Александр Генис: Вторую половину нашего “Американского часа” откроет рубрика “Музыкальное приношение” Соломона Волкова.
Соломон, 40 дней назад умер Вознесенский - человек, который оказал огромное влияние на наше поколение, стихи которого я знал школьником наизусть целыми сборниками, и я до сих пор могу вам процитировать мои любимые стихи 60-х годов. Потом все стало иначе - мы выросли и Вознесенский постарел - но любовь юности осталась. И, самое интересное, что Вознесенский из всей этой плеяды самый эстетский, самый пастернаковский, самый темный, оказался самым популярными поэтом-песенником, не так ли?
Соломон Волков: Да, вы знаете, с популярностью Вознесенского связан один забавный эпизод. Вы знаете, что здесь, в Америке, Вознесенский очень культивировал свое знакомство с семьей Кеннеди: он был знаком и с Бобби Кеннеди, и Эдвардом (Эдвард написал даже предисловие к одному из американских сборников стихов Вознесенского), и особенно он культивировал Жаклин Онассис, и у них была такая взаимная любовь. А Жаклин Онассис работала редактором в издательстве, где она перекупила мою книгу “Разговоры с Джорджем Баланчиным”. На этом мы познакомились, она время от времени звонила мне и расспрашивала о разных русских культурных фигурах. И один раз она меня ошарашила следующим вопросом: “Скажите, стихи Вознесенского похожи на стихи Есенина?”. Я страшно удивился и стал выяснять, в чем дело. Оказывается, ее большой друг Рудольф Нуреев ей сказал, что самый популярный поэт в России это Есенин. Но она от Андрея Вознесенского слышала, что самый популярный поэт в России это он, Вознесенский. И решила тогда поинтересоваться, похожи ли настолько стихи Есенина и Вознесенского, поскольку и один популярный, и другой. И я начал было ей объяснять, что совсем не похожи. А потом я подумал: да нет, ведь у Есенина такие яркие, броские метафоры. Он же был имажинист.
Александр Генис: Вообще, надо сказать, что ранний Есенин, да и Есенин “Емельяна Пугачева” - это Есенин чрезвычайно сложной образности.
Соломон Волков: В том-то и дело.
Александр Генис: Вы знаете, на кого больше всего похож молодой Есенин? На Эзру Паунда - они были одного направления. Трудно сейчас представить себе, конечно, но на самом деле начиналось все это оттуда.
Соломон Волков: Так вот здесь как раз можно нащупать их сходство с Вознесенским, поскольку и у Вознесенского главное - яркая метафора. Он тоже, по сути своей, имажинист. Но что касается популярности, то, конечно, Есенин невероятно популярен. Но ведь “Миллион алых роз” не уступит по популярности никакой из песен на слова Есенина.
Александр Генис: Я был в этом году опять в Японии и спросил: “Вы знаете эту песню?”. И все японцы заулыбались, профессора, уже пожилые, и стали петь мне: “Мирион, мирион арых роз”. То есть прошло столько лет, а по-прежнему все это знают и помнят.
Соломон Волков: И вы знаете, это совсем не халтура, эти песни, они замечательные по музыке Раймонда Паулса, и по их текстам. И должен сказать, и что в “Миллионе алых роз”, и в другой песне “Полюбите пианиста”, которая, когда ее Вознесенский напечатал в 1983 году, называлась “Регтайм”, в основе и стихов и песен Вознесенского почти всегда лежат какие-то, как и положено лирическому поэту, автобиографические эпизоды.
Александр Генис: Я думаю, что это вообще общий принцип для лирической поэзии, которая является нон-фикшн по моим представлениям - она всегда описывает реальные события.
Соломон Волков: И вот, скажем, эта песня “Полюбите пианиста” (“Регтайм”) она тоже автобиогрофическая. Пианист – он, Вознесенский. “Полюбите пианиста, хоть он с виду неказистый, не имеет званий до сих пор”. Это он про себя рассказывает. И вот в исполнении Андрея Миронова, которое я считаю образцовым и по манере, и по некоторой ироничности, и по дикции, что тоже очень существенно, в данном случае, по-моему, это произведение становится вдвойне автобиографичным, поскольку здесь Миронов это как бы представитель Андрея Вознесенского. И когда мы слушаем эту песню, то мы вспоминаем Андрея Вознесенского, каким он был - изящным, стремительным, быстрым.
Александр Генис: Этим июлем мы отмечаем 30-летие смерти Высоцкого. Вот уж действительно связанные судьбы, связанные имена, и связанная слава. Я помню, когда Высоцкий умер, напечатали в “Новом Американце” стихи Вознесенского на его смерть и, конечно, это одна культура, это один пласт, который нам очень дорог. Интересно поговорить о Высоцком в Америке, об этом феномене. Соломон, вы помните, мы ведь вместе были на концерте, который Высоцкий давал?
Соломон Волков: В Квинс Колледже. И, должен сказать, что это было очень интересное событие, потому что большего контраста, чем Высоцкий на эстраде и Высоцкий в зале, когда он общался до этого концерта с такой избранной аудиторией, невозможно было себе и представить. Он был скован, чрезвычайно напряжен.
Александр Генис: Это была, конечно, эпоха Холодной войны, 1978 год или 1979-й, это был самый тяжелый период отношений между Америкой и Россией.
Соломон Волков: Он с огромной осторожностью отвечал на вопросы. Знаете, как говорили всегда - “опасался провокации”, хотя все на него смотрели влюбленными глазами, никаких провокаций.
Александр Генис: В аудитории таких, как мы - мы просто были его поклонники.
Соломон Волков: И студенты российского происхождения из Квинс Колледжа, которые были счастливы.
Александр Генис: Несколько затесавшихся американцев смотрели больше на нас, чем на Высоцкого, потому что восторг наш был, конечно, неописуем.
Соломон Волков: Высоцкого, я должен сказать, американцы, не связанные с Россией, совершенно не понимают. Я помню, как я уговорил критика “Нью-Йорк Таймс” пойти на концерт Высоцкого, говоря, какой он замечательный, и тот вернулся с концерта в полном недоумении и, даже, я бы сказал, раздражении, потому что все это ему показалось каким-то аффектированным, с одной стороны, и примитивным, с другой. Пострадал от этого, как ни смешно, Окуджава. Потому что, когда приехал Окуджава и я опять его порекомендовал критику, то он не пошел вообще, потому что он считал, что моим рекомендациям он больше доверять не может.
Александр Генис: Вы знаете, это любопытная история. Дело в том, что и Высоцкого, и Окуджаву поют на иностранных языках. И я, например, слышал концерт Окуджавы на французском языке, и на меня произвело сильное впечатление, мне показалось, что Окуджава вполне вписывается в традицию французских шансонье, он как-то на своем месте. Но Высоцкого на иностранных языках довольно странно слушать. У меня есть, например, пластинка Высоцкого на иврите - совсем диковинка.
Соломон Волков: Но предпринимаются, тем не менее, попытки абсорбировать Высоцкого в сферу английского языка.
Александр Генис: Вы знаете, это все наши соотечественники за рубежом, которые привезли с собой из России несколько вещей, с которыми они не могут расстаться. Например, КВН. И вот Высоцкий, это как КВН, он продолжается за границей, и продолжает традицию. Это такой, как бы застывший монумент нашему прошлому.
Соломон Волков: Но это также попытка внедрить поэзию и музыку Высоцкого в современное американские общество, и сделать это на стыке американской и российской общины. Один из тех, кто этим занимается - Вадим Астрахан, который сам переводит и сам поет Высоцкого. И вот, как в его исполнении звучит, переведенная им на английский язык, “Баллада о вольных стрелках” Владимира Высокого.
Александр Генис: “Музыкальный мир Бродского”.
Соломон Волков: Бродский, как вы хорошо, Саша, знаете, не только был меломаном и слушал серьезную музыку, но также он любил популярные жанры, он любил, например, петь в компании марш “Прощание Славянки”, он любил знаменитую немецкую сентиментальную песенку “Лили Марлен”.
Александр Генис: И перевел ее.
Соломон Волков: И он очень любил “Битлз”. Ему очень нравилась их музыка и, что немаловажно, их стихи, тексты их песен.
Александр Генис: Бродский чрезвычайно серьезно относился именно к поэтическому творчеству “Битлз”, и не раз об этом говорил, писал, думал и размышлял - он все время пытался понять, как поэзия может стать по-настоящему популярной. Ведь это была главная тема его жизни. И он говорил, что до тех пор, пока существует рифма, поэзия будет близка троглодиту и профессору. Вот он хотел найти что-то среднее между троглодитом и профессором, и находил это у “Битлз”.
Соломон Волков: Вообще Бродскому хотелось быть популярным. О нем сейчас, задним числом, такое представление сложилось, как о человеке, который жил в какой-то башне из слоновой кости, и как бы витал над схваткой. И очень интересно, потому что, действительно, такой имидж Бродского и сложился, и что-то в этом есть. В нем было что-то, что возвышало его над каким-то дрязгами текущими, но при этом он был человек, очень погруженный в то, что Достоевский называл злобой дня, и его также интересовали практические вещи, связанные с поэзией, ему действительно хотелось быть популярным, ему хотелось, чтобы его читали.
Александр Генис: Вы знаете, кроме этого, феномен “Битлз” заслуживает самого большого интереса и анализа с точки зрения высокой поэзии. Когда Аллен Гинзберг приехал в Венецию к умирающему Эзре Паунду, Эзра Паунд сказал: “Ну что, пока я сидел в сумасшедшем доме, ну что вы тут натворили?”. И Аллен Гинзберг, битник, тоже достаточно сумасшедший, достал пластинку “Битлз” и сказал: “Вот это - голос нашего поколения”.
Соломон Волков: Вот это, видно, Бродский во всем этом и чувствовал, и ему принадлежит перевод, сделанный для ленинградского журнала “Костер”, текста песни “Битлз” “Желтая Подводная Лодка”. И звучит она так в интерпретации Бродского:
“В нашем славном городке жил один моряк седой,
Он бывал в таких местах, где живут все под водой”
Незамысловато, но петь можно. А припев, разумеется, такой:
“Есть подлодка желтая у нас, желтая у нас...”
Когда я теперь слушаю “Желтую Подводную Лодку” в исполнении Пола Маккартни (который, кстати, эту песню спел в Москве на Красной площади в 1993 году, 24 мая, в день рождения Бродского -вот так совпало), то я немедленно вспоминаю и перевод Бродского.
