Дмитрий Волчек: В Петербурге вышел пилотный номер журнала «Русская проза». Новая литературная периодика появляется нечасто, сам этот формат многие считают устаревшим. Что именно из происходящего в русской прозе вас занимает? – вопрос одному из редакторов Денису Ларионову.

Денис Ларионов: Та линия, которая центристской критикой настойчиво называется маргинальной. И было бы интересно сделать ее если не магистральной, то хотя бы выставить на передний план в пику мейнстримному прозаическому искусству. И во многом журнал "Русская проза" нацелен именно на это.

Дмитрий Волчек: А что считать мейнстримным сейчас? То, что называется "новым реализмом", вот этот проект?

Денис Ларионов: Да, и это, и авторы более сложной поэтики, например, Михаил Шишкин или Александр Илличевский. Хотя, конечно, мы не тягаемся и не боремся – это было бы безумно, но есть некий конгломерат авторов, которые вообще исчезают из литературы или оказываются чуть ли не в андеграунде. Например, в пилотном выпуске это Александр Ильянен. Хотелось бы, чтобы о нем знали больше, больше и больше.


Дмитрий Волчек: Пилотный номер «Русской прозы» примечателен, прежде всего, тем, что его открывает роман, впервые опубликованный ровно 80 лет назад. Книга Андрея Николева «По ту сторону Тулы» была выпущена «Издательством писателей в Ленинграде» в 1931 году. Николев – псевдоним Андрея Егунова, филолога-классика, переводчика Платона и поэта – полное собрание его уцелевших стихотворений «Елисейские радости» выпустило 10 лет назад издательство ОГИ. В юности Егунов был знаком с Константином Вагиновым, и роман Вагинова «Труды и дни Свистонова» – ближайший родственник «По ту сторону Тулы». Больше десяти лет Андрей Егунов провел в лагерях и ссылках, первый раз его арестовали в 1933 году, второй – в 1946. Большая часть его рукописей, в том числе второй роман и сборник рассказов, исчезли. «По ту сторону Тулы» переиздавался лишь один раз – в начале 90-х, в Австрии, маленьким тиражом. Но память об этой книге жила, сохранившиеся экземпляры первого издания ходили по рукам в 70—80-х годах, после смерти автора. Существовал даже культ Николева — прежде всего в Ленинграде, городе, из которого его герои отправились наблюдать «советскую пастораль». Поэт Василий Кондратьев в конце 80-х написал эссе «Жизнь Андрея Николева», оно сопровождает переиздание романа в «Русской прозе». О том, как роман появился в журнале, рассказывает издатель и один из авторов пилотного номера Николай Кононов.

Николай Кононов: Была идея найти петербургскую магистраль, показать, что такое настоящий петербургский текст. У меня давно была идея издания большого тома Егунова, но руки не доходили. И вот мы, обсуждая это дело, решили, что это будет центром издания, вокруг которого можно построить интригующий современный сюжет.

Дмитрий Волчек: А что для вас означает этот роман и фигура Егунова-Николева?

Николай Кононов: Для меня это фигура очень большая. Я считаю, что он сделал удивительные эстетические шаги в поэзии. Ему удалось выйти из тени Кузмина, оставаясь в непосредственной близости к нему. Все приметы большого поэта – волнения, интерес, интеллект, собственная
интонация, уникальный синтаксис, образы. Он принадлежит будто бы к совершенно руинированной культуре, от него мало что осталось. Даже стихи ведь были им записаны уже в глубокой старости благодаря молодым людям, которые составляли кружок почитателей, возникший вокруг него в 60-е годы. Если бы этого не произошло, то и стихов бы не было. А роман, что напечатан у нас в альманахе, – это единственное, что реально можно было найти, да и то с большим трудом, потому что он был изъят из продажи в свое время, хотя в библиотеки попал, то есть это не такая большая редкость. Это фигура очень выразительная, человек, который провел в лагерях бог знает сколько лет и, как он писал, боялся оттуда выйти, настолько он не переживал нормальную человеческую жизнь. Мне о нем рассказывал Сережа Стратановский, который его видел лично. Егунов дружил с его отцом, а его отец был античник и, соответственно, они были близки, ибо Егунов переводил Платона, который печатается до сих пор в его переводах. И Сергей рассказывал, что появился такой высокий человек с совершенно черными глазами, нельзя было различить радужку и зрачки. Это он вышел из лагерей, пришел к ним в дом. Такая судьба очень волнующая и очень типическая. Это человек, который не хотел жить в России. Ведь известно, что он, попав в Германию во времена Второй мировой войны, был вывезен из Новгорода, где проживал в ссылке, на территорию Германии, там работал. И потом он прекрасно понимал, что будет с ним происходить дальше. Он сделал попытку уйти к союзникам, союзники его выдали, как и очень многих. И он вошел в поэзию так поздно, и в ней остается. Сейчас это поэт очень важный. Я думаю, еще на него обратят внимание, и он повлияет на поэтическую модальность сегодняшнего дня. Роман, во-первых, прекрасно написан, он изыскан, это, мне кажется, стилистический шедевр. Такая прекрасная бессмыслица, где практически ничего не происходит, люди разбирают какие-то геологические штучки. Один из героев роет норы и исследует породы, а другой приехал к нему в гости – вот, собственно говоря, и все. Но, между тем, это совершенно пленительный текст, он прекрасно написан – это его главный сюжет. И с этих позиций и строился сборник. "Русская проза" строилась на условии большого стиля, чтобы тот, кто там будет напечатан, был стилистом.


Дмитрий Волчек: Литературовед Валерий Шубинский написал предисловие к публикации романа «По ту сторону Тулы» в журнале «Русская проза»

Валерий Шубинский: Это роман не с двойным, а с тройным дном. Роман, в котором присутствует, с одной стороны, слой русской классики 19-го века, а с другой стороны очень явно читающийся пласт цитат от Обломова и Штольца, которые угадываются в двух главных героях, до цитат из Лескова, Тургенева и других классиков 19-го века и, конечно, Толстого, вокруг могилы которого определенным образом строится сюжет. А второй слой – это, как ни странно, массовая советская беллетристика 20-30-х годов, которая в этом романе обыгрывается и пародируется. И это сочетание создает очень необычный внутренний сюжет. Потому что роман этот – по крайней мере, в моем понимании – это роман о попытке интеллигента старой дореволюционной закваски стать советским писателем и о невозможности этого.

Дмитрий Волчек: В этом году можно отметить не только 80-летие романа «По ту сторону Тулы», но 50-летие сборника «Советская потаенная муза», подготовленного Борисом Филипповым и изданного в Мюнхене. В этом сборнике впервые были опубликованы стихотворения Андрея Николева. Имя Андрея Егунова и его брата Александра, тоже писателя, недавно возникло в работах историка Бориса Ковалева, изучающего жизнь Новгорода во время оккупации. Братья Егуновы были хорошо знакомы с поэтом Борисом Филипповым (Филистинским), в Новгороде сотрудничавшим с немцами, а после войны – известным американским литературоведом, издателем собрания сочинений Гумилева, Ахматовой, Мандельштама и Клюева.

Валерий Шубинский: Тут очень много неясного. Общепринятая версия биографии Егунова, согласно которой он был депортирован в Германию в качестве гастарбайтера, возможно, неверна. Потому что либо сам Егунов, либо его брат, а, возможно, оба они были каким-то образом через Филистинского замешаны в том, что называют коллаборационистской деятельностью. Судя по всему, у Филистинского все было достаточно серьезно, что он потом в эмигрантские годы, скрывал, естественно. Кто-то из братьев Егуновых, то ли один, то ли другой (я так говорю потому, что историк Ковалев, который занимался этим вопросом, братьев постоянно путает) заведовал отделом образования при немцах, читал какие-то лекции. Конечно, ни в каких кровавых преступлениях никто из них не замешен, речь идет только о какой-то пропагандистской службе. Но в любом случае с точки зрения советской юстиции это была, конечно, измена. И после ухода немцев, видимо, они вынуждены были уйти вместе с ними. А дальше в Германии каким-то образом Андрею Егунову удалось эти обстоятельства скрыть, он преподавал немецкий язык советским офицерам. Потом он сделал попытку уйти в американскую зону, был американцами задержан, выдан. Но осужден он только за попытку уйти в американскую зону, новгородские эпизоды ему в вину не ставились, видимо, они не были известны тем, кто его судил. Вся эта история очень сложная, в таких случаях надо быть очень осторожным, чтобы не приписать человеку поступки, которых он не совершал. Это все
существенно только в одном отношении: дело в том, что, когда читаешь стихи Николева, возникает ощущение, что этот человек мог быть связан с политическими событиями века, с его преступлениями только страдательно, что он не мог даже косвенно никак к ним быть причастен. На самом деле все, конечно, сложнее, потому что всякий человек живет в свою эпоху. И конечно, Андрей Егунов был человеком, подвластным всем соблазнам своего времени, в том числе иногда соблазнам власти, влияния, самореализации. И роман "По ту сторону Тулы" очень хорошо это иллюстрирует, он показывает, как эти соблазны действуют на сознание такого типа интеллигента, как он готов пойти им навстречу и как у него все равно, в конечном счете, ничего не получается. Он просто существо из другой плоти и крови.

Дмитрий Волчек: Николай Кононов, издатель журнала «Русская проза», надеется на то, что пропавшие сочинения Андрея Егунова найдутся. Литературовед Глеб Морев, подготовивший к печати собрание произведений писателя, вышедшее в 1993 году в Вене, в этом сомневается:

Глеб Морев: Я, честно говоря, настроен пессимистически. Я считаю, что если бы что-то было, это нашлось бы уже, как нашлась в свое время в архиве Кузмина машинопись, которая сначала была приписана Кузмину и только потом атрибутирована Егунову. Тут одна надежда – на архивы КГБ. Но там, как опыт показывает, не сохраняли текстов, которые не служили бы вещественными доказательствами преступления, то есть были лишены ярко выраженной идеологической антисоветской направленности. Вот те тексты, которые как таковые расценивались органами, как, например, поздние вещи Клюева, или дневник Тинякова, или его стихи, которые действительно можно назвать агитационными, или дневник Булгакова – это все аккуратненько перепечатывалось и сохранялось в качестве доказательства преступления. А вещи, не имеющие острой идеологической направленности, уничтожались, и мы не знаем случаев, когда какие-то крупные массивы текстов или даже тексты тех писателей, чьи архивы были конфискованы, были обнаружены в КГБ. Так, например, известно, что арестовали архивы Бабеля, Пильняка, и вроде бы ничего не было найдено. Поэтому я не жду, что что-то найдется егуновское, тем более, что его архив не был конфискован. Я думаю, что все это растворилось среди его скитаний между немцами и русскими во время войны и до войны, в ссылках.

Дмитрий Волчек: Затея дерзкая – открывать номер журнала с текстами современных авторов романом, опубликованным 80 лет назад. Но, скорее всего, сам Егунов такую публикацию одобрил бы. Считает решение редколлегии правильным и Глеб Морев.

Глеб Морев: Выход книжки "Русская проза" очень симпатичен мне. Во-первых, название, которое отсылает к сборнику "Русская проза", который вышел в 1926-м году, составлен учениками Тынянова и Эйхенбаума, так называемыми младоформалистами. В этом сборнике впервые высказывались очень важные и до сих пор, мне кажется, актуальные идеи относительно прозаического письма в России. В частности, там была опубликована статья Лидии Яковлевны Гинзбург, из которой потом вырастет ее большое предисловие к книге о Вяземском. Там впервые ею была высказана идея о Вяземском, как о представителе промежуточной литературы, и была произнесена такая вещь: можно ли быть прозаиком в России, не будучи беллетристом? Мне кажется, вы
ход "Русской прозы-2011" и подтверждает, что можно и нужно в России сейчас быть поэтом, не будучи прозаиком. Это очень важно. И все, что ценного и интересного происходит в прозаическом письме, лежит вне беллетристики, лежит в той области промежуточной литературы, о которой писала тогда Гинзбург, и которая никак не ориентирована на рынок, никак не ориентирована на развлечения, никак не ориентирована на развлекательно-досуговую нишу, как сейчас выражаются. И поэтому она, на мой взгляд, интересней всего того, что сейчас в русской прозе делается. Туда же, кстати, ложится такая внешне сюжетная и вполне, казалось бы, традиционная вещь, как проза Николева, которая только на первый взгляд традиционна. При ближайшем знакомстве этот роман выглядит как такая обманка: буквально с первой строчки ты понимаешь, что имеешь дело с совершенно необычной, неожиданной и очень сложной прозой. Поэтому нельзя не приветствовать того, что издатели сегодня обратились к тексту Николева.

Дмитрий Волчек: Глеб, тут нужно еще сказать о том, что это петербургский журнал и в нем скрыт определенный вызов Москве, особенно той Москве, которая поддерживает на плаву проект под названием «новый реализм», который становится все более убогим в своем гопничестве.

Глеб Морев: Да, безусловно, эта группировка таких стилизующихся под гопников писателей и обслуживающих их критиков давно уже не стоит серьезного разговора. Но и в Москве вне этой неприятной неинтересной компании тоже существуют замечательные прозаики. Некоторые стали вкладчиками "Русской прозы": в частности, Андрей Левкин, рижанин, но последние годы все-таки москвич, а в этом сборнике он поместил текст о Вене. Я все-таки не локализовал бы эти прозаические поиски только одним Петербургом. Хотя, конечно, событием является публикация фрагментов из нового романа Александра Ильянена, и я с нетерпением жду выхода отдельного издания.

Дмитрий Волчек: Культурологу Кириллу Кобрину тоже понравился пилотный номер «Русской прозы».

Кирилл Кобрин: Затея очень интересная. Как известно, "Русская проза" отсылает к сборнику русских формалистов и младоформалистов 20-х годов. И я бы обратил внимание на то, что напрашивается еще и третье слово: "Русская проза жизни". Проза жизни, как устроена русская жизнь, об этом якобы написана проза. Сейчас в русской литературе такой мейнстрим (или нам говорят, что такой мейнстрим), что писать надо о прозе жизни и писать о прозе жизни надо прозой. Получается такая псевдореалистическая литература, которая описывает общественные язвы, пороки и пути излечения этих язв и борьбу с пороками. То, что собрано в "Русской прозе", имеет отношение к жизни и к прозе, как к искусству. Не зря его открывает роман Егунова-Николева "По ту сторону Тулы". Дело не только в том, что наконец-то после малотиражного венского альманаха русский читатель может прочесть эту замечательную прозу, но и в сочетании жизни и судьбы самого Егунова-Николева и этого текста, который обозначен как советская пастораль, текста как бы наивного, а на самом деле посткатастрофического: такими наивными бывают только очень культурные и утонченные люди после того, как катастрофа произошла. Причем в жизни самого Егунова, когда он писал
эту книгу, катастрофы не произошло, она началась потом. Но всё становится ясно: как и герои этой прозы, автор вместе со своими друзьями по переводам с древнегреческого, как кузнечики на окровавленных трупах после революции, гражданской войны, перед террором, сидят, щебечут. И этот щебет, такой же, как вагиновский щебет, такой же, как щебет Хармса – это и есть та единственно возможная русская проза в условиях кровавой и грязной, страшной жизни. Замечательно, что рядом с этой публикацией, тоже, к сожалению, посмертная публикация эссе Василия Кондратьева об этом романе и о его авторе. Здесь линия кузнечиков продолжается. Но это на самом деле стальные кузнечики, их пальцами не раздавишь в эстетическом смысле. Остальная проза этого сборника, имеет, естественно, разное качество, но главное, что ее большую часть объединяет – это то, что продолжает линию посткатастрофического отношение к жизни и к литературе. Это не постмодернизм, не игра – это на самом деле единственно возможные слова, которые можно найти у себя в лексических карманах после того, как происходит то, что происходит. Поэтому любопытно, сколько они еще таких слов и карманов наберут на второй номер, например.

Дмитрий Волчек: О следующем номере «Русской прозы» рассказывает редактор Денис Ларионов:

Денис Ларионов: В следующем номере планируется набор авторов, которые пытаются преодолеть концептуализм или осуществляют полемику с концептуализмом: начиная от медгерменевтов и заканчивая постконцептуалистами начала 2000-х. Эти люди продолжают писать, и хотелось бы собрать их в некий контекст. Плюс те авторы, которые ориентируются на европейское письмо – как традиции французской литературы, так и американской.

Дмитрий Волчек: Забытые шедевры и новую некоммерческую литературу ожидает увидеть в "Русской прозе" Николай Кононов.

Николай Кононов: Для альманаха желательно каждый раз находить большое значительное произведение, которое по тем или и
ным условиям забыто. По моим наблюдениям, такие произведения имеются, и было бы неплохо их вернуть. В этом альманахе должна быть проза, которая не ориентируется на современные форматы, на то, что строит большое издательство, которое может вытянуть книжку на рынок. Это должны быть вещи, которые, во-первых, устраивают молодого писателя, который только входит в литературу, чтобы это убеждало, прежде всего, его самого. Если его это убеждает, то убедит и читателей, я в этом уверен. В этом альманахе так и получилось. Например, короткая проза Станислава Снытко на меня производит очень серьезное впечатление. Мне кажется, что он сделал почти невозможное – открыл интонацию, он ни на кого не похож, хотя примыкает ко многим большим писателям, к тому же Егунову и к Вагинову. Он – человек петербургского колена в стилистическом смысле, если можно так сказать. Такие писатели найдутся, я в этом более чем уверен. Но писателям, которые ориентируют себя на существование в пространстве больших издательств, в этом альманахе места нет, конечно. Это все неинтересно. То, что ловко продается – это неинтересно.