Одним из первых уголовных дел эпохи Большого террора было дело "ячейки русских фашистов", оно же дело словарников. В начале 1935 года, вскоре после убийства Кирова, были арестованы 140 человек – немцы и филологи-германисты. Их обвиняли, в частности, в том, что они пытались "фашизировать" Большой немецко-русский словарь. Тираж первого тома был уничтожен, вторая, подготовленная к печати часть издана не была. Через четыре года начнут сажать антифашистов, что-нибудь опрометчиво сказавших о пакте Молотова – Риббентропа, и не выпустят их из лагерей, даже когда начнется война с Гитлером, но в 1935 году арестовывали тех, кто знал немецкий язык. Главного редактора словаря Елизавету Мейер расстреляли, среди отправленных в лагеря были философ Густав Шпет и поэт Дмитрий Усов. Стихотворения Усова в СССР не публиковались, а имя его не было забыто совсем только благодаря воспоминаниям Надежды Мандельштам:

"Бородатый, задыхающийся и одичавший, как О. М., тоже ничего не боящийся и всем напуганный, Усов умирал в ташкентской больнице и звал меня проститься, а я опоздала прийти. Пусть он простит мне этот грех за то, что я скрасила стихами Мандельштама, любимого им беспредельно, его последние дни. Когда Мишенька Зенкевич ездил по каналу, каторжник Усов уже зарабатывал там свою грудную жабу. Он принадлежал к "словарникам" – делу, по которому ждали много расстрелов, но чей приговор был смягчен по ходатайству Ромена Роллана. Во время войны кое-кто из словарников вышел, отсидев пять лет в лагерях, и попал в Среднюю Азию, куда выслали их жен. Эти сорокапятилетние люди один за другим умирали от сердечных болезней, нажитых в лагерях. Среди них – мой приятель Усов. Каждое такое дело – эрмитажники, историки, словарники – это крупица народного мозга, это мысль и это духовная сила, которую планомерно уничтожали".

Поэт Татьяна Нешумова собиралась написать маленькую заметку об Усове для Мандельштамовской энциклопедии, но работа, которая должна была занять пару дней, продолжается второе десятилетие. Т. Н. опубликовала два тома стихотворений, статей и писем Усова и сейчас готовит книгу его друга – Евгения Архиппова. Все, кто работал в архивах, знают гипнотические свойства старых бумаг, которые словно берут тебя в плен, подсказывая маршрут поисков. Когда я впервые оказался в ЦГАЛИ, открыл блокноты Владислава Ходасевича и письма Набокова, которые полвека лежали в спецхране, мне показалось, что от них исходит энергетический поток: нечто подобное я ощутил еще раз, когда у меня сломалась микроволновая печь. Антон Шандор ЛаВей писал, что в старых музыкальных записях, которые никто не слушал много лет, накапливаются сатанинские силы. Видимо, это происходит и с бумагами, принадлежавшими гению.

Дмитрий Усов гением не был, но написал несколько безупречных стихотворений, которые могли бы оказаться в антологии Серебряного века. Вот это, например – сочиненное на крыльце "Счастливого домика".

Зимний свет и чахл, и жуток.
Ночь и ночь глядит на нас;
В каждом круге каждых суток
Повторяющийся час.

На окне, глухом и старом,
Ветви инея сплелись.
В этот час пушистым Ларам,
Ларам маленьким молись:

Чтобы был кусок твой лаком,
Полон ларь и гладок кот,
Чтобы тем же ровным шагом
Проходил за годом год...

Спит лампада, печка греет,
И мурлычет серый мех:
Каждый за себя радеет,
А кошачий Бог – за всех.

Дмитрий Усов играл на рояле, собирал землянику, публиковался в журнале "Проталинка", изображал, купаясь в реке, "Игру волн" Бёклина, увлекался Новалисом, Рильке. Самый интересный раздел его двухтомника – письма. Беспечный молодой человек, баловень судьбы оказывается в советском аду – мире, к которому не может приспособиться (хотя и пытается), и гибнет, раздавленный красным колесом.

Я читал книгу Усова как раз в то время, когда наши навозные жуки вновь забормотали о том, что нужно вернуть памятник Дзержинскому на Лубянку. Говорят, что этот монумент (разительно похожий на черное дилдо из БДСМ-шопа) представляет художественную ценность, и площадь без него смотрится как-то не так. Я согласен с этим, и думаю, что Феликса следует вернуть на прежнее место, но только не ставить на постамент, а подвесить за шею. Всего несколько часов 23 августа 1991 года он висел именно так, и, к счастью, я эту незабываемую картину видел.

Я приехал на площадь ночью, посмотрел на железного висельника, а потом вернулся днем, когда его уже уволокли. У опустевшего и измазанного всякой дрянью постамента собралась толпа, готовая штурмовать здание КГБ. На скорчившемся от страха фасаде сияли огромные буквы "Свободу Новодворской, суки!". Представьте себе: кто-то осмелился подойти к этому чертовому зданию с ведром и кистью и стал его разрисовывать – такие были невероятные времена. По оскопленной площади бегали разные люди – от Мстислава Ростроповича до суровых бирюлевских парней, которые запросто сделали бы с Лубянкой то же самое, что с торговым центром "Бирюза". Но тут приехал Ельцин, объявил, что назначил председателем КГБ Бакатина, попросил ничего не штурмовать и мгновенно исчез. На этом и закончилась наша бедная революция. Не сомневаюсь, что, если бы в солнечный августовский день с Лубянкой сотворили то же самое, что со штаб-квартирой Штази в Восточном Берлине, жизнь сегодня была бы и лучше, и веселее. Уверен, правда, что еще на нашем веку это произойдет.


Вполне возможно, что и Дмитрий Усов мечтал в лагере о чем-то подобном. Поскольку его имя воскресло благодаря воспоминаниям Надежды Мандельштам, я спросил Татьяну Нешумову, можно ли сказать, что Усов с Мандельштамом дружил.


– Нет, конечно, о большой дружбе говорить не приходится. Эта глава в воспоминаниях Надежды Яковлевны Мандельштам, она так и называется "Гуговна" по отчеству жены Усова Алисы Гуговны Левенталь, написана исключительно доброжелательно, что для общего тона воспоминаний Надежды Яковлевны, как мы понимаем, совсем нехарактерно. Об Усове там проронена совершенно драгоценная формула. Надежда Яковлевна познакомилась с ним после того, как он отсидел пять лет в лагере. И она пишет, что так же, как Мандельштам, Усов "был всем напуган и ничего не боялся". Биографических связей с Мандельштамом у Усова было совсем немного, и моя статья об Усове в Мандельштамовской энциклопедии должна была быть совсем крохотной. Он написал о Мандельштаме (по всей вероятности, с его слов) заметку в словаре, который назывался "Писатели современной эпохи". Первый том этого словаря вышел в 28 году. И такие авторитетные знатоки жизни Мандельштама, как Ахматова, считали эту заметку абсолютно достоверной, важным биографическим свидетельством. Усов очень любил Мандельштама. В 32 году, когда он отвечал на вопросы литературной анкеты, присланной ему другом Евгением Яковлевичем Архипповым, о Мандельштаме он писал, что "нельзя не любить того, у кого учишься и продолжаешь учиться. Мандельштам – контрапункт строгого письма, и он живее многих живых". И для Усова эта коллизия живой и мертвой современной культуры исключительно важная. Потому что люди его поколения каждый для себя мучительно выбирал степень вовлеченности в современную, советскую уже культуру, абсолютно чуждую им, потому что они успели сформироваться до революции. Усов окончил Московский университет в 18 году, начав учиться в 14 году. И это было последнее сформировавшееся еще до революции поколение. Усов как поэт тяготел к акмеистической линии русской поэзии. Я прочитаю одно его стихотворение с эпиграфом из Мандельштама, это эпиграф из стихотворения "Декабрист" Мандельштама: "Все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея”.

Стрела вонзилась в дивную мишень,
Но тетива не скоро присмиреет.
Пусть солнце зимнее стоит, не грея, –
Руке еще надеть перчатку лень.

Здесь Актеон – лишь северный олень,
А Лучница румяней и добрее,
И древней Лиры вычерчена тень
На мраморном снегу Гиперборея.

Но вот терцета плавный поворот –
И радостной улыбкой тронут рот
При имени прирейнской маркграфини.

Мы понимаем, кто она была,
И что аллеи Царского Села
Девичью поступь помнят и поныне.

Когда я прочитала эти строчки, это был 2004 год, я, конечно, поняла, что для того, чтобы заниматься этим персонажем, мне придется встать на цыпочки и немедленно расти, потому что я не понимала, кто эта графиня. В результате, чтобы понять это стихотворение, мне понадобилось написать целую статью, и теперь я понимаю, что речь идет о Елизавете Алексеевне, жене Александра Первого. Круг читателей, готовых понимать усовские стихи, был довольно тонким. Что касается мандельштамовских связей, то, когда Усов был арестован в феврале 35 года, Мандельштам уже находился в воронежской ссылке. И он летом 35 года делает радиопередачу о юности Гете, и целиком в эту радиопередачу пошел текст перевода стихотворения Гете "Мальчик розу увидал, розу в чистом поле", выполненный Усовым. Получилось, что ссыльный послал привет арестованному – такая драгоценная деталь. Не знаю, получил ли Усов этот привет, но он был послан.

– Для Мандельштамовской энциклопедии заметка об Усове предполагалась совсем крошечная. Но если бы составлялась энциклопедии Черубины де Габриак, там статья об Усове должна быть объемной. Имя Черубины было очень важно не только для Усова, но и для его друга Евгения Архиппова, которого вы уже упомянули. Давайте поговорим об этой дружбе.

– Дружба – это слишком сильное слово. Это очень важные для Усова взаимоотношения, о которых мы знаем не очень много, надо признаться. Нам известно, что в 14 году в юношеских стихах Усова возникают посвящения Черубине де Габриак, что в 20 году он пишет о Черубине статью, причем он это делает параллельно, договорившись со своим другом Евгением Архипповым: Архиппов пишет свою статью, Усов свою статью, потом они в письмах друг другу обмениваются ими. И вообще все время обмениваются текстами и теми письмами Черубины, которые оказываются у них в руках. В 21 году Усов пишет "Венок сонетов. Любимые поэты", один из этих сонетов посвящен Черубине. Там есть такие строки: "Мне верится, что ты и херувима, сведя с небес, могла б склонить на грех". Это, конечно, отзвук переборотого юношеского увлечения Усова Черубиной. Усов был знаком с людьми, которые ее окружали, с Маковским, с немецким переводчиком Гюнтером и знал многие ненапечатанные тексты Черубины. По всей вероятности, она его стала интересовать не только как поэт, но и как представитель Антропософского общества, потому что Черубина во второй половине 10-х годов стала гарантом Антропософского общества в России. Личное их общение возобновилось в середине 20-х годов, когда Усов наездами бывал в Петербурге. В 27 году в московском издательстве "Узел" предполагалось напечатать книжку Черубины, редактором которой должен был быть Усов. Архиппов с Черубиной вступили в переписку в 21 году и никогда в своей жизни не виделись. Но интенсивность этого общения была такой, что Черубина для Архиппова по его просьбе написала исповедь, рассказ о своей собственной жизни и о ее непростых взаимоотношениях с Гумилевым. Архиппов сохранил все полученные от Черубины стихи. Это оказалось совершенно бесценным, потому что в 27 году, когда ее в очередной раз арестовали, ее архив пропал, и на руках остались только те тексты, которые были у Архиппова.

– А как сложилась судьба архива Усова? Многое вам удалось найти, но все-таки утраченного гораздо больше?

– Когда я пришла в московские архивы с тем, чтобы найти документы, связанные с Усовым, первый документ, который попался мне в руки, – это была составленная им автобиблиография, она сохранилась в фонде Льва Горнунга, знаменитого фотографа, чьи фотографии Ахматовой, Пастернака мы прекрасно знаем. Эту автобиблиографию Усов составил совсем незадолго до своего ареста в 35 году. Я ее восприняла как символический жест. Мы знаем из мемуаров о Лозинском, что, готовясь к арестам, он всегда имел сложенные в отдельный узелок самые необходимые вещи, которые можно взять в тюрьму. Эта автобиблиография была усовским "узелком". Составив список своих печатных работ, он как бы бросил письмо в бутылке. Мне показалось, что оно адресовано лично мне, и я должна этим заниматься. Работать было легко, потому что я знала, в какие стороны нужно ходить. Так получилось, что мне пришлось поработать в петербургских и московских архивах, государственных и семейных. Те люди, которые занимаются архивными поисками, знают, что когда ты во что-то погружаешься, тебе открывается страница за страницей, как будто для тебя такую дорожку Бог открывает.

– Пропали его самые последние стихотворения, но многие юношеские сохранились. Интересно, когда открываешь неизвестного поэта Серебряного века сейчас, сто лет спустя, наблюдать его поэтическую эволюцию. Усов находился под большим влиянием Анненского. Даже Северянину немного подражал, шутливо скорее. А его стихи 20-х годов, как вы сказали, уже были своеобразным вызовом времени, они писались так, словно никакого "советского дичка", если пользоваться определением Ходасевича, не было. Понятно, эта вовлеченность в советскую культуру у него полностью отсутствовала – и стихи были своего рода защитой от нее.

– В стихи это не входило. Не могу сказать этого о его музыковедческих статьях, где неизбежно ему приходилось переходить на этот язык. А стихи оставались от этого свободны, абсолютно чистый московский язык. Например, "Московский март".

Как у Николы колокол натружен,
Как медленно выходит синева,
И шлепает еще по тощим лужам
Оттаявшая, постная Москва.

О город мой! Наскучив зимней темью
По смуглым куличам и по теплу,
Уже пекутся жаворонки в семьях
И след окна печётся на полу.

Но Сорок Мучеников нечестивцев
На сорок утренников обрекли!
Еще полночью хрустнет мерзлый Сивцев
Раздавленною льдинкой у земли,

Доколе воробьи, как роспуск школы,
Черкнут, что месяц мартовский щербат,
И что под шапкой-гречником Николы
Ореховый счищается Арбат.

Это не очень большое дарование, я не склонна его преувеличивать, но оно по-своему драгоценно, потому что эволюция Усова-поэта дает бесценный материал для истории русского читателя. Может быть, из-за того, что его поэтический дар переплетен с ярким переводческим даром, у него большая склонность перенимать стиль поэта, которого он прочитал, в юности она была очень велика. Действительно, такие стихи-зеркала.

– Он был двуязычным человеком, зарабатывал на жизнь переводами, и можно сказать, что немецкий язык стал причиной его ареста…

– Так получилось, что в юности он оказался в Германии, немецкий язык выучил как русский и даже стихи некоторые писал на немецком языке, например, самое сокровенное, страстное стихотворение, посвященное Черубине де Габриак, написанное в 14 году, написано по-немецки. И с той же легкостью, с какой он переводил на русский язык Рильке, Гейне, Гете, Гофмана с немецкого, с такой же легкостью на немецкий он переводил Пушкина, Баратынского, Сологуба, Ахматову, Мандельштама, Тихонова, Блока. И современники говорили об этих переводах, что они очень точны. Например, известный переводчик и историк античной литературы Федор Петровский говорил, что стихотворение Мандельштама "Век" в переводе Усова становится ему гораздо более понятным, потому что те темноты, которые есть в русском оригинале, становятся светлее при переводе, потому что переводчик должен себе отдавать очень четкий отчет о смыслах. Усов переводил не только с немецкого, он с французского перевел два романа Золя, роман Флобера "Воспитание чувств" совместно с Андреем Федоровым. В 27 году он получил первую премию за перевод первой главы "Поэтического искусства" Буало, и этот перевод не удалось отыскать, от него остались только восемь строчек, и забавным образом я их обрела, когда открыла альбом Голлербаха в Петербурге. Эти восемь строчек начинались словами: "Пиши, не торопясь, не думая о сроке". А это шел 2011 год. То есть седьмой год моего увлечения Усовым, вторая пятилетка.

Когда Государственная академия художественных наук, в которой Усов служил с 23 по 30 год, была разогнана, он почти полностью ушел в переводческую работу, и не только в переводческую, но еще и в словарную работу, принимал участие в составлении большого немецко-русского словаря, первый том которого появился в 34 году, вел в этом словаре раздел фразеологии. Надо сказать, что в этом словаре работали его бывшие коллеги по Государственной академии художественных наук – Шпет, Габричевский, Ярхо, его лучший друг юности с университетских времен Александр Челпанов.

– И этот словарь был объявлен фашистским. В 35 году началось уголовное дело о немецко-фашистской организации в СССР, пострадали очень многие германисты, переводчики, в том числе и Дмитрий Усов…

– Нам сегодня кажется, что в области художественного перевода не может быть ничего злободневного, политически актуального, а это не так. Когда в 30-е годы идет обсуждение, насколько точно тот или иной поэт-переводчик переводит Гейне, то в печати это обсуждается в терминах "вредительство". То есть лексическая неточность грозила бог весть какими изменениями судьбы. В этом смысле очень показательна стенограмма обсуждения доклада Брика в декабре 34 года на секции переводчиков, когда Брик сравнивает тыняновский перевод и перевод поэта Пеньковского, и обвиняет его в лексической неточности. Пеньковский говорит: "Что вы мне шьете?" Вот этот глагол, за ним стоит целая бездна переживаний. Вернемся в 35 год. Первые аресты начинаются в феврале 35 года по делу словарников – это было, конечно, связано с декабрьскими событиями 34 года, с убийством Кирова, и в январе потом арестован Каменев. Начинается крупномасштабный проект по выявлению разнообразных врагов, и в том числе фашистская организация создается силами внутренних органов, потому что ее, разумеется, не было. Главой этой организации считают Николая Сергеевича Трубецкого, знаменитого лингвиста, который после революции уехал в эмиграцию. Обвинения, которые получают ученые, тихие, келейные люди, конечно, страшные, потому что их обвиняют в создании русской фашистской организации, в том, что они русские националисты, в том, что они в словарь не допустили коммунистическую фразеологию, привычную для 30-х годов. По этому делу были расстреляны Александр Челпанов и редактор словаря Елизавета Александровна Мейер, дочь лютеранского епископа, учившаяся в Германии, она была "идеальной" фигурой, чтобы ее назначить главной "ответственной". Усов получил пять лет, Шпет тоже получил пять лет и отправился в ссылку в Енисейск, которая была потом заменена ссылкой в Томск. Но в 37 году Шпета второй раз арестовали, он был расстрелян.

– Чудо, что Усова не арестовали второй раз, ведь как раз он вышел перед войной, а "участников немецко-фашистского заговора" запросто могли арестовывать повторно.

– Может быть, его спасло то, что как только он освободился, он поехал к своей жене Алисе Гуговне Усовой, которую в 37 году выслали из Москвы как жену арестованного в Киргизию. И Усов, проведя одни сутки в Петербурге у Андрея Федорова, переводчика и филолога, в Москве заехав к Горнунгу, отправляется в Киргизию. То есть он в столицах практически не остается, он сразу оказывается очень далеко от столиц. Как мы знаем, это спасало.


– Вы сейчас готовите книгу Евгения Архиппова. Наверное, это чуть проще задача, потому что Архиппов не был репрессирован и умер в 1950 году в Осетии?

– Его архив чуть лучше сохранился, чем усовский. Вдова успела передать этот архив в РГАЛИ. Книжка, которую я сейчас составляю, будет состоять из стихов Архиппова, из его автобиографических текстов, из мемуарных текстов. Он рассказал нам об очень интересных людях, с которыми его связывала судьба. Он учился с Владимиром Эрном и Флоренским в гимназии в Тифлисе, а потом в московском университете, дружил с очень интересным поэтом Верой Меркурьевой, с Андреем Звенигородским, замечательным поэтом, которого, кстати, очень ценил Мандельштам. Я надеюсь, что в книжку войдут и письма Архиппова, и его критические статьи.