Владимир Тольц: Во второй половине этого радиочаса мы отметим 200-летие Бородинского сражения. В цикле «Как у Дюма…» вы услышите вторую из передач, посвященных частной переписке людей 1812 года.
Ну, а сейчас
Пятерка и пятерышники. – 5 Управление КГБ (Передача шестая)
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): Пожалуй, за всю предшествующую историю, начиная с тех далеких послереволюционных лет, когда на молодую Советскую Россию навалились скопом в поисках территориальной халявы войска США, Великобритании, Франции, Италии, Турции, Японии, Китая, Греции, Румынии и Югославии, органы государственной безопасности не выявили столько врагов Советской власти, сколько выявили их подчиненные Андропова. Согласно регулярно поступавшим от них сведениям, враги в стране просто кишели. За каждым кухонным окошком, под каждым тенистым кустиком прятался некто, кто писал статейку, опубликование которой, по оценкам КГБ, грозило непоправимо подорвать международный авторитет СССР, а в перспективе обрушить всю советскую политическую систему. Возникло и разнеслось бубонной чумой по стране уродливое слово "диссиденты".
Владимир Тольц: Это написал человек, как вы наверняка поняли, Запад не жалующий и являющийся сторонником примитивной советской версии войны и смуты, последовавших за октябрьским переворотом 17-го. Диссидентов он, как видите, тоже не любит. –Настоящий «твердокаменный ленинец», как говаривали в ЦК КПСС в ту пору, когда он там служил. Автор этого иронического пассажа о КГБ – цековский аппаратчик, помощник Е.К.Лигачева с с 1983 по 1990 г. Валерий Михайлович Легостаев, люто, как выясняется из его многочисленный сочинений, ненавидящий кроме Запада и диссидентов еще и многих деятелей ЦК, с которыми ему довелось встречаться – Горбачева, Ельцина, Яковлева… А также и Андропова. Последнего не только за его скрытое еврейство (а надо сказать, Валерий Михайлович – жуткий антисемит, что для ЦК партии «интернационалистов» не было редкостью), но и за то, что полагает Андропова одним из главных виновников гибели советского государства. А многолетнюю деятельность на посту главы КГБ, о которой он, Легостаев, знает не понаслышке, считает злокозненной. Вот что он думает в частности о созданной Андроповым «Пятерке»:
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): Думаю, если бы Андропов не учредил в КГБ 5-е Управление, мы так никогда и не узнали бы, что оно обозначает. В этом смысле деятельность 5-го Управления заслуживает, несомненно, восхищения. Им удалось, казалось бы, невозможное: преподнести обществу литературные упражнения полутора десятка страдающих манией величия графоманов как смертельную угрозу социалистическому государству. А дело в сути своей яйца выеденного не стоило.
Владимир Тольц: Легостаев решительно возражает постперестроечным утверждениям чекистов (они звучали и в наших передачах), что ГБ, и Пятерка, в частности, и сообщали «наверх» вполне правдивую и реалистичную картину происходящего в стране, и либеральны были по отношению к отдельным заблудшим душам, а вот ЦК де, во-первых, не мог по их «информации» принять адекватного решения, а во-вторых, был куда кровожаднее «органов» и, главное, имел «первую руку» в принятии решений по всем «вопросам КГБ». Легостаев возражает так:
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): Сейчас мемуаристы из числа бывших сотрудников андроповского ГБ в своих писаниях напирают на то, что это, дескать, КПСС (членами которой все они, кстати, являлись) и конкретно ЦК своими решениями понуждали их в былые времена обижать весенних грачей демократии.
Скажу на это, что в мире есть очень мало вещей, в которых я рискнул бы назвать себя знатоком. В их числе — практика принятия решений ЦК, в этом, действительно кое-что смыслю. Так вот, положа руку на что угодно, свидетельствую, что ни одно сколь-нибудь значимое решение ЦК не могло быть принято без предварительного согласования с КГБ. Ни одно! В то же время верхушка КГБ, пользуясь влиятельным положением Андропова, сплошь и рядом практиковала перекладывание на ЦК ответственности за их решения, чреватые политическими осложнениями.
Механика этого действа была проста, и потому безотказна. Кому-то из секретарей ЦК поступает красный конверт с грифом: "Вскрыть только лично". Вскрывает. В нем бумага "от соседей", примерно, следующего содержания: "В результате мероприятий КГБ установлено, что некий Абэвэгэдейкин совместно с (следует ещё пара, тройка неизвестных имен) организовали группу с целью написания аналитического материала, дискредитирующего органы власти СССР, с последующим его тиражированием в количестве 11 экземпляров. По мнению КГБ, публикация этого материала нанесет ущерб авторитету…В целях воспрепятствовать предлагается: 1. Абэвэгэдейкина профилактировать; 2. с членами его группы провести разъяснительные беседы в парторганизациях по месту работы; 3. техническую аппаратуру для изготовления 11 копий изъять. Просим согласия". Что прикажете бедному Секретарю ЦК с этой бумагой делать? Ведь это же не кляуза из глубинки, которую можно было бы просто-напросто сбросить в архив. Это же документ солидного ведомства. На него необходимо реагировать. Он вызывает заведующего подведомственным ему Отделом и говорит: "Вот, Петрович, документ "от соседей". Ты подготовь по нему коротенький проект постановления Секретариата ЦК". Петрович идет к себе, вызывает доверенного аппаратного сочинителя, и тот ему быстренько "ваяет" проект: "По поступившей информации, некто Абэвэгэдейкин организовал группу… и т.д. В целях воспрепятствовать: 1. с членами группы провести беседы в партбюро по месту работы; 2. согласиться с предложениями КГБ по данному вопросу. Секретарь ЦК….".
Голосовались такие бумаги "в круговую", то есть гонец ходил из кабинета в кабинет и визировал проект у всех Секретарей ЦК по очереди. Последним ставил свою подпись Суслов как ответственный за работу Секретариата ЦК. Отсюда растет легенда о якобы сильной зависимости Андропова от идеологов ЦК и персонально от Суслова. Через пару недель все шустеры, вещавшие день и ночь с Запада на СССР, взволнованно сообщают своим слушателям, что ржавая гаррота коммунистической цензуры сдавила мертвой хваткой лебединую шею еще одного скворца демократических свобод, на этот раз по фамилии Абэвэгэдейкин. И все, дальше пошло — поехало на месяца, а то и годы. Хотя, бывало, Абэвэгэдейкин так и не собрался написать свою опасную статью.
Владимир Тольц: «Передержки» в этом пассаже Легостаева очевидны. Один «бедный Секретарь ЦК» что стоит! Ясно, что и опасавшийся Андропова Суслов (мы об этом уже говорили) здесь неслучайно упомянут. - Легостаев неоднократно намекает в своих сочинениях, что Суслова погубил именно Андропов, расчищая себе путь к высшей партийной власти. И тут меня, читателя, потрясает одна его случайная (?) проговорка:
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): Должен признаться, что в глубине души сам я не очень порицаю Андропова за те темные истории, что сопровождали его по пути наверх. В конце концов большая политика и тайные убийства, а также прочие подлости сочетаются нормально, как, например, футбол и переломанные ноги. Издержки профессии. (…)
Владимир Тольц: Но я сейчас о другом. Я не разделяю мнения о том, что КГБ крутило ЦК, как хотело. Но при этом знакомство со ставшими после 1991 г. доступными нам бумагами ЦК и КГБ позволяет сделать вывод, что общую схему механики принятия решений в ЦК по информации КГБ Легостаев рисует вполне адекватно. Последствия срабатывания этой схемы ему видятся так:
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): Тактика назойливого согласования с ЦК малейших действий КГБ преследовала вполне прозрачные цели. Во-первых, она демонстрировала или, более правильно, имитировала высокую степень лояльности гебистского ведомства по отношению к ЦК. Во-вторых, подставляла ЦК и партию под огонь враждебной пропаганды. В-третьих, освобождала КГБ от ответственности за собственные шаги.
Владимир Тольц: Ну, а что же на этом фоне 5 Управление? – спросите вы. «Пятерку» Легостаев тоже не жалует, иногда обвиняя ее в совершенно немыслимых вещах, например, в организации еврейской эмиграции и вообще «утечки мозгов» из России. И разумеется, за спинами «пятерышников» не только криптоеврей Андропов, но и мировой сионизм. (я уже говорил: «еврейский вопрос» - болезненная для Валерия Михайловича тема). Но иногда он задумывается и о русском:
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): В России испокон веку заведено: кто что хранит, тот то и имеет. 5-е Управление создавалось под флагом борьбы с идеологическими диверсиями. Но, насколько понимаю, в годы продвижения Андропова к власти оно само стало главным производителем идеологических диверсий. Во всяком случае, ни до, ни после существования этого Управления в стране не было такого обилия всевозможных слухов, порочащих высшее руководство, за исключением Андропова, как в пору борьбы 5-го Управления с идеологическими диверсантами.
Владимир Тольц: Понятно: разобраться в работе любой конторы – будь то КГБ или банно-прачечный трест неважно – невозможно без понимания, как она устроена. Структура «Пятерки», как и все, что в ней происходило, начиная от планирования работы до партсобраний, адюльтеров и пьянок, еще 20 лет назад была спрятана от нас за плотной завесой «гостайны». Ныне эта занавеска изрядно прохудилась и износилась. По сути дела она сохраняется лишь в сознании отдельных ветеранов-«пятерышников». На самом деле подробные сведения о внутренней архитектуре «Пятерки» давно уже опубликованы. Да и мы в передачах этой серии уже о ней говорили. Но без возвращения к этой теме нам не обойтись.
Итак, к августу 1989 г., когда Пятерка была преобразована в Управление по защите советского конституционного строя КГБ СССР, в ней помимо секретариата, отдела кадров, бухгалтерии и «группы мобилизационной работы» существовало 15 отделов, ведавших самыми разными сферами, так сказать, «идеологической работы» от «розыска авторов анонимных антисоветских документов и листовок» до работы по объектам спортивного общества «Динамо» . Чтобы не утомлять вас, не стану перечислять сейчас области работы каждого. (О многих в отдельности мы еще поговорим в следующих передачах.) Но вот первый отдел. Он образован в 1967-м. Официальная роспись сфер и занятий — «работа по каналам культурного обмена, по творческим союзам, НИИ, медицинским и культурным учреждениям, иностранцам».
О 1-м отделе 5 Управления бывший сотрудник «Пятерки» подполковник КГБ Владимир Попов рассказывает так:
Владимир Попов: Центральный аппарат КГБ СССР занимался союзными и курировал союзные ведомства – это министерства и, соответственно, всесоюзные творческие объединения. Это применительно к Первому отделу говорю. Это не газеты. Не единственная «Литературная газета» была, как у нас говорили, в оперативном обеспечении, так как это был орган Союза писателей СССР, только по этой причине. Я был сотрудником Второго отделения Первого отдела Пятого отделения. Второе отделение, сотрудником которого я был, а точнее младшим оперуполномоченным, младшим лейтенантом, - я начинал с самых низов, но не в этом дело. Так вот отделение курировало, как мы говорили, следующее: это был Союз художников СССР, Союз архитекторов СССР, Союз театральных деятелей СССР, Госкомиздат РСФСР, Госкомиздат СССР, Институт мировой литературы, Литературный институт имени Горького, Высшие сценарные курсы при нем, Высшие литературные курсы при нем же.
Владимир Тольц: Первое отделение?
Владимир Попов: Первое отделение курировало академические институты – Институт истории, экономики и прочие.
Владимир Тольц: Что, только гуманитарные?
Владимир Попов: Только гуманитарные.
Владимир Тольц: Кто занимался естественнонаучными институтами Академии наук?
Владимир Попов: Научными, я условно говорю, институт космических исследований - это Второе главное управление.
Владимир Тольц: Контрразведка.
Владимир Попов: Там, где идеология – там Пятое управление, там, где не идеология – все остальное. Еще «Советский писатель» у нас было, что-то еще. Ну, в общем, структура понятна.
Владимир Тольц: Ну вот, кстати, о писателях, один из них - мой друг Александр Кабаков в пору перестройки служил в «Московских новостях», а еще раньше в «Гудке». По поводу «Гудка» Саша и подполковник Попов сходятся, полагая, что вряд ли он был объектом специального внимания цЦнтрального Пятого управления, «там даже статей против Сахарова и Солженицына в свое время не публиковали», - аргументирует свое рассуждение Кабаков. Другое дело, перестроечные «Московские новости». О своем внимании к ним упоминает даже сам глава «Пятерки» Филипп Денисович Бобков. Как же работали с журналистом и писателем доблестные лубянские блюстители идеологической чистоты?
Александр Кабаков: Если говорить о первом личном соприкосновении непосредственном, то из этого все вышло. Я бесконечно благодарен, не знаю, какому управлению КГБ, - они в этом смысле не представлялись, - но я бесконечно благодарен этой организации, потому что она создала мою писательскую судьбу. В 87 году по частному приглашению мы с женой, вернее, жена со мной, (нет, все-таки я с женой!) поехали во Францию, пробыли там месяц, общались с разными людьми, в том числе людьми первой эмиграции, которых тогда были живы, случайно познакомившись. Потом вернулись на социалистическую родину. Через какое-то время недолгое меня пригласили к начальнику отдела кадров, кадровичке, как принято было говорить, редакции газеты «Гудок», где я тогда работал журналистом. Никаким писателем я еще тогда не был известен, - все, что я писал, прятал от всех, никому не показывал, не пытался публиковать нигде, потому что знал, что положено делать с такими рукописями, если они приходят в журнал – их положено пересылать в КГБ. Я был просто журналист, съездивший каким-то странным образом во Францию.
Я пришел в кабинет кадровички, Полины Васильевне Имярековой - фамилия такая, - царство ей небесное, видимо, давно! - там сидели два господина, и дальше началась какая-то глупая вроде бы игра. Они ко мне приставали с какими-то странными вопросами: «Зачем вы туда ездили?». «Ну как, пригласили, удалось поехать во Францию. А вы бы не хотели?». «Да. А с кем вы там встречались? А вот вы встречались с графиней такой-то». «Ну да, меня познакомили». «А вот вы знаете, что в их семье было много белогвардейцев?». «Конечно, как же иначе, если это графиня». В общем какая-то чушь. Потом отпустили.
Потом через некоторое время позвонили домой, и очень смешно, я снял трубку, очень хорошо помню, в нашей квартире телефон висел на стене на кухне, я снял трубку и оттуда без «здрасьте», без ничего было сказано: «Только вы не повторяйте то, что я вам буду говорить». Мне было предложено явиться для беседы в гостиницу «Центральная» в такой-то номер. Я был глупый, впоследствии оказалось наоборот, может быть умный, и я пошел вместо того, чтобы сразу отказаться. Дальше их опять было двое. Разговор развивался таким примерно образом: «Вы знакомы с датской журналистской такой-то, корреспондентом газеты в Москве. А вы знаете, что она агент спецслужб западных? Мы же вам не предлагаем «стучать» на советских граждан, а это ведь это агент иностранный». На что я отвечал примерно в таком духе: «Да? Неужели Дана шпионка? Я ей сегодня вечером позвоню и спрошу». По швейковскому методу: «Осмелюсь доложить – я идиот».
Так раза три ходил, потом рассказал отцу, он еще был жив, он был человек серьезный, с хорошим чувством юмора, но не распространявшийся на такие вещи, он сказал: «Ты - дурак! С ними играться нельзя, но ты не соглашайся с ними сотрудничать. Им надо будет отчитываться, они напишут, что ты согласился, и это будет где-нибудь храниться. Поэтому заканчивай это дело!». Я закончил это дело таким образом, я пришел на очередное свидание, сказал: «Все, ребята, я к вам больше ходить не буду. Я уезжаю сейчас в отпуск и там напишу про вас повесть». Не прощаясь, пошел к дверям. Надо сказать, что впервые я тогда испугался, идти к дверям было неуютно. Они взбесились, конечно, оба от такого хамства и облома. И я с тем и ушел.
Уйдя, я подумал: а что им помешает написать, что я уже согласился сотрудничать? Я написал для отмазки, честно говорю, просто для отмазки я написал маленькую повесть, которую назвал «Невозвращенец», где описал все в лицах, с портретами, изобразил этих ребят и даже имена не поменял, а только крест-накрест поменял имена и отчества, как они представлялись, молодой и средних лет. Написал повесть «Невозвращенец», а дальше все известно: повесть имела ошеломляющий, оглушительный успех. И собственно, вот какую роль они сыграли в моей судьбе, как все было…
* * *
Осень 1812 года в русской частной переписке
Владимир Тольц: «Наша с вами история». Сегодня вторая наша передача, посвященная 180-летию Отечественной войны 1812 года. За основу разговора о ней мы взяли не военные реляции того времени, этому мертвому в общем материалу мы предпочли жизнь, сохраненную в приватной переписке людей, родившихся за два века до нас. Когда мы готовили передачу, я позвонил московскому историку Михаилу Бойцову и спросил его, чем, собственно, привлекли его внимание эти массовые источники, что находит в них такого, чего нет в других письменных исторических реликтах 1812 года? Вот что ответил мне Михаил Бойцов.
Михаил Бойцов: В стране, где частная корреспонденция даже высших сановников, по их же собственным наблюдениям, «просматривается так, что просто восторг», трудно вроде бы ожидать в письмах особой откровенности. Однако в подцензурной России всегда живо было стремление облегчить бремя забот государственной почты и пересылаться по ней известиями преимущественно «о здоровье да о погоде». Множество куда более серьезных посланий никогда не оказывались в почтовой карете: за пазухой крестьянского армяка, в альбоме с сердечными стихами, за обшлагом адъютантского рукава, как только ни путешествовали письма по России, кто только ни был в ней почтальоном. Если письмо содержало особо животрепещущие новости и важные личные наблюдения, получатель нередко разрешал приятелям и родным ознакомиться с ним и порой снять копию. Некоторые из таких списков частных посланий ходили в свете по рукам и попадались на глаза даже государю. Нам интересны не одни лишь эпистолярные шедевры, будь то пространные описания нашумевшего события, публицистические страсти или же выдающиеся примеры художественности слога. Не менее увлекательными могут быть самые заурядные бытовые письма об обычных простых и человеческих нуждах и скромных частных заботах, написанные отнюдь не классиками русской словесности. Есть своя прелесть даже в тех непритязательных записках, что в одних случаях с очевидностью свидетельствуют, до какой же степени «язык наш тогда и вправду к почтовой прозе не привык», а в других, что тульский или костромской помещик еще менее привык излагать свои мысли на языке французском.
Владимир Тольц: Меня же прежде всего поразила перекличка эпох. Тогда. как и сегодня, немало было написано о крахе российской государственности, о пропасти, у края которой оказалась страна, об иноземной угрозе существованию нации. Но дело не только в совпадениях, многое, например, слово «патриотизм», имело тогда совершенное иное смысловое наполнение, да и проблема государства и личности тогда и сейчас во многом разнятся. А вот величина и драматизм их во многом сопоставимы. Итак, наша с вами история в зеркале частной переписки того времени.
Россия велика, дороги такие, что и курьерская лошадь не раз споткнется, а потому в самые жуткие для Москвы дни накануне и во время ее сдачи в Санкт-Петербурге царило всеобщее ликование. Оно было вызвано первой депешей Кутузова об одержанной им при Бородине победе. У петербуржцев сначала возникло легковесное представление о той битве, куда более радужное, чем у москвичей. По улицам их города не тащились бесконечные вереницы телег с ранеными и гробами погибших. Петербургский чиновник Оденталь, отрывки из писем которого мы уже читали в предыдущей передаче, со свойственной ему эмоциональностью выразил это настроение петербургского общества так:
«Кидаюсь на вас мысленно, несравненный мой Александр Яковлевич, обнимаю вас, прижимаю вас и поздравляю вас с победою над страшным, ужасным, лютым врагом. Не имею сил к излиянию на бумаге сердцу вашему тех радостных чувствований, коими волнуется душа моя, чего не могу по немощам моим выразить, о том судите по собственным вашим чувствованиям. Торжествует, Россия, враг опрокинут, сбит с места, преследуем нашими героями. Сказывают, что до 15 тысяч повалили его разбойников, пленных множество, а между трофеями есть и пушки. Ну, Михайло Архангел, докатывай».
Владимир Тольц: Михайло Архангел – это, конечно же, Михаил Кутузов.
«Трудно тебе было только сначала расстроить коварного злодея, а теперь мы на тебя как на каменную гору надеемся, что ты его саранчу дотла истребишь».
Владимир Тольц: Торжество в северной столице и российской провинции продолжалось недолго. Сначала стали приходить известия о чудовищных потерях на Бородинском поле. Уехавшая из Москвы в Тамбов светская дама Волкова только 3 сентября узнала о гибели своего двоюродного брата.
«У нас дыбом встали волосы от вестей 26 и 27 августа, прочитав их, я не успела опомниться. Выхожу из гостиной, мне навстречу попался человек, которого мы посылали к губернатору, чтобы узнать все подробности. Первая весть, которую я услыхала, была о смерти братца Петра Валуева, убитого 26-го. У меня совсем закружилась голова. Удивляюсь, как из соседней комнаты не услыхали моих рыданий несчастные двоюродные сестры. Я выбежала во двор, у меня сделался лихорадочный припадок, дрожь продолжалась с полчаса. Наконец, совладев с собой, я вернулась, жалуясь на головную боль, чтобы не поразить кузин своим грустным лицом. Они не получали известия от матери. Ясно – почему. Каждую минуту жду, что кто-нибудь из семьи приедет с горестным известием. Больно видеть, как они тревожатся о матери и поминутно молятся за брата. Я не умею притворяться, для меня невыносимо казаться веселой, когда я смертельно тоскую».
Владимир Тольц: Когда в Санкт-Петербурге с опозданием стало известно о том, что иноплеменные вошли в Москву, это стало потрясением, для многих более страшным, чем личные несчастье. Непоправимость случившейся катастрофы, подрыв всех устоев, полный распад основ - вот что видели в происходящем те, кого боль еще не лишила способности рассуждать. Из письма секретаря графа Ростопчина Александра Булгакова.
«Дай бог, таких времен и испытаний не видать никому. Ужасно. Несчастная Москва в награду своей ревности, щедрости и привязанности к отечеству горит. Пламя видно за 130 верст. Горе тому, кто отдал ее, велик его ответ перед Богом, перед Отечеством и потомками. Сто тысяч солдат можно набрать, но что потеряно в Москве, того помещикам никакая сила земная возвратить не может, не говорю о пятне и о бесчестии, которое на нас падет. Как можно было это предвидеть? Но горсть бродяг неужели мнит дать нам закон: лучше удавиться, чем пережить этот стыд».
Владимир Тольц: Всеобщий распад, казалось, начался прежде всего с армии, той самой, чьи ставки такой страстной ценой желал спасти Кутузов. Конечно, у московского генерал-губернатора Ростопчина имелись личные основания сгущать краски, но в данном случае он не слишком преувеличивал.
«Кутузова никто не видит, Кайсаров за него подписывает, а Кудашев всем распоряжает».
Владимир Тольц: Кудашев – адъютант Кутузова, а Кайсаров - дежурный генерал русской армии.
«Бениксен надеется быть главнокомандующим. Барклай советовал оставить Москву, чтобы спасти армию, полагая, что сим загладит потерю Смоленска. Армия в летних панталонах, измученная, без духа и вся в грабеже. На глазах у генералов жгут и разбивают дома офицеры с солдатами. Вчера два преображенца грабили церковь. По пять тысяч человек в день расстреливать невозможно. Мы стоим, что будет - никто не знает. Настоящее бедственно, но будущее ужасно. Хотя неприятель и должен здесь погибнуть и не выйти из России»…
Владимир Тольц: Развал общества и государства многим казался необратимым и повсеместным. Признаки новой пугачевщины и всех иных возможных бедствий носились над страной.
«Дорога от Москвы в Петербург открыта. Войск от Москвы до Петербурга нет, кроме мужиков с рогатинами, как против медведей. Одни дворяне и их приказчики пробуждают к повиновению государю, дабы подати, подводы и прочие налоги давать. А дворяне к мужикам остужены рассеянием слухов от времен Пугачева о вольности и все это поддерживалось головами французскими и из русских, а ныне и паче французами, знающими ясно, что одна связь содержала, укрепляла и распространяла Россию и именно связь государя с дворянами, поддерживающими его власть над крестьянами. Пишут теперь из подмосковной дворовые, что уже мужики выгнали дворовых всех в одних рубашках теперь, а ныне уже зима, куда идти без хлеба и одежды. В леса? Замерзнуть и погибнуть с голоду. Вот состояние России. А сердце государства - Москва – взята, сожжена. Войска мало, предводители пятятся назад, войска потеряли прежний дух, а французы распространяются всюду и проповедуют победу о вольности крестьян, то и ожидай всеобщего бунта против государя, и дворян, и приказчиков, кои власть государя подкрепляют. О сем, что я пишу, прошу не говорить обо мне, ибо теперь надобно молчать и ожидать, как придет всеобщее резанье. Вот что произвели молодые головы, когда Бог не положит конца.
Владимир Тольц: «Молодыми головами» старый помещик Поздеев называл либеральных реформаторов, приближенных к престолу в первые годы царствования Александра Первого, да, пожалуй, и самого государя. А что же император, что испытывал он в недели глубочайшего унижения державы, во главе которой выпала ему судьба стоять? Заглянем в частные письма тех дней одной российской семьи. Сестра и брат обменивались следующими посланиями. Итак, сестра - Великая княгиня Екатерина Павловна брату - императору Александру Первому.
«Я не в состоянии больше сдерживаться, несмотря на боль, которую мне придется причинить Вам, мой дорогой друг. Взятие Москвы довело ожесточение умов до высшей степени, недовольство достигло предела, не щадят даже Вас лично. Вас во всеуслышание винят в несчастье Вашей империи , в крушении всего и вся, наконец в том, что Вы уронили честь страны и свою собственную. Не какая-нибудь группа лиц, но все единодушно Вас хулят. Помимо того, что говорится о характере войны, которую мы ведем, одним из главных обвинений против Вас стало то, что Вы нарушили слово, данное Вами в Москве. Она ожидала Вас с крайним нетерпением, но Вы с пренебрежением бросили ее. Создается впечатление, что Вы ее предали. Я представляю Вам самим судить о положении вещей в стране, где презирают своего вождя. Ради спасения чести можно отважиться на все, что угодно, но при всем стремлении пожертвовать всем ради своей родины, возникает вопрос: куда же нас вели, когда все разгромлено и осквернено из-за глупости наших вождей? На Вас открыто ропщут, и я полагаю, что обязана Вам это сказать, мой дорогой друг, ибо это слишком важно. Сердце обливается кровью у той, которая стольким вам обязана, и желала бы ценой тысячи своих жизней вырвать Вас из положения, в котором Вы оказались».
Владимир Тольц: А вот ответ брата.
«Нечего удивляться, когда на человека, постигнутого несчастьем, нападают и терзают его. Я никогда не обманывал себя на этот счет и знал, что со мною поступят так же, чуть судьба перестанет мне благоприятствовать. Мне суждено быть может лишиться даже друзей, на которых больше всего я рассчитывал. Все это, к несчастью, в порядке вещей в здешнем мире. Что касается меня, дорогой друг, то я могу ручаться единственно за то, что мое сердце, все мои намерения и мое рвение будут направлены на то, чтобы, по моему глубокому убеждению, могут служить на благо и на пользу отечества. Относительно таланта, может быть у меня его недостаточно, но ведь таланты – дар природы, и никто никогда сам себе не добудет. Справедливости ради следует признать, что нет ничего удивительного в моих неудачах, когда у меня нет хороших помощников, когда я терплю недостаток в механизмах, чтобы управлять такой громадной машиной, и в такое кризисное времени против адского врага, величайшего злодея, но и высокоталантливого, который опирается на соединенные силы всей Европы и множество даровитых людей, появившихся за 20 лет войны и революции. Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потери двух столиц и что естественным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали только твердость. Я далек от того, чтобы упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов, напротив, более чем когда-либо я полон решимости упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы. Признаюсь вам откровенно, что мне гораздо менее чувствительно, когда меня не понимает общество, то есть множество людей, мало меня знающих или даже вовсе не знающих, нежели, когда я это непонимание вижу в тех немногих лицах, которым я посвятил все мои привязанности и которые, как я надеялся, всецело знают меня. Но клянусь вам перед Богом, если подобное горе добавится ко всему, что я теперь переношу, я не стану обвинять этих людей, а отнесу это к обычной участи людей несчастных, которых все покидают».
Владимир Тольц: Все смешалось в стране, где император несчастен, где повсюду мерещится измена, где, как выразился один из корреспондентов, «и Москва наша за границей, а почты все к черту». То, что уже сама смерть принимается, как что-то неизбежное и почти положительное.
«В положении, в котором мы находимся, смерть не есть большое зло, если не должно нежелание ее ни себе, ни другим, то по крайней мере, не следует слишком сожалеть о тех, кого Бог к себе призывает. Они умирают, исполняя самый священный долг, защищая свое отечество и правое дело, чем заслуживают благословение бБожье».
Владимир Тольц: То женские заклинания слышны.
«Бог сохранит тебя для нашего благополучия, несносно грустно о тебе, друг милый. Мы молимся очень усердно и беспристрастно, и я крепко надеюсь на милость Божию. Ты, верно, возвратишься скоро и совершенно здоров. Дай Господи, чтобы это письмо дошло к тебе, верно, ты бы немного утешился. Будь на наш счет совершенно спокоен, мы, несмотря ни на что, совершенно здоровы и только и думаем, что о вас. Теперь неизвестность совершенный ад. Христос тебя помилует, другой мой».
Владимир Тольц: Или такое.
«Вспомните друг, наш вы у нас один, что потеря вас для нас будет такая, что никогда и ничто на свете не может вознаградить. Вообразите себе печаль, в которую вы нас погрузите. О, если бы я могла вам изъяснить то, что я чувствую. Вспомните о нас всех и обещайте нам не вдаваться без нужды в опасность. Ради нас оцените вашу жизнь, для нас драгоценную и для всех, которых вы знаете. Вспомните, что редкими вашими качествами вы не только можете услужить самому себе, но многим».
Владимир Тольц: То вдруг в письмах являются бледные признаки былой довоенной салонной жизни, которую теперь в описании поэта Батюшкова ведет московское общество в Нижнем Новгороде.
«Здесь я нашел всю Москву. Василий Львович Пушкин забыл в Москве книги и сына, книги сожжены, а сына вынес на руках его слуга. От печали Пушкин лишился памяти и насилу вчера мог прочитать Архаровым басню о соловье. Вот до чего он и мы дожили. У Архаровых собирается вся Москва или, лучше сказать, все бедняки, кто без дома, кто без деревни, кто без куска хлеба, и я хожу к ним учиться физиономиям и терпению. Везде слышу вздохи, вижу слезы и везде глупость: все жалуются и бранят французов по-французски, а патриотизм заключается в словах «поин де те». Истина, много, слишком много зла под луной. Я в этом всегда был уверен, а ныне сделал новое замечание: человек так сотворен, что ничего вполне чувствовать не в силах, даже самого зла. Потерю Москвы немногие постигают, она как солнце - ослепляет. Мы все в чаду. Как бы то ни было, мой милый любезный друг, так было угодно провидению. Кстати, о друзьях. Жуковский, иные говорят, в армии, другие – в Туле. Дай бог, чтобы он был в Туле, поберег бы себя для счастливейших времен. Я еще надеюсь читать его стихи и надеюсь, что не все потеряно в нашем Отечестве, и дай Бог, умереть с этой надеждой. Если же ты меня переживешь, то возьми у Блудова мои сочинения, делай с ними, что хочешь. Вот все, что могу оставить тебе. Может быть мы никогда не увидимся, может быть штык или пуля лишит тебя товарища веселых дней юности. Но я пишу письмо, а не элегию. Надеюсь на Бога и вручаю себя провидению. Не забывай меня и люби, как прежде. Я не пишу о подробностях взятия Москвы варварами, слухи не все верны, а и к чему растравлять ужасные раны».
Владимир Тольц: В странном призрачном мире живет русское общество ранней осенью 1812 года. И с какого мгновения в этом бреду начинают проявляться признаки просветления, уловить трудно, и в чем причина этих изменений - тоже неясно. Уж, во всяком случае, дело не в положении на театре военных действий, обе армии целый месяц простояли недвижно, французская в Москве, русская у Тарутино. В основе всего, похоже, какой-то психологический сдвиг, перелом настроения в русском обществе, когда из вялости, растерянности и отчаяния выросла спокойная решимость перепоясаться на брань за отечество. Здесь что-то общее с тем исцеляющим воздействием шока, о котором не без юмора писал как-то помещик из занятой французами еще в начале августа Смоленской губернии.
«Скажу тебе, друг мой, что у нас 1 августа все барыни и господа повыздоровели, не слыхать ни об истерике, ни о конвульсиях, а подагра сама без лекаря проходит. У меня родная тетка, лет 77, четвертый год в параличе, без руки и ноги и без языка, теперь стала ходить, и только не говорит. Один управитель у нас по соседству растек вдруг водяною, но французские камердинеры вдруг неосторожно донага раздели его и привели в движение, воды открылись и сделалось легче».
Владимир Тольц: Это же письмо дает повод еще для одной аналогии: во всем русском обществе в эти недели было что-то от того майора, о котором автор письма рассказывает чуть ниже.
«Еще скажу тбе анекдот. Майор и кавалер Георгиевский живущий, от меня в 25 верстах, лет 75, стал на пути, где шли французские войска. Они обошлись с ним очень жестоко, а так же с женой его, потом выгнали из дому в избенку, где они и жили, а дом занимали французы. Я сжалился над ними и приказал своему племяннику выкрасть их из дома, что ему и удалось. Теперь этот майор идет в службу и готовится к сражению, не от безумия, а от досады: как, де, меня могли бить французы? Жена его упросила племянника не брать в плен живущих у них шестерых итальянцев и седьмого их папа за то, что они добрые люди».
Владимир Тольц: «Добрые люди», тем не менее, попадали в плен сотнями и тысячами. Тем, что сдавались регулярным частям, еще везло, а то русские мужики вместо того, чтобы воспринять заразные семена французской вольности, норовили попросту разделаться с очередным заезжим францем, не тратя времени и силы на переправку его в плен. Миновал этот тяжкий месяц, все внешне оставалось по-прежнему, но тон писем стал совершенно иным. Из письма полковника Кикина брату.
«Война, сначала столь, по-видимому, безвыгодная и даже бедственная, по мнению моему, взяла совсем иной оборот, ибо потеря наша состоит в нескольких губерниях, которые военных действий неминуемо снова к нам присоединяться. Выгоды же, приобретенные этой войною, суть несчетны».
Владимир Тольц: Итак, нет больше речи о несчетных бедах, как было всего несколько недель назад, теперь уже впереди несчетные выгоды. Быстро же меняются настроения в нашем Отечестве!
Ну, а сейчас
Пятерка и пятерышники. – 5 Управление КГБ (Передача шестая)
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): Пожалуй, за всю предшествующую историю, начиная с тех далеких послереволюционных лет, когда на молодую Советскую Россию навалились скопом в поисках территориальной халявы войска США, Великобритании, Франции, Италии, Турции, Японии, Китая, Греции, Румынии и Югославии, органы государственной безопасности не выявили столько врагов Советской власти, сколько выявили их подчиненные Андропова. Согласно регулярно поступавшим от них сведениям, враги в стране просто кишели. За каждым кухонным окошком, под каждым тенистым кустиком прятался некто, кто писал статейку, опубликование которой, по оценкам КГБ, грозило непоправимо подорвать международный авторитет СССР, а в перспективе обрушить всю советскую политическую систему. Возникло и разнеслось бубонной чумой по стране уродливое слово "диссиденты".
Владимир Тольц: Это написал человек, как вы наверняка поняли, Запад не жалующий и являющийся сторонником примитивной советской версии войны и смуты, последовавших за октябрьским переворотом 17-го. Диссидентов он, как видите, тоже не любит. –Настоящий «твердокаменный ленинец», как говаривали в ЦК КПСС в ту пору, когда он там служил. Автор этого иронического пассажа о КГБ – цековский аппаратчик, помощник Е.К.Лигачева с с 1983 по 1990 г. Валерий Михайлович Легостаев, люто, как выясняется из его многочисленный сочинений, ненавидящий кроме Запада и диссидентов еще и многих деятелей ЦК, с которыми ему довелось встречаться – Горбачева, Ельцина, Яковлева… А также и Андропова. Последнего не только за его скрытое еврейство (а надо сказать, Валерий Михайлович – жуткий антисемит, что для ЦК партии «интернационалистов» не было редкостью), но и за то, что полагает Андропова одним из главных виновников гибели советского государства. А многолетнюю деятельность на посту главы КГБ, о которой он, Легостаев, знает не понаслышке, считает злокозненной. Вот что он думает в частности о созданной Андроповым «Пятерке»:
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): Думаю, если бы Андропов не учредил в КГБ 5-е Управление, мы так никогда и не узнали бы, что оно обозначает. В этом смысле деятельность 5-го Управления заслуживает, несомненно, восхищения. Им удалось, казалось бы, невозможное: преподнести обществу литературные упражнения полутора десятка страдающих манией величия графоманов как смертельную угрозу социалистическому государству. А дело в сути своей яйца выеденного не стоило.
Владимир Тольц: Легостаев решительно возражает постперестроечным утверждениям чекистов (они звучали и в наших передачах), что ГБ, и Пятерка, в частности, и сообщали «наверх» вполне правдивую и реалистичную картину происходящего в стране, и либеральны были по отношению к отдельным заблудшим душам, а вот ЦК де, во-первых, не мог по их «информации» принять адекватного решения, а во-вторых, был куда кровожаднее «органов» и, главное, имел «первую руку» в принятии решений по всем «вопросам КГБ». Легостаев возражает так:
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): Сейчас мемуаристы из числа бывших сотрудников андроповского ГБ в своих писаниях напирают на то, что это, дескать, КПСС (членами которой все они, кстати, являлись) и конкретно ЦК своими решениями понуждали их в былые времена обижать весенних грачей демократии.
Скажу на это, что в мире есть очень мало вещей, в которых я рискнул бы назвать себя знатоком. В их числе — практика принятия решений ЦК, в этом, действительно кое-что смыслю. Так вот, положа руку на что угодно, свидетельствую, что ни одно сколь-нибудь значимое решение ЦК не могло быть принято без предварительного согласования с КГБ. Ни одно! В то же время верхушка КГБ, пользуясь влиятельным положением Андропова, сплошь и рядом практиковала перекладывание на ЦК ответственности за их решения, чреватые политическими осложнениями.
Механика этого действа была проста, и потому безотказна. Кому-то из секретарей ЦК поступает красный конверт с грифом: "Вскрыть только лично". Вскрывает. В нем бумага "от соседей", примерно, следующего содержания: "В результате мероприятий КГБ установлено, что некий Абэвэгэдейкин совместно с (следует ещё пара, тройка неизвестных имен) организовали группу с целью написания аналитического материала, дискредитирующего органы власти СССР, с последующим его тиражированием в количестве 11 экземпляров. По мнению КГБ, публикация этого материала нанесет ущерб авторитету…В целях воспрепятствовать предлагается: 1. Абэвэгэдейкина профилактировать; 2. с членами его группы провести разъяснительные беседы в парторганизациях по месту работы; 3. техническую аппаратуру для изготовления 11 копий изъять. Просим согласия". Что прикажете бедному Секретарю ЦК с этой бумагой делать? Ведь это же не кляуза из глубинки, которую можно было бы просто-напросто сбросить в архив. Это же документ солидного ведомства. На него необходимо реагировать. Он вызывает заведующего подведомственным ему Отделом и говорит: "Вот, Петрович, документ "от соседей". Ты подготовь по нему коротенький проект постановления Секретариата ЦК". Петрович идет к себе, вызывает доверенного аппаратного сочинителя, и тот ему быстренько "ваяет" проект: "По поступившей информации, некто Абэвэгэдейкин организовал группу… и т.д. В целях воспрепятствовать: 1. с членами группы провести беседы в партбюро по месту работы; 2. согласиться с предложениями КГБ по данному вопросу. Секретарь ЦК….".
Голосовались такие бумаги "в круговую", то есть гонец ходил из кабинета в кабинет и визировал проект у всех Секретарей ЦК по очереди. Последним ставил свою подпись Суслов как ответственный за работу Секретариата ЦК. Отсюда растет легенда о якобы сильной зависимости Андропова от идеологов ЦК и персонально от Суслова. Через пару недель все шустеры, вещавшие день и ночь с Запада на СССР, взволнованно сообщают своим слушателям, что ржавая гаррота коммунистической цензуры сдавила мертвой хваткой лебединую шею еще одного скворца демократических свобод, на этот раз по фамилии Абэвэгэдейкин. И все, дальше пошло — поехало на месяца, а то и годы. Хотя, бывало, Абэвэгэдейкин так и не собрался написать свою опасную статью.
Владимир Тольц: «Передержки» в этом пассаже Легостаева очевидны. Один «бедный Секретарь ЦК» что стоит! Ясно, что и опасавшийся Андропова Суслов (мы об этом уже говорили) здесь неслучайно упомянут. - Легостаев неоднократно намекает в своих сочинениях, что Суслова погубил именно Андропов, расчищая себе путь к высшей партийной власти. И тут меня, читателя, потрясает одна его случайная (?) проговорка:
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): Должен признаться, что в глубине души сам я не очень порицаю Андропова за те темные истории, что сопровождали его по пути наверх. В конце концов большая политика и тайные убийства, а также прочие подлости сочетаются нормально, как, например, футбол и переломанные ноги. Издержки профессии. (…)
Владимир Тольц: Но я сейчас о другом. Я не разделяю мнения о том, что КГБ крутило ЦК, как хотело. Но при этом знакомство со ставшими после 1991 г. доступными нам бумагами ЦК и КГБ позволяет сделать вывод, что общую схему механики принятия решений в ЦК по информации КГБ Легостаев рисует вполне адекватно. Последствия срабатывания этой схемы ему видятся так:
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): Тактика назойливого согласования с ЦК малейших действий КГБ преследовала вполне прозрачные цели. Во-первых, она демонстрировала или, более правильно, имитировала высокую степень лояльности гебистского ведомства по отношению к ЦК. Во-вторых, подставляла ЦК и партию под огонь враждебной пропаганды. В-третьих, освобождала КГБ от ответственности за собственные шаги.
Владимир Тольц: Ну, а что же на этом фоне 5 Управление? – спросите вы. «Пятерку» Легостаев тоже не жалует, иногда обвиняя ее в совершенно немыслимых вещах, например, в организации еврейской эмиграции и вообще «утечки мозгов» из России. И разумеется, за спинами «пятерышников» не только криптоеврей Андропов, но и мировой сионизм. (я уже говорил: «еврейский вопрос» - болезненная для Валерия Михайловича тема). Но иногда он задумывается и о русском:
В.Легостаев (из заметок об Андропове «Гебист магнетический»): В России испокон веку заведено: кто что хранит, тот то и имеет. 5-е Управление создавалось под флагом борьбы с идеологическими диверсиями. Но, насколько понимаю, в годы продвижения Андропова к власти оно само стало главным производителем идеологических диверсий. Во всяком случае, ни до, ни после существования этого Управления в стране не было такого обилия всевозможных слухов, порочащих высшее руководство, за исключением Андропова, как в пору борьбы 5-го Управления с идеологическими диверсантами.
Владимир Тольц: Понятно: разобраться в работе любой конторы – будь то КГБ или банно-прачечный трест неважно – невозможно без понимания, как она устроена. Структура «Пятерки», как и все, что в ней происходило, начиная от планирования работы до партсобраний, адюльтеров и пьянок, еще 20 лет назад была спрятана от нас за плотной завесой «гостайны». Ныне эта занавеска изрядно прохудилась и износилась. По сути дела она сохраняется лишь в сознании отдельных ветеранов-«пятерышников». На самом деле подробные сведения о внутренней архитектуре «Пятерки» давно уже опубликованы. Да и мы в передачах этой серии уже о ней говорили. Но без возвращения к этой теме нам не обойтись.
Итак, к августу 1989 г., когда Пятерка была преобразована в Управление по защите советского конституционного строя КГБ СССР, в ней помимо секретариата, отдела кадров, бухгалтерии и «группы мобилизационной работы» существовало 15 отделов, ведавших самыми разными сферами, так сказать, «идеологической работы» от «розыска авторов анонимных антисоветских документов и листовок» до работы по объектам спортивного общества «Динамо» . Чтобы не утомлять вас, не стану перечислять сейчас области работы каждого. (О многих в отдельности мы еще поговорим в следующих передачах.) Но вот первый отдел. Он образован в 1967-м. Официальная роспись сфер и занятий — «работа по каналам культурного обмена, по творческим союзам, НИИ, медицинским и культурным учреждениям, иностранцам».
О 1-м отделе 5 Управления бывший сотрудник «Пятерки» подполковник КГБ Владимир Попов рассказывает так:
Владимир Попов: Центральный аппарат КГБ СССР занимался союзными и курировал союзные ведомства – это министерства и, соответственно, всесоюзные творческие объединения. Это применительно к Первому отделу говорю. Это не газеты. Не единственная «Литературная газета» была, как у нас говорили, в оперативном обеспечении, так как это был орган Союза писателей СССР, только по этой причине. Я был сотрудником Второго отделения Первого отдела Пятого отделения. Второе отделение, сотрудником которого я был, а точнее младшим оперуполномоченным, младшим лейтенантом, - я начинал с самых низов, но не в этом дело. Так вот отделение курировало, как мы говорили, следующее: это был Союз художников СССР, Союз архитекторов СССР, Союз театральных деятелей СССР, Госкомиздат РСФСР, Госкомиздат СССР, Институт мировой литературы, Литературный институт имени Горького, Высшие сценарные курсы при нем, Высшие литературные курсы при нем же.
Владимир Тольц: Первое отделение?
Владимир Попов: Первое отделение курировало академические институты – Институт истории, экономики и прочие.
Владимир Тольц: Что, только гуманитарные?
Владимир Попов: Только гуманитарные.
Владимир Тольц: Кто занимался естественнонаучными институтами Академии наук?
Владимир Попов: Научными, я условно говорю, институт космических исследований - это Второе главное управление.
Владимир Тольц: Контрразведка.
Владимир Попов: Там, где идеология – там Пятое управление, там, где не идеология – все остальное. Еще «Советский писатель» у нас было, что-то еще. Ну, в общем, структура понятна.
Владимир Тольц: Ну вот, кстати, о писателях, один из них - мой друг Александр Кабаков в пору перестройки служил в «Московских новостях», а еще раньше в «Гудке». По поводу «Гудка» Саша и подполковник Попов сходятся, полагая, что вряд ли он был объектом специального внимания цЦнтрального Пятого управления, «там даже статей против Сахарова и Солженицына в свое время не публиковали», - аргументирует свое рассуждение Кабаков. Другое дело, перестроечные «Московские новости». О своем внимании к ним упоминает даже сам глава «Пятерки» Филипп Денисович Бобков. Как же работали с журналистом и писателем доблестные лубянские блюстители идеологической чистоты?
Александр Кабаков: Если говорить о первом личном соприкосновении непосредственном, то из этого все вышло. Я бесконечно благодарен, не знаю, какому управлению КГБ, - они в этом смысле не представлялись, - но я бесконечно благодарен этой организации, потому что она создала мою писательскую судьбу. В 87 году по частному приглашению мы с женой, вернее, жена со мной, (нет, все-таки я с женой!) поехали во Францию, пробыли там месяц, общались с разными людьми, в том числе людьми первой эмиграции, которых тогда были живы, случайно познакомившись. Потом вернулись на социалистическую родину. Через какое-то время недолгое меня пригласили к начальнику отдела кадров, кадровичке, как принято было говорить, редакции газеты «Гудок», где я тогда работал журналистом. Никаким писателем я еще тогда не был известен, - все, что я писал, прятал от всех, никому не показывал, не пытался публиковать нигде, потому что знал, что положено делать с такими рукописями, если они приходят в журнал – их положено пересылать в КГБ. Я был просто журналист, съездивший каким-то странным образом во Францию.
Я пришел в кабинет кадровички, Полины Васильевне Имярековой - фамилия такая, - царство ей небесное, видимо, давно! - там сидели два господина, и дальше началась какая-то глупая вроде бы игра. Они ко мне приставали с какими-то странными вопросами: «Зачем вы туда ездили?». «Ну как, пригласили, удалось поехать во Францию. А вы бы не хотели?». «Да. А с кем вы там встречались? А вот вы встречались с графиней такой-то». «Ну да, меня познакомили». «А вот вы знаете, что в их семье было много белогвардейцев?». «Конечно, как же иначе, если это графиня». В общем какая-то чушь. Потом отпустили.
Потом через некоторое время позвонили домой, и очень смешно, я снял трубку, очень хорошо помню, в нашей квартире телефон висел на стене на кухне, я снял трубку и оттуда без «здрасьте», без ничего было сказано: «Только вы не повторяйте то, что я вам буду говорить». Мне было предложено явиться для беседы в гостиницу «Центральная» в такой-то номер. Я был глупый, впоследствии оказалось наоборот, может быть умный, и я пошел вместо того, чтобы сразу отказаться. Дальше их опять было двое. Разговор развивался таким примерно образом: «Вы знакомы с датской журналистской такой-то, корреспондентом газеты в Москве. А вы знаете, что она агент спецслужб западных? Мы же вам не предлагаем «стучать» на советских граждан, а это ведь это агент иностранный». На что я отвечал примерно в таком духе: «Да? Неужели Дана шпионка? Я ей сегодня вечером позвоню и спрошу». По швейковскому методу: «Осмелюсь доложить – я идиот».
Так раза три ходил, потом рассказал отцу, он еще был жив, он был человек серьезный, с хорошим чувством юмора, но не распространявшийся на такие вещи, он сказал: «Ты - дурак! С ними играться нельзя, но ты не соглашайся с ними сотрудничать. Им надо будет отчитываться, они напишут, что ты согласился, и это будет где-нибудь храниться. Поэтому заканчивай это дело!». Я закончил это дело таким образом, я пришел на очередное свидание, сказал: «Все, ребята, я к вам больше ходить не буду. Я уезжаю сейчас в отпуск и там напишу про вас повесть». Не прощаясь, пошел к дверям. Надо сказать, что впервые я тогда испугался, идти к дверям было неуютно. Они взбесились, конечно, оба от такого хамства и облома. И я с тем и ушел.
Уйдя, я подумал: а что им помешает написать, что я уже согласился сотрудничать? Я написал для отмазки, честно говорю, просто для отмазки я написал маленькую повесть, которую назвал «Невозвращенец», где описал все в лицах, с портретами, изобразил этих ребят и даже имена не поменял, а только крест-накрест поменял имена и отчества, как они представлялись, молодой и средних лет. Написал повесть «Невозвращенец», а дальше все известно: повесть имела ошеломляющий, оглушительный успех. И собственно, вот какую роль они сыграли в моей судьбе, как все было…
* * *
Осень 1812 года в русской частной переписке
Владимир Тольц: «Наша с вами история». Сегодня вторая наша передача, посвященная 180-летию Отечественной войны 1812 года. За основу разговора о ней мы взяли не военные реляции того времени, этому мертвому в общем материалу мы предпочли жизнь, сохраненную в приватной переписке людей, родившихся за два века до нас. Когда мы готовили передачу, я позвонил московскому историку Михаилу Бойцову и спросил его, чем, собственно, привлекли его внимание эти массовые источники, что находит в них такого, чего нет в других письменных исторических реликтах 1812 года? Вот что ответил мне Михаил Бойцов.
Михаил Бойцов: В стране, где частная корреспонденция даже высших сановников, по их же собственным наблюдениям, «просматривается так, что просто восторг», трудно вроде бы ожидать в письмах особой откровенности. Однако в подцензурной России всегда живо было стремление облегчить бремя забот государственной почты и пересылаться по ней известиями преимущественно «о здоровье да о погоде». Множество куда более серьезных посланий никогда не оказывались в почтовой карете: за пазухой крестьянского армяка, в альбоме с сердечными стихами, за обшлагом адъютантского рукава, как только ни путешествовали письма по России, кто только ни был в ней почтальоном. Если письмо содержало особо животрепещущие новости и важные личные наблюдения, получатель нередко разрешал приятелям и родным ознакомиться с ним и порой снять копию. Некоторые из таких списков частных посланий ходили в свете по рукам и попадались на глаза даже государю. Нам интересны не одни лишь эпистолярные шедевры, будь то пространные описания нашумевшего события, публицистические страсти или же выдающиеся примеры художественности слога. Не менее увлекательными могут быть самые заурядные бытовые письма об обычных простых и человеческих нуждах и скромных частных заботах, написанные отнюдь не классиками русской словесности. Есть своя прелесть даже в тех непритязательных записках, что в одних случаях с очевидностью свидетельствуют, до какой же степени «язык наш тогда и вправду к почтовой прозе не привык», а в других, что тульский или костромской помещик еще менее привык излагать свои мысли на языке французском.
Владимир Тольц: Меня же прежде всего поразила перекличка эпох. Тогда. как и сегодня, немало было написано о крахе российской государственности, о пропасти, у края которой оказалась страна, об иноземной угрозе существованию нации. Но дело не только в совпадениях, многое, например, слово «патриотизм», имело тогда совершенное иное смысловое наполнение, да и проблема государства и личности тогда и сейчас во многом разнятся. А вот величина и драматизм их во многом сопоставимы. Итак, наша с вами история в зеркале частной переписки того времени.
Россия велика, дороги такие, что и курьерская лошадь не раз споткнется, а потому в самые жуткие для Москвы дни накануне и во время ее сдачи в Санкт-Петербурге царило всеобщее ликование. Оно было вызвано первой депешей Кутузова об одержанной им при Бородине победе. У петербуржцев сначала возникло легковесное представление о той битве, куда более радужное, чем у москвичей. По улицам их города не тащились бесконечные вереницы телег с ранеными и гробами погибших. Петербургский чиновник Оденталь, отрывки из писем которого мы уже читали в предыдущей передаче, со свойственной ему эмоциональностью выразил это настроение петербургского общества так:
«Кидаюсь на вас мысленно, несравненный мой Александр Яковлевич, обнимаю вас, прижимаю вас и поздравляю вас с победою над страшным, ужасным, лютым врагом. Не имею сил к излиянию на бумаге сердцу вашему тех радостных чувствований, коими волнуется душа моя, чего не могу по немощам моим выразить, о том судите по собственным вашим чувствованиям. Торжествует, Россия, враг опрокинут, сбит с места, преследуем нашими героями. Сказывают, что до 15 тысяч повалили его разбойников, пленных множество, а между трофеями есть и пушки. Ну, Михайло Архангел, докатывай».
Владимир Тольц: Михайло Архангел – это, конечно же, Михаил Кутузов.
«Трудно тебе было только сначала расстроить коварного злодея, а теперь мы на тебя как на каменную гору надеемся, что ты его саранчу дотла истребишь».
Владимир Тольц: Торжество в северной столице и российской провинции продолжалось недолго. Сначала стали приходить известия о чудовищных потерях на Бородинском поле. Уехавшая из Москвы в Тамбов светская дама Волкова только 3 сентября узнала о гибели своего двоюродного брата.
«У нас дыбом встали волосы от вестей 26 и 27 августа, прочитав их, я не успела опомниться. Выхожу из гостиной, мне навстречу попался человек, которого мы посылали к губернатору, чтобы узнать все подробности. Первая весть, которую я услыхала, была о смерти братца Петра Валуева, убитого 26-го. У меня совсем закружилась голова. Удивляюсь, как из соседней комнаты не услыхали моих рыданий несчастные двоюродные сестры. Я выбежала во двор, у меня сделался лихорадочный припадок, дрожь продолжалась с полчаса. Наконец, совладев с собой, я вернулась, жалуясь на головную боль, чтобы не поразить кузин своим грустным лицом. Они не получали известия от матери. Ясно – почему. Каждую минуту жду, что кто-нибудь из семьи приедет с горестным известием. Больно видеть, как они тревожатся о матери и поминутно молятся за брата. Я не умею притворяться, для меня невыносимо казаться веселой, когда я смертельно тоскую».
Владимир Тольц: Когда в Санкт-Петербурге с опозданием стало известно о том, что иноплеменные вошли в Москву, это стало потрясением, для многих более страшным, чем личные несчастье. Непоправимость случившейся катастрофы, подрыв всех устоев, полный распад основ - вот что видели в происходящем те, кого боль еще не лишила способности рассуждать. Из письма секретаря графа Ростопчина Александра Булгакова.
«Дай бог, таких времен и испытаний не видать никому. Ужасно. Несчастная Москва в награду своей ревности, щедрости и привязанности к отечеству горит. Пламя видно за 130 верст. Горе тому, кто отдал ее, велик его ответ перед Богом, перед Отечеством и потомками. Сто тысяч солдат можно набрать, но что потеряно в Москве, того помещикам никакая сила земная возвратить не может, не говорю о пятне и о бесчестии, которое на нас падет. Как можно было это предвидеть? Но горсть бродяг неужели мнит дать нам закон: лучше удавиться, чем пережить этот стыд».
Владимир Тольц: Всеобщий распад, казалось, начался прежде всего с армии, той самой, чьи ставки такой страстной ценой желал спасти Кутузов. Конечно, у московского генерал-губернатора Ростопчина имелись личные основания сгущать краски, но в данном случае он не слишком преувеличивал.
«Кутузова никто не видит, Кайсаров за него подписывает, а Кудашев всем распоряжает».
Владимир Тольц: Кудашев – адъютант Кутузова, а Кайсаров - дежурный генерал русской армии.
«Бениксен надеется быть главнокомандующим. Барклай советовал оставить Москву, чтобы спасти армию, полагая, что сим загладит потерю Смоленска. Армия в летних панталонах, измученная, без духа и вся в грабеже. На глазах у генералов жгут и разбивают дома офицеры с солдатами. Вчера два преображенца грабили церковь. По пять тысяч человек в день расстреливать невозможно. Мы стоим, что будет - никто не знает. Настоящее бедственно, но будущее ужасно. Хотя неприятель и должен здесь погибнуть и не выйти из России»…
Владимир Тольц: Развал общества и государства многим казался необратимым и повсеместным. Признаки новой пугачевщины и всех иных возможных бедствий носились над страной.
«Дорога от Москвы в Петербург открыта. Войск от Москвы до Петербурга нет, кроме мужиков с рогатинами, как против медведей. Одни дворяне и их приказчики пробуждают к повиновению государю, дабы подати, подводы и прочие налоги давать. А дворяне к мужикам остужены рассеянием слухов от времен Пугачева о вольности и все это поддерживалось головами французскими и из русских, а ныне и паче французами, знающими ясно, что одна связь содержала, укрепляла и распространяла Россию и именно связь государя с дворянами, поддерживающими его власть над крестьянами. Пишут теперь из подмосковной дворовые, что уже мужики выгнали дворовых всех в одних рубашках теперь, а ныне уже зима, куда идти без хлеба и одежды. В леса? Замерзнуть и погибнуть с голоду. Вот состояние России. А сердце государства - Москва – взята, сожжена. Войска мало, предводители пятятся назад, войска потеряли прежний дух, а французы распространяются всюду и проповедуют победу о вольности крестьян, то и ожидай всеобщего бунта против государя, и дворян, и приказчиков, кои власть государя подкрепляют. О сем, что я пишу, прошу не говорить обо мне, ибо теперь надобно молчать и ожидать, как придет всеобщее резанье. Вот что произвели молодые головы, когда Бог не положит конца.
Владимир Тольц: «Молодыми головами» старый помещик Поздеев называл либеральных реформаторов, приближенных к престолу в первые годы царствования Александра Первого, да, пожалуй, и самого государя. А что же император, что испытывал он в недели глубочайшего унижения державы, во главе которой выпала ему судьба стоять? Заглянем в частные письма тех дней одной российской семьи. Сестра и брат обменивались следующими посланиями. Итак, сестра - Великая княгиня Екатерина Павловна брату - императору Александру Первому.
«Я не в состоянии больше сдерживаться, несмотря на боль, которую мне придется причинить Вам, мой дорогой друг. Взятие Москвы довело ожесточение умов до высшей степени, недовольство достигло предела, не щадят даже Вас лично. Вас во всеуслышание винят в несчастье Вашей империи , в крушении всего и вся, наконец в том, что Вы уронили честь страны и свою собственную. Не какая-нибудь группа лиц, но все единодушно Вас хулят. Помимо того, что говорится о характере войны, которую мы ведем, одним из главных обвинений против Вас стало то, что Вы нарушили слово, данное Вами в Москве. Она ожидала Вас с крайним нетерпением, но Вы с пренебрежением бросили ее. Создается впечатление, что Вы ее предали. Я представляю Вам самим судить о положении вещей в стране, где презирают своего вождя. Ради спасения чести можно отважиться на все, что угодно, но при всем стремлении пожертвовать всем ради своей родины, возникает вопрос: куда же нас вели, когда все разгромлено и осквернено из-за глупости наших вождей? На Вас открыто ропщут, и я полагаю, что обязана Вам это сказать, мой дорогой друг, ибо это слишком важно. Сердце обливается кровью у той, которая стольким вам обязана, и желала бы ценой тысячи своих жизней вырвать Вас из положения, в котором Вы оказались».
Владимир Тольц: А вот ответ брата.
«Нечего удивляться, когда на человека, постигнутого несчастьем, нападают и терзают его. Я никогда не обманывал себя на этот счет и знал, что со мною поступят так же, чуть судьба перестанет мне благоприятствовать. Мне суждено быть может лишиться даже друзей, на которых больше всего я рассчитывал. Все это, к несчастью, в порядке вещей в здешнем мире. Что касается меня, дорогой друг, то я могу ручаться единственно за то, что мое сердце, все мои намерения и мое рвение будут направлены на то, чтобы, по моему глубокому убеждению, могут служить на благо и на пользу отечества. Относительно таланта, может быть у меня его недостаточно, но ведь таланты – дар природы, и никто никогда сам себе не добудет. Справедливости ради следует признать, что нет ничего удивительного в моих неудачах, когда у меня нет хороших помощников, когда я терплю недостаток в механизмах, чтобы управлять такой громадной машиной, и в такое кризисное времени против адского врага, величайшего злодея, но и высокоталантливого, который опирается на соединенные силы всей Европы и множество даровитых людей, появившихся за 20 лет войны и революции. Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потери двух столиц и что естественным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали только твердость. Я далек от того, чтобы упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов, напротив, более чем когда-либо я полон решимости упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы. Признаюсь вам откровенно, что мне гораздо менее чувствительно, когда меня не понимает общество, то есть множество людей, мало меня знающих или даже вовсе не знающих, нежели, когда я это непонимание вижу в тех немногих лицах, которым я посвятил все мои привязанности и которые, как я надеялся, всецело знают меня. Но клянусь вам перед Богом, если подобное горе добавится ко всему, что я теперь переношу, я не стану обвинять этих людей, а отнесу это к обычной участи людей несчастных, которых все покидают».
Владимир Тольц: Все смешалось в стране, где император несчастен, где повсюду мерещится измена, где, как выразился один из корреспондентов, «и Москва наша за границей, а почты все к черту». То, что уже сама смерть принимается, как что-то неизбежное и почти положительное.
«В положении, в котором мы находимся, смерть не есть большое зло, если не должно нежелание ее ни себе, ни другим, то по крайней мере, не следует слишком сожалеть о тех, кого Бог к себе призывает. Они умирают, исполняя самый священный долг, защищая свое отечество и правое дело, чем заслуживают благословение бБожье».
Владимир Тольц: То женские заклинания слышны.
«Бог сохранит тебя для нашего благополучия, несносно грустно о тебе, друг милый. Мы молимся очень усердно и беспристрастно, и я крепко надеюсь на милость Божию. Ты, верно, возвратишься скоро и совершенно здоров. Дай Господи, чтобы это письмо дошло к тебе, верно, ты бы немного утешился. Будь на наш счет совершенно спокоен, мы, несмотря ни на что, совершенно здоровы и только и думаем, что о вас. Теперь неизвестность совершенный ад. Христос тебя помилует, другой мой».
Владимир Тольц: Или такое.
«Вспомните друг, наш вы у нас один, что потеря вас для нас будет такая, что никогда и ничто на свете не может вознаградить. Вообразите себе печаль, в которую вы нас погрузите. О, если бы я могла вам изъяснить то, что я чувствую. Вспомните о нас всех и обещайте нам не вдаваться без нужды в опасность. Ради нас оцените вашу жизнь, для нас драгоценную и для всех, которых вы знаете. Вспомните, что редкими вашими качествами вы не только можете услужить самому себе, но многим».
Владимир Тольц: То вдруг в письмах являются бледные признаки былой довоенной салонной жизни, которую теперь в описании поэта Батюшкова ведет московское общество в Нижнем Новгороде.
«Здесь я нашел всю Москву. Василий Львович Пушкин забыл в Москве книги и сына, книги сожжены, а сына вынес на руках его слуга. От печали Пушкин лишился памяти и насилу вчера мог прочитать Архаровым басню о соловье. Вот до чего он и мы дожили. У Архаровых собирается вся Москва или, лучше сказать, все бедняки, кто без дома, кто без деревни, кто без куска хлеба, и я хожу к ним учиться физиономиям и терпению. Везде слышу вздохи, вижу слезы и везде глупость: все жалуются и бранят французов по-французски, а патриотизм заключается в словах «поин де те». Истина, много, слишком много зла под луной. Я в этом всегда был уверен, а ныне сделал новое замечание: человек так сотворен, что ничего вполне чувствовать не в силах, даже самого зла. Потерю Москвы немногие постигают, она как солнце - ослепляет. Мы все в чаду. Как бы то ни было, мой милый любезный друг, так было угодно провидению. Кстати, о друзьях. Жуковский, иные говорят, в армии, другие – в Туле. Дай бог, чтобы он был в Туле, поберег бы себя для счастливейших времен. Я еще надеюсь читать его стихи и надеюсь, что не все потеряно в нашем Отечестве, и дай Бог, умереть с этой надеждой. Если же ты меня переживешь, то возьми у Блудова мои сочинения, делай с ними, что хочешь. Вот все, что могу оставить тебе. Может быть мы никогда не увидимся, может быть штык или пуля лишит тебя товарища веселых дней юности. Но я пишу письмо, а не элегию. Надеюсь на Бога и вручаю себя провидению. Не забывай меня и люби, как прежде. Я не пишу о подробностях взятия Москвы варварами, слухи не все верны, а и к чему растравлять ужасные раны».
Владимир Тольц: В странном призрачном мире живет русское общество ранней осенью 1812 года. И с какого мгновения в этом бреду начинают проявляться признаки просветления, уловить трудно, и в чем причина этих изменений - тоже неясно. Уж, во всяком случае, дело не в положении на театре военных действий, обе армии целый месяц простояли недвижно, французская в Москве, русская у Тарутино. В основе всего, похоже, какой-то психологический сдвиг, перелом настроения в русском обществе, когда из вялости, растерянности и отчаяния выросла спокойная решимость перепоясаться на брань за отечество. Здесь что-то общее с тем исцеляющим воздействием шока, о котором не без юмора писал как-то помещик из занятой французами еще в начале августа Смоленской губернии.
«Скажу тебе, друг мой, что у нас 1 августа все барыни и господа повыздоровели, не слыхать ни об истерике, ни о конвульсиях, а подагра сама без лекаря проходит. У меня родная тетка, лет 77, четвертый год в параличе, без руки и ноги и без языка, теперь стала ходить, и только не говорит. Один управитель у нас по соседству растек вдруг водяною, но французские камердинеры вдруг неосторожно донага раздели его и привели в движение, воды открылись и сделалось легче».
Владимир Тольц: Это же письмо дает повод еще для одной аналогии: во всем русском обществе в эти недели было что-то от того майора, о котором автор письма рассказывает чуть ниже.
«Еще скажу тбе анекдот. Майор и кавалер Георгиевский живущий, от меня в 25 верстах, лет 75, стал на пути, где шли французские войска. Они обошлись с ним очень жестоко, а так же с женой его, потом выгнали из дому в избенку, где они и жили, а дом занимали французы. Я сжалился над ними и приказал своему племяннику выкрасть их из дома, что ему и удалось. Теперь этот майор идет в службу и готовится к сражению, не от безумия, а от досады: как, де, меня могли бить французы? Жена его упросила племянника не брать в плен живущих у них шестерых итальянцев и седьмого их папа за то, что они добрые люди».
Владимир Тольц: «Добрые люди», тем не менее, попадали в плен сотнями и тысячами. Тем, что сдавались регулярным частям, еще везло, а то русские мужики вместо того, чтобы воспринять заразные семена французской вольности, норовили попросту разделаться с очередным заезжим францем, не тратя времени и силы на переправку его в плен. Миновал этот тяжкий месяц, все внешне оставалось по-прежнему, но тон писем стал совершенно иным. Из письма полковника Кикина брату.
«Война, сначала столь, по-видимому, безвыгодная и даже бедственная, по мнению моему, взяла совсем иной оборот, ибо потеря наша состоит в нескольких губерниях, которые военных действий неминуемо снова к нам присоединяться. Выгоды же, приобретенные этой войною, суть несчетны».
Владимир Тольц: Итак, нет больше речи о несчетных бедах, как было всего несколько недель назад, теперь уже впереди несчетные выгоды. Быстро же меняются настроения в нашем Отечестве!
