегодня Брускин - гость «Американского часа». Точнее, это мы у него в гостях - Гриша отмечает выход английского перевода одной из своих книг в Америке, чем я и воспользовался, чтобы записать эту короткую беседу. Гриша, все ваши книги написаны в одном жанре - короткая зарисовка. Как вы пришли к этой форме и чем она вам дорога?
Гриша Брускин: Форма сложилась сразу же, когда я решил что-то записывать. А решил я записывать тогда, когда понял, что надо записать события, которые случились в 1988 году. Это было связано с аукционом «Сотбис» в Москве, и вокруг этого события ходила масса слухов, которые не соответствовали действительности. И постольку, поскольку я оказался в центре этих событий, мне захотелось изложить это так, как это было и так, как мне это представлялось.
Александр Генис: То есть это было 20 лет назад, и результат этих записей - четыре книги, которые вышли в России.
Гриша Брускин: Да, но эти записи я стал делать 10 лет тому назад. И когда я стал записывать, я понял, что мне естественно и свойственно записывать именно короткими историями, которые могли бы быть законченны сами по себе, и могли бы иметь автономное значение, но из которых бы складывался, как в коллекции, особый смысл, континуум и особый рассказ, именно по сочетанию этих кусочков, этих фрагментов. Для меня это было естественно, поскольку нечто подобное я делаю в изобразительном искусстве.
Александр Генис: А как вы отбираете материал, что является критерием: острота ситуации, личное отношение, юмор?
Гриша Брускин: Во-первых, книжки, хоть они и построены по одному и тому же принципу, они разные. Когда я писал первую книгу, ту самую, которая сейчас издана по-английски, там есть хронология, действие в пространстве, я там просто что-то вспоминал, что-то добавлял. Там было легко. Но для меня важный принцип - принцип коллекции.
Александр Генис: Гриша, скажите, почему вы, известный художник, обратились к литературе? Что в ней, литературе, есть такого, что не может выразить ваша кисть?
Гриша Брускин: Живые события. Потому что в изобразительном искусстве я имею дело с архетипами и мифами, я имею дело с заколдованной реальностью. И потом, когда я позже думал о том, о чем вы меня спросили, уже постфактум я понял, что именно необходимость записать живые события, живых людей, портреты и, в какой-то степени, сделать несколько другой портрет эпохи через эти короткие фрагменты и осколки, когда я понял это, я понял, что мне хочется писать.
Александр Генис: В ваших картинах часто встречаются буквы, слова, письмо, как таковое. Какой смысл в этих элементах для вашей эстетики?
Гриша Брускин: Разный, в зависимости от картины, в зависимости от темы. Где-то это имеет такое же значение как образ. Например, в серии картин Алеф-Бета это имеет отношение к мифу об иудаизме. Там образ книги, образ чего-то написанного, это такой же важный и фундаментальный образ как изображение каких-то аксессуаров или людей в этих картинах. И если брать другие картины, там функция текста другая. Но, в принципе, текст очень важен для меня в изобразительном искусстве. Мне всегда хотелось представить картину как текст, а текст, как картину.
Александр Генис: Ваши книги складываются в краткую, может быть, даже сверхкраткую анекдотическую историю концептуального искусства. Как вы себя чувствуете в роли вольного или невольного историка этого движения?
Гриша Брускин: Я ни в коем случае не записываюсь в историки этого движения и, вообще в какие-либо историки. Я как бы частный коллекционер. Поэтому я ни в коем случае не претендую на всеобщее движение, это просто какие-то отдельные истории из жизни близких мне или интересных мне людей. А что касается краткости истории, для меня как бы эта краткость сложна и принципиальна. У меня есть любимые писатели, которые пишут очень длинно и медленно разматывают нить повествования. Например, мой любимый Томас Манн или Лев Николаевич Толстой. Или Пригов, который мне писал письма, и для того, чтобы понять, что же он мне хочет сказать в первой строке, мне нужно было перелистать две страницы. Но мне интереснее и свойственнее писать так, как когда слово тяготеет к развернутому повествованию, даже не предложение, и когда немного слов говорят многое о том, что ты хочешь выразить и сказать.
Александр Генис: Вы прожили много лет в Америке. Когда вы сравниваете историю своего движения, концептуализма, с американским, к каким выводам вы приходите?
Гриша Брускин: Я думаю, как говорили раньше - «Два мира - два Шапиро». Здесь одна история, а там - другая история искусства. Безусловно, было что-то общее, что носилось в воздухе. Но надо учитывать, что так называемые «московские концептуалисты», то есть художники, о которых идет речь в моих книгах, это был изолированный мир, мир за железным занавесом, это была такая закрытая комната, закрытое пространство, в котором это все происходило. Потому русское искусство, русский концептуализм имеет свои уникальные черты, которых нет в западном искусстве. Поэтому сравнивать очень трудно и неправомочно, я думаю.
Александр Генис: Из ваших книг складывается образ русского художника на протяжении последних 30 лет. Это целое поколение в русском искусстве. И нельзя не думать в перспективе об этом движении. Как вы видите будущее русского концептуализма сегодня?
Гриша Брускин: Я не предсказатель. Я уверен, что то, что называется сегодня «русским концептуализмом», разные люди имеют в виду разное, когда говорят «русский концептуализм». Безусловно, это часть истории русского искусства, а в дальнейшем будут другие формы искусства, и уже они есть, которые называются не концептуализмом, а как-то иначе, или это будет какой-то нео-концептуализм или постконцептуализм. Но то движение, которое было, оно кончилось.
