Александр Генис: Наш цикл "1918 – век спустя" приближается к центральному событию этого года – к концу Первой мировой войны. Уже чувствовалось в октябре 1918 года, что победа Антанты в войне приближается, конец ощущался в воздухе. В этом была заслуга американских солдат. Один миллион американцев были в Европе, воюя на стороне Антанты. Именно они переломили ход Первой мировой войны.

Что бы было, если бы не было Америки, если бы Америка не вступила в войну, а ведь это было вполне возможно? Только что историк Джеффри Уэйра написал книгу о том, как американцы сражались в Первую мировую войну, одну из многих новых книг, связанных со столетием этого события. Он там пишет, что если бы не Америка, то война, во-первых, продолжалась бы намного дольше, а во-вторых, могла бы закончиться ничем. Либо это была бы победа Германии, либо ничьей, которая привела бы к тому, что конфликт не был бы исчерпан. Американцы сделали то, что не могли остальные участники войны: они поставили точку. Победа обошлась очень дорого Америке. Только в одной битве пострадали 122 тысячи американцев, 29 тысяч из них погибли.

Одна из особенностей американской армии заключалась в том, что за Америку сражались недавние эмигранты, и это крайне актуально сегодня, когда споры об эмигрантах раздирают американское общество. В начале ХХ века огромное количество эмигрантов прибыло в Америку из самых разных стран, очень много из Российской империи – евреев, поляков, разных славян. В армии США говорили тогда на 49 языках.

Соломон Волков: В Нью-Йорке сегодня говорят, я только что увидел на табло объявление, на 130 языках.

Александр Генис: Это еще не считая Квинса, где говорят больше, чем на двухстах языках.

Среди американских солдат было много выходцев из Германии, так много, что, например, в 32-й дивизии было столько немецких фамилий, что ее офицеров шутя называли “Генеральным штабом Гинденбурга”, ибо все они были с немецкими фамилиями и говорили либо по-немецки, либо с немецким акцентом.

Теодор Рузвельт сказал, что Мировая война превратит солдат в американцев, потому что путь к американскому гражданству, путь в Америку, в американскую жизнь лежал через фронт. Рузвельт говорил, что из эмигрантов американцев делала школа и военная палатка.

Огромная заслуга этих людей, которые прибыли из Старого Света и пошли воевать за армию Нового Света, в том, что война приблизилась к своему концу. Последние недели войны перед перемирием, наступившим 11 ноября, но об этом мы расскажем в следующий раз, шла уже война не за победу, немцы сражались за то, чтобы условия мира были приемлемыми для Германии. Именно за это продолжали погибать люди в последние дни войны, когда уже было совершенно очевидно, что Германия проиграла. Трагедия Первой мировой войны продолжалась до последнего дня. За эти годы было пролито столько крови в Европе, как никогда – до тех пор, пока не началась Вторая мировая война, которая была прямым следствием Первой.

Но об этом в следующий раз. А теперь вернемся к русской культурной сцене.

(Музыка)

Соломон Волков: Центральным вопросом этих лет было приятие или неприятие революции. И мы с вами анализировали восприятие революции такими разными поэтами, с таких разных сторон, как у Маяковского, скажем, безусловное приятие, или чрезвычайно амбивалентное отношение к революции, как у Мандельштама, а также очень сложное, очень интересное, и до открытого неприятия революции в стихах в меньшей степени Ахматовой, в большой степени, откровенно выраженное неприятие у Марины Цветаевой в ее "Лебедином стане", знаменитом ее цикле, посвященном белому движению. Сегодня я предлагаю поговорить об очень интересном и сложном случае, о том, как встретил революцию и как принял революцию Сергей Есенин, один из самых популярных русских поэтов ХХ века. Мы привыкли считать Есенина поэтом, так нас во всяком случае учили в школе, просоветским, то есть он поддержал советскую власть, он не эмигрировал. Он когда мог уехать со своей Айседорой Дункан на Запад, в Америку, этого не сделал, вернулся оттуда, расписал собор хулиганскими стихами, как мы знаем. Он считался коммунистическим поэтом, большевистским поэтом.

Александр Генис: "Задрав штаны, бежал за комсомолом". Но нельзя сказать, что всегда у него была такая слава. Есенина ведь и запрещали в советское время.

Соломон Волков: Запрещали по совершенно другой причине, совсем не потому, что он был антисоветским поэтом, а потому что его считали поэтом хулиганским, кабацким. Никогда антисоветизм ему не ставился в вину, заметьте.

Александр Генис: Есенин восхвалял Пугачева, Есенин был бунтовщиком, Есенина вставляли в эту революционную линию.

Соломон Волков: Когда читаешь стихи Есенина 1917–18 годов, то они очень странное впечатление производят, как будто никакой революции вообще нет, его это совершенно не волнует, не интересует, согласно стихам. Это тоже очень важное различие, что происходило на самом деле и как это отражалось у человека в творчестве. Его занимает прежде всего одна проблема: как бы ему прославиться.

Александр Генис: То есть он был не за революцию, не против революции, а за Есенина.

Соломон Волков: Но один эпизод есенинской деятельности, который нельзя назвать творчеством его поэтическим по причинам, которые станут яснее сейчас, эпизод его деятельности общественной. Это сочинение им кантаты, специально предназначенной для исполнения с музыкой. История такова: скульптору, о котором знают все, интересующиеся русским искусством ХХ века, Сергею Тимофеевичу Коненкову в 1918 году предложили сделать мемориальную или, как он ее любил в шутку называть, "мнимореальную" доску, посвященную жертвам Октябрьской революции, то есть людям, погибшим в борьбе за революцию.

Александр Генис: Надо добавить, что это было связано с теорией монументальной пропаганды, которую Ленин как раз тогда ввел в обиход.

Соломон Волков: Ленин, вообще говоря, очень немного внимания уделял культуре в том понимании, которое мы вкладываем в это слово.

Александр Генис: Потому что он был верным марксистом: культура – это надстройка, поэтому она его интересовала в меньшей степени, чем базис – экономика, раздел собственности.

Соломон Волков: Но монументальная пропаганда – термин как раз ленинский, это его чрезвычайно интересовало. Вопросы установки памятников Марксу, Энгельсу, вождям революционным прошлого, всякого рода символические акции Ленина чрезвычайно занимали. Он составлял списки, отвергал не нравящиеся ему монументы, хвалил нравящиеся. Ленин всегда отмахивался от вопросов о его литературных вкусах, говорил: "Я в этом ничего не понимаю, обратитесь за этим к Луначарскому". Но тут он взял четко вожжи в свои руки.

Александр Генис: Литературные вкусы Ленина меня всегда удивляли. Например, один из его любимых писателей был Гончаров. Я тоже очень люблю Гончарова, но никак не могу понять, что привлекало Ленина в Гончарове.

Соломон Волков: Он и Некрасова любил, он и Салтыкова-Щедрина любил. Но, как известно, больше всего он почитал Чернышевского, роман "Что делать?", когда он говорил, что этот роман перепахал его жизнь.

Александр Генис: Но согласитесь, что Гончаров не вписывается в этот ряд.

Соломон Волков: Нет, абсолютно. Но это отдельная загадка, о которой можно и нужно поговорить как-нибудь.

В данном случае "мнимореальная" доска была заказана Коненкову, он этот заказ исполнил. Коненков родился в 1874 году, а умер аж в 1971-м, в возрасте 97 лет, это как два разных человека двух разных эпох. Трудно себе вообразить, человека, родившегося в 1874-м, через что он прошел, чтобы в 1971-м почить.

Александр Генис: То есть он всего на четыре года был младше самого Ленина.

Соломон Волков: Он в 1964 году оставил чрезвычайно любопытные воспоминания, конечно, не им написанные, уже к этому времени я не думаю, что он что-нибудь мог своей рукой выводить, он их наговорил. Конечно, они все отредактированы сообразно этому времени – 1964 году. Он там вспоминает, что Есенину Коненков полюбился, он к нему стал заглядывать в мастерскую. Началось это до революции и в революционные годы. Коненков устроил у себя в мастерской выставку и там, любопытно, мы заостряем внимание на музыкальных вкусах наших персонажей, там стоял замечательный портрет работы Коненкова Паганини, очень выразительный, один раз его увидишь, уже не забудешь, может быть, лучшее изображение Паганини, которое я знаю. Неплохой скрипач по фамилии Сибор играл рядом с этой статуей. Был там и Есенин, он тоже пришел в совершеннейший восторг от этой сцены, какие-то экспромты сочинял. Короче говоря, они с Коненковым сошлись. Когда Коненков свою доску сотворил, и она предназначалась для открытия, то Есенин в компании еще с двумя поэтами, один крестьянский, другой пролетарский, что тоже интересно, один по фамилии Клычков, другой по фамилии Герасимов, сляпали, другого слова я не нахожу, текст для "Кантаты". "Кантату" эту озвучил композитор Иван Шведов. И это уже полная загадка, поскольку он не фигурирует даже в советской музыкальной энциклопедии, что чрезвычайно странно, ни в "Википедии", нигде, никаких следов этого композитора я не мог разыскать. В специальные исследования погружаться уже не стал. Но во всяком случае Шведов сочинил музыку, и силами артистов Большого театра, хористов, под руководством тогдашнего директора Большого театра Малиновской, мы о ней когда-то рассказывали в нашем цикле передач, посвященном Большому театру, при торжественном открытии этой доски "Кантата" была исполнена.

Александр Генис: Там присутствовал сам Ленин.

Соломон Волков: Коненков об этом вспоминает замечательно, это все у Кремлевской стены должно было быть: "Подхожу, и пешочком идет Владимир Ильич Ленин". Сразу такая умильная картина: Владимир Ильич, вождь мирового пролетариата, идет пешочком, даже может быть без охраны, хотя, как известно, в 1918 году на него было совершено покушение, так что ситуация была не такая идиллическая в этом смысле. Ленин сам пришел, произнес речь, разрезал ленточку. "Кантата" прозвучала, с тех пор она никогда нигде ни в каком виде не появлялась, несмотря на призыв Коненкова в этой статье отыскать ноты где-нибудь в архиве и ее сыграть, этого не произошло. А стишки Есенин сочинил следующие:

Спите, любимые братья,

Снова родная земля

Неколебимые рати

Движет под стены Кремля.

Новые в мире зачатья,

Зарево красных зарниц…

Спите, любимые братья,

В свете нетленных гробниц.

Солнце златою печатью

Стражей стоит у ворот…

Спите, любимые братья,

Мимо вас движется ратью

К зорям вселенским народ.

По-моему, это пародийные стихи.

Александр Генис: Вы знаете, эти стихи мог бы написать Иван Бездомный из "Мастера и Маргариты".​

Соломон Волков: Это что-то совершенно невероятное.

Александр Генис: Но не так уж удивительно, потому что Есенин время от времени писал официальные стихи, скажем, про Первую мировую войну у него были ура-патриотические стихи. Он иногда писал стихи будто для "Букваря", причем неважно, какой власти. И это была часть есенинской натуры, потому что он умел каким-то образом смирять свой талант настолько, что он становился пародийным.

Соломон Волков: Сейчас об этом тоже предпочитают либо не вспоминать, либо наоборот вспоминают, что он был близок в какой-то момент ко двору – его как пейзанского поэта туда провели. При дворе Александры Федоровны, жены Николая II, он был принят и обласкан.

Александр Генис: Ему были подарены золотые часы. Это напоминает Марию-Антуанетту, игравшую в Версале пастушку. Так же играли Есениным, только он был пастушком.

Соломон Волков: Есенин в наибольшей степени из всех известных мне поэтов был создателем мифа о себе, основателем есенинского мифа. На эту тему первым обратил внимание Юрий Тынянов в своей статье 1924 года под названием "Промежуток". Там много довольно ядовитых замечаний относительно Есенина. Вообще Есенина так называемые “формалисты” крупно недолюбливали.

Александр Генис: Я выписал несколько определений из статьи Тынянова "Промежуток", крайне обидные для Есенина. Пишет он, например, так:

"Прежняя лирика Есенина была, конечно, глубоко традиционна; она шла и от Фета, и от условного поэтического "народничества", и от примитивно понятого через Клюева Блока. Силен он был эмоциональным тоном своей лирики. Наивная, исконная и потому необычайно живучая стиховая эмоция – вот на что опирается Есенин. Все поэтическое дело Есенина – это непрерывное искание украшений для этой голой эмоции".

Соломон Волков: Дальше он говорит о том, что литературная личность Есенина раздулась до размеров иллюзии, и что эта личность глубоко литературна – от "светлого инока" до "похабника и скандалиста", так сам себя Есенин и характеризовал. Тынянов заключает эту чрезвычайно, как вы справедливо сказали, обидную характеристику Есенина следующими словами: "Его стихи – стихи для легкого чтения, но они в большой мере перестают быть стихами". Это как будто сказано про Евтушенко, правда?

Александр Генис: Знаете, это слепота. И мне кажется, я догадываюсь, почему. Для ОПОЯЗа Есенин был слишком простой, его трудно было толковать, потому что легко лились его стихи, слишком гармоничны они были. И это мне напоминает Пушкина. Труднее всего толковать Пушкина. Бродского толковать одно удовольствие, потому что там есть о чем поговорить комментатору, а в чем заключается прелесть Пушкина, мы до сих пор не знаем и не можем этого объяснить чужеземцу. Каждый раз, когда я читаю хорошие стихи Есенина, я чувствую примерно то же самое. Это пушкинское совершенство, которое непонятно, где прячется. Это простота, которая на самом деле чрезвычайно сложна. Я категорически не согласен с Тыняновым, как и со всем ОПОЯЗом, потому что Есенин был очень непростым поэтом, он был поэтом-имажистом. Если мы сравним его со сверстниками, скажем, в английской поэзии того времени, то мы увидим, что это типологически то же явление. Сильные, крайне необычные, сложные образы, которые, кстати, между прочим характерны и для Маяковского, нанизаны на очень простую версификационную технику, которая поглощала эти образы, делая их простыми и сложными для восприятия сразу. Вот, например, одно из стихотворений 1918 года. Только что вы процитировали "Кантату", которую стыдно читать вслух. Но послушаем стихи того же 1918 года, они написаны в то же самое время тем же самым автором.

Я покинул родимый дом,

Голубую оставил Русь.

В три звезды березняк над прудом

Теплит матери старой грусть.

Золотою лягушкой луна

Распласталась на тихой воде.

Словно яблонный цвет, седина

У отца пролилась в бороде.

Я не скоро, не скоро вернусь.

Долго петь и звенеть пурге.

Стережет голубую Русь

Старый клен на одной ноге,

И я знаю, есть радость в нем

Тем, кто листьев целует дождь,

Оттого что тот старый клен

Головой на меня похож.

У меня мурашки по спине бегут, потому что эти стихи очень глубокие и очень живописные, сомнабулически яркие, их можно и хочется нарисовать. Чего стоит строка "золотою лягушкой луна распласталась на тихой воде"! Такой образ можно было встретить у молодого Эзры Паунда. Это имажистская поэзия в своем лучшем варианте. А "старый клен на одной ноге" – самая трогательная строчка в поэзии того времени, которую я могу себе представить. Даже у Мандельштама такую не найдешь.

Соломон Волков: Я могу добавить только следующее: совершенно с вами согласен.

Мы говорили о том, что Есенин в первые два послереволюционных года и не принял революцию и не отверг ее. Заботило его больше всего свое место на русском литературном Олимпе. Но уже к 1919 году он выступил со стихами, в которых мы видим глубокое и трагическое осмысление судеб России и судеб той части русского населения, выразителем которого он стал в итоге: крестьянство. Вот известное стихотворение, в нем с колоссальной силой выражено то, что чувствовал Есенин: крестьянство на его глазах умирает, его уничтожают революционные события. Это стихотворение, которое традиционно не принято считать политическим, но которое является, безусловно, в высшей степени политическим. Вот оно:

Я последний поэт деревни,

Скромен в песнях дощатый мост.

За прощальной стою обедней

Кадящих листвой берез.

Догорит золотистым пламенем

Из телесного воска свеча,

И луны часы деревянные

Прохрипят мой двенадцатый час.

На тропу голубого поля

Скоро выйдет железный гость,

Злак овсяный, зарею пролитый,

Соберет его черная горсть.

Не живые, чужие ладони,

Этим песням при вас не жить!

Только будут колосья-кони

О хозяине старом тужить.

Будет ветер сосать их ржанье,

Панихидный справляя пляс.

Скоро, скоро часы деревянные

Прохрипят мой двенадцатый час!

Замечательное стихотворение, где Есенин себя позиционирует как часть этого крестьянства, как его неотделимую часть.

Александр Генис: Пора поговорить про музыку.

Соломон Волков: Когда мы думаем о том, как отразился Есенин в музыке, а он отразился очень по-разному, есть популярные народные песни, которые пелись по всей России.

Александр Генис: Я думаю, что как раз эти песни и сделали Есенина народным поэтом. Потому что Пушкин, конечно, как мы все говорим, "наше все", но по-настоящему народным поэтом стал Есенин, потому что его пели, даже не зная, кто сочинил эти стихи. Он ушел в фольклор, он ушел в глубину русской души, там он до сих пор остался, как и Высоцкий, между прочим. Я думаю, что это высочайшее признание, которое только может ждать поэта, потому что он сумел добиться главного – писать настолько просто, что стихи его вечны. И это, конечно, гигантское достижение. Я очень люблю Есенина, мне кажется, недооценивать его сегодня – это так же невозможно, как невозможно недооценивать всех поэтов Серебряного века, а Есенина далеко не всегда ставят в один и тот же ряд.

Соломон Волков: Да, конечно. Но что касается отображения есенинского творчества в музыке, то я бы выделил творчество Юрия Васильевича Свиридова, великого русского композитора, который к весне 1956 года закончил опус свой под названием "Поэма памяти Сергея Есенина". В сталинские времена за распространение стихов Есенина можно было заработать лагерный срок, я знал людей, которые отсидели за то, что переписывали и читали стихи Есенина. Но к весне 1956 года наступила новая эпоха. Свиридов ее почувствовал, как никакой другой композитор, и он в точку попал со своей поэмой на есенинские стихи. Об этом очень хорошо написал его племянник Александр Белоненко. Я прочту об этом отрывок из его описания этого произведения. Белоненко говорит так:

"Поэма памяти Сергея Есенина" – это сочинение совершенно оригинальное по своей идее и художественному воплощению, в ней много первооткрытий. Свиридов заново прочел одну из великих страниц русской поэзии ХХ века, он увидел в Есенине не только звонкого лирика, но и поэта нации, разделившего с ней судьбу в роковые годы ее истории. Через обращение к есенинскому слову Свиридов впервые в музыке всерьез заговорил о судьбе русского народа в революционную эпоху".

Да, именно так оно и случилось. Сам Свиридов, когда он рассуждал о Есенине, а для Свиридова Блок и Есенин были главные поэты всей его творческой биографии, говорил, что для Есенина главное – судьба племени, это своего рода русский мессианизм, и что Есенин осознал трагизм национальной судьбы через личный трагизм, через трагедию его судьбы. Это глубокий, не тривиальный взгляд на есенинскую позицию. Для Свиридова Есенин важен тем, что он показал, как народ является стихийным носителем религиозного начала.

Александр Генис: Эта народная религия у Есенина – действительно могучая тема, по-моему, самая глубокая и самая интересная у Есенина: его Бог всегда живет в деревне.

Соломон Волков: Любопытна перекличка с Бродским: "В деревне Бог живет не по углам". Как же неожиданно аукаются самые разные вещи в поэзии.

Александр Генис: Бродский читал Есенина, это уж точно.

Соломон Волков: У Бродского можно найти отклики на поэзию самых неожиданных авторов.

А сейчас я хочу показать, как Свиридов это стихотворение, которое я прочел – "Я последний поэт деревни", – озвучил и как через этот новый подход к Есенину сам Есенин занял в итоге после 1956 года совершенно особое место в истории и русской поэзии, и в истории русской революции тоже.

Итак, "Я последний поэт деревни" из "Поэмы памяти Сергея Есенина" Юрия Васильевича Свиридова.

(Музыка)