Валерий Перелешин. Стихотворения и поэмы: в 2 томах (3 книгах) / состав. и коммент. В. Резвого, статьи Ли Мэн и Е. Витковского. – М.: Престиж Бук, 2018.

Узкогрудый юноша со сморщенным лицом умного карлика читает с эстрады свои стихи:

В сердце, бьющемся чаще,
Заглушите грозу:
О любви настоящей
Не мечтают внизу, –
В жалком мире затейных
Заказных лоскутов,
Занавесок кисейных,
Канареечных снов.

Действие этой сценки происходит в середине 30-х гг. в Харбине – одном из центров русского рассеяния. Китайская Восточная железная дорога была построена русскими и стала естественным магнитом, притягивавшим дальневосточных беглецов революций и войн. Русские общины стали органичной частью космополитических городов – Шанхая и Харбина, а знаменитые русские dancing girls – достоянием мировой культуры. Напомню хотя бы о фильмах "Графиня из Гонконга" Чаплина и "Белая графиня" Айвори – Исигуро. В реальной жизни схожая судьба случилась у балерины и поэтессы Ларисы Андерсен, вышедшей замуж за управляющего французской пароходной компанией Мориса Шеза и счастливо прожившей 100 лет. Отмечу на полях, что сама она предпочитала писать свое имя с двумя "с", а язвительный Арсений Несмелов однажды в дарственной надписи довел количество "с" аж до трех.

Харбин и Шанхай оставались очагами русской культуры и литературной жизни вплоть до разгрома Японии, прихода советских войск и победы китайских коммунистов. Судьбы литераторов-эмигрантов были разными: Александр Вертинский стал советским шансонье, Всеволод Никандрович Иванов – историческим романистом и историософом, Арсений Несмелов (Митропольский) – активистом русского фашизма, умершим в советском заключении.

Валерий Перелешин, тот самый узкогрудый юноша, составил вместе с матерью-журналисткой список лично знакомых, увезенных советскими карательными органами в августе-сентябре 1945 года из Маньчжурии (насчитывает 127 человек), – "синодик для Великого Обвинительного акта, который будущая свободная Россия предъявит ее теперешним поработителям". Многие же разлетелись по тихоокеанским берегам, и некоторым посчастливилось добраться до прославленных французскими символистами благословенных островков: "Здесь замечательное кино: подъезжаешь в автомобиле к киоску и покупаешь билеты. Потом, также в автомобиле, ищешь свободное место на большой площади, втягиваешь к себе громкоговоритель со столбика, можно приехать хоть в ночной рубашке" (из писем Л. Андерсен с Таити).

В Харбине выходила русская многотиражная газета "Рубеж", и на обложке ее последнего номера от 22 августа 1945 года красовался портрет Сталина с оскорбительным прыщом: о типографском промахе позднее вспоминал редакционный сотрудник С. Яворский.

Ныне уже почти неслышный хор русского литературного Китая составляли странные и диковинные персонажи. Николай Динганов (Зубчинский) писал свои стихи на заиндевелых окнах трамваев. Александр Сальников издавал в Шанхае эротический журнал "Уранус", для которого переделывал стихи классиков. Михаил Талызин (Суганов) представлялся наркомом просвещения одной из советских республик, другом Л. Каменева, академиком. Лев Гроссе издал сборник стихов "Мертвая смерть", вернулся в 1948 году в СССР и умер в тюрьме. Михаил Щербаков (сборники "Врата, "Корень жизни") как французский гражданин был эвакуирован в Сайгон и позже выбросился из окна в Булони. Александр Гинс (Пао Ю) был синологом, курильщиком опиума, временами жил на содержании мужчин и сочинял престранные вирши:

Тридцатидвухлетняя девственность
Благоухающая нежно Астрисом
В дни великих всенародных бедствий
Играла в Данте и Беатрису.
И любовь так чиста платонически
Что изумлять способна человечество
А сама "девственность" – превосходительство
Довела б любого до самоувечества.
Когда Аврора розово горы целовала
На балконе Версаля гранитного
Что-то большое ковер выбивало
Что-то страшное "монолитное".
И никто никогда не догадается
Даже икая
Что это и отчего болтается
Пыль яростно выбивая.

Ольга Тельтофт (сборник "Бренные песни") была невесткой атамана Семенова: "Война кончилась как-то вдруг в августе 1945 года. Когда почтовая связь с Харбином возобновилась, мама написала мне, что Ольга Тельтофт отравилась. На другой день я встретил Валентину Гавриловну Тельтофт у Ухтомских: на ней была новая шляпка с задорными перышками – черным и красным. За завтраком речь шла о том, что родители не носят траура по детям.

Позднее, когда я встретился с мамой в Тяньцзине, я узнал больше о конце Ольги Тельтофт. Советские оккупанты застрелили Святослава на глазах у жены, после чего она написала письма матери и бывшему мужу и приняла яд" (из воспоминаний Перелешина).

Выдуманное, но вероятное поэтическое чтение, с которого я начал, происходило на собрании "Молодой Чураевки" (1926–1935). Это было объединение начинающих поэтов, названное в честь гигантского романа писателя-деревенщика Георгия Гребенщикова (1882–1964). Он "прославился" тем, что деньги, полученные им от эмигрантских организаций на лечение, потратил на покупку домиков в курортных городках. Основал "Чураевку" поэт Алексей Ачаир (Грызов), позже отсидевший 10 лет в советском лагере. Чураевцы издавали литературное газетное приложение, делали радиопередачи, опубликовали три сборника, замеченные в Европе: "Журнал культурен и не лишен какой-то внутренней свежести, которая в нем отраднее всего. Чураевцы служат России и ее культуре дельно, искренне, спокойно и умно: одно из немногих зарубежных изданий, дающих право сказать, что русская литература продолжается" (из рецензии Г. Адамовича).

Были среди них и свои "проклятые поэты". 6 декабря 1934 года в номере гостиницы "Нанкин" совершили самоубийство Георгий Гранин (Юрий Сапрыкин) и Сергей Сергин (Петров). Считается, что причиной было безответное чувство Гранина к Ларисе Андерсен: "Юноша знал, что нелюбим, но верил, что хотя бы его смерть заставит любимую подумать о нем с теплотой" (из воспоминаний Перелешина). За год до трагедии Гранин травился, но выжил. Много лет спустя Андерсен писала о своем бессилии что-то изменить и вспоминала слова самого несчастного Георгия: "У меня получился такой балаган с моими разговорами о смерти, что, если я и вправду умру, все будут смеяться и ждать, что я подмигну и встану".

Наиболее долгая и славная литературная жизнь среди чураевцев была уготована Валерию Перелешину: "Он писал так много – ведь писал как дышал, наверное, думал в рифму" (из письма Л. Андерсен). Перелешин опубликовал 13 поэтических сборников (с 1937 по 1988 годы), автобиографическую "Поэму без предмета" (1989), воспоминания "Два полустанка", переводы с китайского (антология классической поэзии, Цюй Юань, Лао Цзы), португальского (Пессоа, антология бразильских поэтов), английского (Кольридж) на русский, а на португальский перевел "Александрийские песни" Кузмина. Перелешин делал передачи на китайском и ватиканском радио, написал множество статей о русской и китайской культуре.

Родился Перелешин 7 июля 1913 года в Иркутске в семье мелкого белорусского дворянина; настоящее его имя – Валерий Францевич Салатко-Петрище. Брак родителей скоро распался, и мать, Евгения Сентянина, уехала с сыновьями в Китай в 1920 году:

Я выпадаю в мир мечты,
И как невинен он и розов!
Площадки станции Читы,
Депо и всхлипы паровозов.
А после – сказочный Харбин,
И я, в толпе таких же гномов,
Школяр…

("Перед сном", 1971)

В 1950 году Перелешин пытался эмигрировать в США, но был оттуда выслан: с 1945 года он работал переводчиком в шанхайском корпункте ТАСС, у него был советский паспорт. Два года спустя вся семья сумела обосноваться в Бразилии, где Перелешин и жил до самой смерти в 1992 году.

Таким образом, поэт имел основания говорить о трех родинах и величать себя "заблудившимся аргонавтом". Родина по рождению – Россия – впрочем, была далека и довольно чужда:

Младенцем ты покинул свой Байкал,
но, странствуя, все родины искал,
как будто там, где сердце ты забыл,
не только снег и ветер между скал.

("Родина", 1971)

Возвращаться в родные места Перелешин и не помышлял, хотя и работал несколько лет в ТАСС, как говорилось выше, хотя и переписывался с друзьями. Конфидентом его был Е. Витковский, которому Перелешин посвятил, точно Шекспир – мистеру У.Х., сборник сонетов "Ариэль" (1976); см. подробный рассказ Витковского в третьей книге собрания. Судя по всему, поэт органически не переносил советскую державу:

Ты на себя наглазники надела,
Мир сузила до крупов и хвостов,
Шей и вожжей, кнутов и хомутов,
До стадности, до скуки передела.
Не видишь ты, что есть за рубежом
Богатыри в краю, тебе чужом –
Не жалкие подпаски Евтушенки;
И гордо ржешь – под гомон бубенцов, –
Что Колыма и красные застенки
Прекраснее заморских образцов!

("Образец", 1970)

Китай был родиной личности поэта, возможной иной судьбой:

И, как рыбки в узких бассейнах
Под шатрами ярких кустов,
Я бы вырос в сетях затейных
Иероглифов и стихов.
Лет пятнадцати, вероятно,
По священной воле отца,
Я б женился на неопрятной,
Но богатой дочке купца…

("Заблудившийся аргонавт", 1947)

Китай стал для поэта не только второй родиной, но и страной любви. Году в 1936 у него был роман с Еленой Генкель. "Это был мой первый и последний опыт сближения с женщиной. Итог был плачевный: я окончательно понял, что "нормальная" жизнь не для меня, и решил – уже позднее – уйти в мир, в котором вопросы пола не имеют ни малейшего значения, – в монашество". Коротко говоря, осознав свое влечение к юношам, Перелешин искал излечения "болезни" в церкви. 7 мая 1938 года он был пострижен в Казанско-Богородицком мужском монастыре под именем Герман; с 1938-го до 1946 года служил он в пекинской и шанхайской русских миссиях. Попытка обращения была обречена на провал: "Не знал я, что монашество само по себе чудес не творит и что переложенный с мягкой постели на жесткую, я переношу с собою и свою болезнь". В 1943 году его перевели из Пекина в Шанхай после того, как уличили в связи с мальчиком, да и финальной точкой китайского периода жизни стал
арест Перелешина в тяньцзинских банях с любовником Тан Дун-тяном.

Тот же сон у меня: решетки,
Свальной ямы волчий оскал.
Тот же сон у тебя, – что щетки
С ног твоих обдирают кал.
Наяву – атлет чистоплотный –
Толстопятый мужик, не тронь,
А в виденьи – гнусный, тошнотный,
Источающий только вонь.
И при новом совокупленьи
В бане с кем-нибудь из мужчин
Не забудь о предупрежденьи
Слов мене – текел – упарсин.

(Memento Visionem, 1986)

Свою веру Перелешин сравнивал со "вздохом сокрушенного и смиренного сердца у пылкого, легкомысленного Бенвенуто Челлини, у мастера парадокса, изысканного гедониста Оскара Уайльда и у бесчисленного множества мыслителей, поэтов, живописцев и ничем не выдающихся обывателей, которых острые углы окружающей действительности ранили и понуждали устремлять взор к миру метафизическому" (предисловие к сборнику "Изъ глубины воззвахъ…", 1987).

Монашеским годам в жизни Перелешина мы обязаны ценными и любопытными сведениями о повседневности русских духовных миссий в Китае. Перелешин вспоминал об интригах вокруг имущества пекинской миссии во время японской оккупации: земельных угодий, молочной фермы и трехэтажного доходного дома в Пекине. Будущему пекинскому архиепископу Виктору (Святину) конкуренты подбрасывали в постель скорпионов. Гроб с телом бунтаря-протоиерея Сергия (Чена) "взорвался" во время отпевания в Успенском соборе. Пекинский архимандрит Феодор приютил в подвале семейство ежей. Архимандрит Нафанаил (Поршнев), любивший Скрябина и Врубеля, отравился из-за обвинения в связи с замужней женщиной – "коровьей красавицей". Шанхайский епископ Иоанн (Максимович) был чудным ортодоксом: "Он признавал только рясу и подрясник, под которыми не носил ничего. Случалось, что, когда он засыпал в трамвае, ряса и подрясник распахивались по сторонам, и тогда смущенные пассажиры обозревали голые ноги спящего епископа. Рикшами он не пользовался принципиально, признавал только трамвай, но и трамваю предпочитал передвижение способом апостольским, то есть пешком. За это был известен всему городу под непочтительным, но остроумным прозвищем Johnny Walker".

Следует сказать, что именно этот странный фанатик воспрепятствовал советской экспансии в отношении русской церкви в Китае и добился ареста и высылки просоветского пекинского епископа Виктора: "Помню, вскоре после окончания войны все духовенство было приглашено в консульство Советского Союза на просмотр документального фильма "Выборы патриарха Алексия". Перед началом фильма был исполнен гимн СССР. Все присутствующие встали и вежливо прослушали гимн, но епископ Иоанн в странном волнении вскочил с места и побежал вон из зала, говоря громко: – Меня не предупредили!"

Если Китай для Перелешина был воплощением любви, то Бразилия – свободы:

Ночь никого не выдаст, но и я
Не духовник, не сыщик, не судья
И не свояк поборникам закона,
И за меня до утренней зари
(Я выхожу на пристань Аполлона)
Пусть молятся цепочкой фонари!

("Ресифи ночью", переложение стихов Жоакина Кардозо, 1978)

В Бразилии поэт перестал скрывать свою гомосексуальность (публично – после смерти матери в 1980 году) и написал, вослед Лорке, свои и куда более многочисленные, "сонеты темной любви":

Два пинчера – зубастая чета –
На привязи. А молодой хозяин
Из мрамора, но теплого, изваян:
Бывает же такая красота!
Его жена в окрестные места
Водила их вчера, и был облаян
Чужой барбос, а я, противный Каин,
Смотрел в окно, волнуясь неспроста:
На варвара накинулись собаки,
Соскучившись о запрещенной драке,
И женщина упала. А потом,
Когда пришла с букетом ран и ссадин,
муж высосал ей кровь точеным ртом,
А я не спал, завистлив и злораден.

("Происшествие", 1976)

О любовных буднях Перелешина есть свидетельства в переписке его с американскими знакомыми – поэтами Ю. Иваском и И. Чинновым. "В конце 1978 года я очень подружился с одним бразильцем 32 лет. Любовником моим он никогда не был, хотя постепенно я его очень полюбил. Живет как плэбой – за счет богатой матери и братьев. 16 лет нервозной атмосферы на сходках "спиритов" привели его к явной мании преследования: то говорит, что каждый встречный видит, что он gay, даже дети, что все за это его презирают и хода не дают, то делает открытие, что все иностранцы в Бразилии – шпионы. В "сауне" (где еще?) подцепил он червей. Руки приходится прятать под рубашками с длинными рукавами. Черви не мнимые: собирает их в баночку, и я их видел. Лечится у дерматологов, принимает ванны – холодная вода с очень дорогими лекарствами" (из письма Чиннову, 6 августа 1987 года).

В целом, поэт мирился – не без горечи – с велениями своего сердца – "глупого осла Буридана" – и одиночеством: "В быту несогласия неизбежны: каждый человек – носитель своей крови, своего воспитания, своих вкусов и привычек, своих чаяний и своей горечи" (письмо Л. Андерсен с соболезнованиями по случаю смерти ее мужа).

Перелешин выбрал свободу от "биологического долга" – свободу поэтическую, хотя и связанную порой с болью и унижениями (см. предисловие к сборнику "Три родины", 1987).

В поэтическом творчестве, по его же словам, Перелешин следовал Блоку, Гумилеву (via Несмелов) и Мандельштаму. Перелешин стремился от конкретики к отвлеченности: "Я был убежден, что наличие обстоятельств места и времени только уменьшает шансы стихотворения не на бессмертие, а хотя бы на долголетие. И это прекрасно, что нам и не важно знать, где и когда создан "Пророк" Пушкина или "Ветка Палестины" Лермонтова". Пожалуй, идеальной находкой для его поэтических целей был сонет: "Формы сонета я не выбирал. Она пришла сама как лучшая форма лирико-философских раздумий. Бывает, что не поместившийся "ход" переношу в заглавие, но это редко. А если остается слишком много, то делаю цикл из двух и даже трех сонетов" (из письма И. Чиннову; Перелешин сочинял и венки сонетов!).

Творческое наследие поэта обширно: выпущены три книги и запланирована четвертая.

Думаю, что лучшие слова о Перелешине сказала его приятельница – роковая красавица Андерсен: "Я знала его отзывчивым, тактичным и до мелочности честным. И была в нем доброта и нежность. А также большое чувство юмора, которое, надо сказать, часто вводило его в искушение".