Ссылки для упрощенного доступа

«Необыкновенные американцы»: Пастор Джон Олдридж, Роман Майкла Чабона «Союз еврейских полицейских», Фильм Ким Ки-дука «Время»: ян и инь нового Востока, Гардероб кандидатов в президенты, «Музыкальное приношение» Соломона Волкова





Александр Генис: В наших передачах мы часто говорим о религиозной жизни Америки. И это естественно, просто потому, что она сегодня переживает невиданный взлет. Уже на моих глазах, за последние тридцать лет, вопросы веры перекочевали со страниц воскресных газет на их первые полосы. Особенно сейчас, когда американцам предстоит выбирать президента и примириться с его верой.

Сегодня, например, Америка выясняет пределы своей доверчивости, разбираясь с мормонами, один из которых решил стать президентом. Митт Ромни, в прошлом губернатор, в настоящем - миллионер, а в будущем, как он надеется, верховный главнокомандующий, недавно был вынужден отвечать интернету на разные, но в равной степени увлекательные вопросы. Ну, например, носит ли он магическое белье мормонов, и верит ли он, как следует из мормонской Библии, что рай находится в Миссури?


Заявив, что вера – его частное дело, Ромни отказался делиться подробностями своей экзотической веры, ибо он ее таковой не считает. И, конечно, правильно делает. Как гласит ядовитая американская шутка, различия между религиозными деноминациями определяет безошибочная формула: у меня – церковь, у тебя – секта, у меня – вера, у тебя – суеверие.


В стране, где христианство разделилось на сотни ручейков, даже Библия не может служить универсальным знаменателем. Так, недавний опрос теологов обнаружил, что хотя три четверти американцев верят в ангелов и 83 процента считают Библию словом Бога, большая часть опрошенных не знает, кто произнес Нагорную проповедь. Значительная часть школьников, - продолжает излагать факты тот же опрос, - полагает, что Содом и Гоморра – муж и жена.


Все это, конечно, не имеет отношения к вере. Религия - это когда не только просят, но и получают. Здесь и сейчас.


О том, как и с кем это происходит, рассказывает очередной очерк Владимира Морозова из его авторского цикла «Необыкновенные американцы».



Владимир Морозов: Сегодня в оркестре две гитары. Дина играет вместе со своей бабушкой Джейн. Издали их непросто отличить. Бабушка постройнее, а на внучке пестрая мини-юбка. Это не дискотека, а церковь. Christian Rock (христианский рок) лабают не только в Первой пресвитерианской, но и почти во всех других церквях городка Коринф, штат Нью-Йорк. Джон, спрашиваю я пастора, а вы не думаете, что девчонки в мини-юбках и в шортах отвлекают от молитвы мужскую половину прихожан?



Джон: Да, может быть. Но мы принимаем людей такими, какие они есть. И, честно говоря, опасаемся вводить строгости по поводу одежды. Вдруг молодежь не поймет и не придет на молитву. А они стремятся в церковь.



Владимир Морозов: Пастору Джону Олдриджу 59 лет. У него толстые очки, светлый пушок вокруг лысины и круглое светлокожее лицо. А дети у него совсем белесые: Ингрид - 19 лет, Джон - 24 и Том - 26.



Джон: Я был по студенческому обмену в Хельсинки, и влюбился в финскую девушку. Мы поженились, и я уговорил ее поехать жить в Америку. Да, дети у нас чистые викинги. Как я попал в Финляндию? Учился в университете в городе Филадельфия. Увлекался историей. Мой диплом о советско-финской войне 1939-40 годов.



Владимир Морозов: Сегодня после службы у пастора Джона объезд прихожан, которые сами в церковь придти не могут. Одна из них лежит в больнице соседнего города Гленн Фолз.



Джон: Здравствуй, Гей! Это я, Джон Олдридж. Гей, сегодня ты хорошо выглядишь. А это со мной русский репортер. Его зовут Владимир.



Владимир Морозов: Женщина, к которой он обращается, не открывает глаз, но верхние веки ее слегка подрагивают, рот едва заметно приоткрывается, как будто в легкой улыбке. Вокруг пяток больной обернуты подушки, чтобы не было пролежней. 25 лет назад, во время родов, врачи применили не ту анестезию. С тех пор Гей Рудолф лежит в коме. К вязаному коврику в головах больной приколоты открытки - рождественская и с днем рождения. Подпись – Колумбия. «Это ее подруга, - объясняет Джон. - К сожалению, дочь и сын к больной не ходят. Для них она давно умерла».



Джон: Я зашел справиться, как ты тут. Сегодня светит солнце. Надеюсь, ты однажды проснешься, и увидишь все это. И мы поговорим.



Владимир Морозов: Рядом с пресвитерианской церковью городка Коринф, в небольшом домике пастора на полках Толстой и Солженицын, книги по российской истории. Джон, вы учились на историка и, вдруг, подались в священники. Почему?



Джон: В университете у меня случился кризис. Родители разводились. Отец пил и погуливал. Я был за мать. Но жалел и отца, боялся, что один он сопьется. Их развод меня будто пополам рассек. Я начинал учебу отличником, вошел в команду легкоатлетов. И вдруг все стало валиться из рук. Я не мог прочесть страницу учебника, строчки наползали одна на другую. Не мог показать приличное время на любимой дистанции в полторы тысячи метров. Тогда я сделал то же, что помогло моей матери пережить развод. Я обратился к Богу, стал снова ходить в церковь, беседовал с пастором. Мне полегчало. Я начал думать, что если стану пастором, то смогу помогать людям, которым плохо.



Владимир Морозов: Знаете, Джон, я, наверное, никогда не смог бы стать священником, даже если бы очень захотел. Я - скептик. Вот сегодня во время проповеди вы снова сказали, что Бог добр. Но вот война, и гибнут не только солдаты, но и женщины, и старики. А смерть маленьких детей! Бог добр! Я в этом сомневаюсь.



Джон: У меня тоже много сомнений. Я постоянно спорю с Богом и сомневаюсь в своей вере. Я думаю, Бог скорбит о наших бедах. Он не вмешивается, потому что дал нам выбор любить и ненавидеть, совершать добрые и злые дела. Он не хочет ограничивать нашу свободу.



Владимир Морозов: Тогда зачем молитва? Мы просим Бога о здоровье близких, о чем-то для себя - в надежде, что он поможет. Но вот человек вышел из церкви и попал под машину.



Джон: Я не думаю, что молитва – это волшебный талисман. Взялся рукой за талисман, и все в порядке. Машину на человека направил не Бог, а пьяный водитель. Я верю, что во многих случаях Бог спасает нас от несчастий. Почему он не делает этого всегда? Не знаю. Надо будет задать Ему этот вопрос, когда я окажусь на небе.



Владимир Морозов: Джон, считается, что детям положено бунтовать против родителей. С этой точки зрения, ваши дети должны быть атеистами?



Джон: Все трое верят в Христа. Сын Джо учился у Техасе, там и остался после колледжа, дочь Ингрид - в Пенсильвании в университете. Я не знаю, как часто они обращаются к Богу. По телефону дети со мной об этом не говорят. Старший Том - учитель, живет недалеко от меня, он молится и бывает в церкви регулярно.



Владимир Морозов: Вы как-то упомянули в разговоре со мной, что ваши дети считали: так как они музыканты, то им, творческим натурам, надо отведать наркотиков.



Джон: Я не думаю, что дочь курила марихуану. Хотя я могу и ошибаться. Сыновья, мне кажется, уже прошли этот этап. Стали взрослыми. Хотя они не живут дома, и мне приходится верить им на слово. Все это немного похоже на притчу о блудном сыне. Глава 15, Евангелие от Луки.



Владимир Морозов: Пастор считает, что это скорее притча не о блудном сыне, а о все прощающем отце. Вот смотрите, говорит Джон, сын потребовал свою долю наследства, уехал из дома и все прокутил. Отец знал, что это может случиться, но, скрепя сердце, отпустил парня. Дал ему свободу, точно так же, как Бог даровал ее нам. Сын вернулся больным и нищим. Помните его страшные ступни на картине Рембрандта? Отец принял сына с радостью, и ни в чем не винил.



Джон: Для меня это - отношения Бога и человека. Он дает нам свободу. Пока мы куролесим и делаем глупости, он скорбит о нас, но продолжает любить, и надеется, что мы вернемся к нему, вернемся домой.




Александр Генис: Майкл Чабон, книги которого начинают завоевать признание и русского читателя, считается одним из самых ярких американских авторов того среднего поколения, что идет на смену стареющим китам американской словесности. Таким, скажем, как Филипп Рот, чей недавний роман «Заговор против Америки», кстати сказать, перекликается с новой книгой Чабона. Оба писателя работают с альтернативной историей, в обеих книгах – сюжет строится вокруг героев-евреев. Но на этом сходство кончается. Там, где Филипп Рот из вымышленной завязки (в его версии истории, в Америке побеждает фашистский антисемитский режим) выращивает реалистическую трагедию, Чабон строит детективную драму с комическими обертонами и бесконечной чередой занятных подробностей.


О новом романе Майкла Чабона «Союз еврейских полицейских» рассказывает ведущая «Книжного обозрения» «Американского часа» Марина Ефимова.



Michael Chabon, “The Yiddish Policemen’s Union”


Майкл Чабон. «Союз еврейских полицейских»



Марина Ефимова: Новый роман пулитцеровского лауреата Майкла Чабона по своей идее (или, точнее, затее) напоминает аксёновский «Остров Крым»: красочное видение писателя, размечтавшегося на историческую тему. У Аксёнова, написавшего свой роман в советское время, белые сумели отстоять от красных Крым, и там создалась цветущая русская демократическая республика по образцу и подобию Запада. Историко-фантастическая основа романа Чабона - в том, что государство Израиль создать не удалось, и Соединенные Штаты отводят европейским евреям небольшую территорию на Аляске - город Ситку. Им разрешено устроить там некое подобие автономного государства сроком на 60 лет, после чего Ситка снова поступит под административный контроль Аляски. И вот что делает из этой идеи Чабон, по мнению рецензента «Нью-Йорк Таймс» Терренса Рафферти:



Диктор: «Чабон, со всей изобретательностью своего иронично-меланхолического таланта превращает многовековое вселенское разочарование евреев, напрасно ожидающих прихода Мессии, в эксцентричную, сумасбродную и мистическую историю. И действие этой истории, для большей несообразности, происходит в альтернативной реальности города Ситка, штат Аляска. Однако вскоре обнаруживается, что сама захолустность Ситки, непреодолимое расстояние между нею и «землей обетованной», чрезвычайно импонирует и автору, и его главному персонажу Мейеру Ландсману – герою-полицейскому, алкоголику и меланхолику. Суматошный мирок людей, говорящих на идиш и загнанных судьбой на американский дальний Север, так невероятно абсурден, что становится душевно комфортабельным для неверующих евреев, вроде Ландсмана. Всё существование этого мирка является ежедневным оправданием его неверия: ведь шансы на то, что Мессия придет в Ситку, - очевидно ничтожны».



Марина Ефимова: «Район» - District , как жители называют Ситку, замечательно удобен и для автора, который может заселить его кем угодно. И заселяет. Щедрым набором полицейских, злодеев, мошенников, раввинов и шахматных фанатиков, один из которых становится жертвой убийцы и центром сюжета. В его комнате детективы находят шахматную доску с неоконченной партией – в ужасной для проигрывающего игрока позиции под названием «цугцванг», когда его вынуждают сделать ход, хотя этот ход может привести только к одному – ему поставят МАТ. Эта шахматная позиция, судя по всему, - метафора диаспоры.


Очевидно и демонстративно придуманныймир «Дистрикта» хорош тем, что он поразительно реален. Детали так сочны, что читателю становится физически холодно при описании ледяных улиц городка. А вера его выдуманных тоскующих жителей в приход Мессии или в обретение «Земли обетованной» так горяча, что какой бы веры и национальности ни был читатель, он тоже начинает на это надеяться. Однако завершение романа далеко не так эксцентрично и, тем более, сумасбродно, как его начало. Вот что пишет об этом рецензент Рафферти:



Диктор: «Автор, неспешно и с трогательной романтичностью, разрешает, по крайней мере, одной паре своих воображаемых героев – Ландсману и его бывшей жене - найти продолжение истории, в котором они смогут жить в мире с собой, без постоянного ощущения, что они – за колючей проволокой, или что они, вместе с целым народом, жестоко обмануты судьбой. Они освобождаются от саднящего чувства несбывшихся ожиданий, от неуёмного желания быть «там, где нас нет». Они удовлетворяются тем, что имеют «здесь и сейчас» - верой друг в друга. Простой «месседж» о спасительной силе каждодневной любви чуть разочаровывает читателя - как слишком уж небольшой результат такой интригующей истории. Можно добавить, что роман Чабона еще и о том, что величайшая литература рождает надежды, несоразмерно большие для нашей души, парализуя нас постоянным ожиданием, обрекая нас на хроническое недовольство своей жизнью, столь же неизбывное, как холод Аляски. Словом, к этому роману можно приложить эпитет «nice» - приятный. А чего вы ожидали? Прихода Мессии?»



Александр Генис: В кинотеатрах Нью-Йорка появился фильм на любителя. Я говорю так осторожно, потому, что творчество корейского режиссера Ким Ки-дука вызывает даже у моих нью-йоркских знакомых бурную реакцию противоположного направления. Одним кино Ким Ки-дука кажется нарочитым и претенциозным, другим, и я отношусь к их числу, нравится бескомпромиссная аллегоричность его фильмов.



Ким Ки-дук и раньше не стеснялся поднимать большие темы – преступление и наказание, карма, круговорот вины в природе. Об этом – его лучший, на мой взгляд, фильм «Зима, лето» и т. д. Но в последнее время этот многогранный и динамичный режиссер работает с геополитическими, я бы сказал, метафорами. Судьба Кореи 21-века, спор нового Востока со старым, – вот, что становится центральной темой его фильмов-притч, где, как у Фасбиндера, любовные отношения оказываются парафразой исторических конфликтов, раздирающих душу нации.


У микрофона – ведущий нашего «Кинообозрения» Андрей Загданский.





Андрей Загданский: Новый фильм корейского режиссера Ким Ки Дука называется «Время», во всяком случае, так я его переведу на русский язык с английского. Одну из предыдущих картин корейского режиссера «Весна, лето, осень, зима… и опять весна» ваш покорный слуга в свое время объявил фильмом года, вы помните?



Александр Генис: И правильно сделали, потому что фильм до сих пор у меня перед глазами - очень яркая картина.



Андрей Загданский: Спасибо. Новая картина оперирует сразу на нескольких уровнях. Один - очевидный, другой - требующий догадки, во всяком случае, для нас, западных зрителей, во всяком случае, так думаю я. И вам скажу несколько позже, какая моя догадка, какое мое прочтение фильма. Но, сначала - о предметном мире фильма. Прежде чем представить героев, я представлю предмет. В этой картине абсолютно все совершенно новое, вчера из магазина: сверкающие автомобили, новые электронные замки на дверях, новые подушки, хрустящие новые простыни. И в этом стерильном, новом мире разворачивается любовная драма, которая может показаться, может быть, даже должна показаться пустой и ненастоящей, словно пришедшей на большой экран из маленького телевизионного мира мыльных опер. Любовная пара, в которой девушка страдает чудовищной, немыслимой, карикатурной ревностью, и причина ее ревности, как ей кажется, что ее лицо и ее тело за два года отношений с любовником надоели ему. И она решается на пластическую операцию. Но сначала она исчезает из жизни своего возлюбленного, чтобы спустя полгода, когда заживут шрамы и лицо приобретет нормальный, устоявшийся вид, появиться и открыть ему новую, другую себя. Наш герой страдает от тоски, от одиночества и от неразделенной любви. Короткие увлечения не могут принести ему счастья. И тут появляется новая она. Мы понимаем, что это новая она.



Александр Генис: Но он не понимает?



Андрей Загданский: Совершенно верно. И при этом он влюбляется в новую героиню.



Александр Генис: Все это напоминает, как Карел Чапек описывал оперу: «Отец не узнает дочери, потому что та надела новые перчатки».



Андрей Загданский: Вместе с тем, героиня, бесспорно, счастлива, что герой влюблен в нее заново, но она ревнует потому, что ей кажется, что он разлюбил ту, прошлую ее. Все эту звучит как абсолютно мыльно-оперная история, правда? И за этим ироничным фасадом меня не покидает чувство, что он балансирует на грани смешного и серьезного. То настоящая кровавая драма, то - фарс. И эти качели - это, мне кажется, новый современный прием в кино, которым пользуется не только Ким Ки Дук. Если угодно, мне его стилистика в этой картине напоминает фильм испанского режиссера Педро Альмадовара «Возвращение». Мне кажется, что стилистически они близки. То же самое нагнетание супердрамы, сжатой в полтора часа, и ты не знаешь - то ли это всерьез, то ли нет.



Александр Генис: Когда нагнетается драма так сильно, когда эмоции достигают такого накала, то происходит комический эффект. Между прочим, вспомните, у Шекспира тоже всегда самый страшный момент, самые драматические обстоятельства взрываются шутом.



Андрей Загданский: Но проблема Шекспира заключается в том, что он писал все это в дотелевизионную эпоху. Моя несложная мысль заключается в том, что каждый день проявляется очень любопытная тенденция. Если, предположим, в 60-е или 70-е годы авторское кино сторонилось низких жанров, и Антониони, и Тарковский, какие бы ни были у них разные авторские подходы к кино, но и у того, и у другого ориентация на высокое, на поэтический кинематограф, притчу, иносказательную историю, которая дает автору возможность создать свой уникальный мир. Они не ориентировались на низкое. Новая стилистика авторского кино зачастую апеллирует именно к низкому жанру для того, чтобы в нем высказаться, в нем найти себя, свое новое слово, новый прием.



Александр Генис: Как говорит постмодернистская теория: взрывайте рвы. И, в общем-то, конечно, это свойственно всей нашей культуре - искать внизу, а не сверху. И вообще надо сказать, что не устоит долго тот, кто стоит на цыпочках. Ким Ки Дук, однако, работает притчами. Другое дело, что причти он берет отовсюду, что попадется, из супермаркета. Но, тем не менее, каждое его кино - это глубокомысленная притча. Без этого не бывает.



Андрей Загданский: Вы знаете, Саша, я не всегда, но в данном случае просмотрел практически все ревю в основных нью-йоркских публикациях. Ни один критик не заметил то, о чем я собираюсь вам сейчас сказать, потому что я хочу вернуться к моему чтению этой истории. Но сначала - чем заканчивается история. В определенный момент, когда герой понимает, что его возлюбленная сделала пластическую операцию, она изменилась, и у нее происходит конфликт между той и новой, он решается на совершенно аналогичный шаг, он решает тоже сделать пластическую операцию. Теперь мучается и полгода ждет его появления она и не знает, каким он появится. В отличие от ее появления, когда сделано все так, что зритель мгновенно понимает, что это новая она, мы не знаем, каким он придет. Появляются в ее жизни другие мужчины, и мы точно так же не знаем, как она, мы растеряны. Я не буду говорить о самой концовке фильма, но мое чтение приблизительно следующее. Это картина о современной Корее. Помните, я вначале сказал, что все вещи, абсолютно все совершенно новое. И это речь идет о Корее, стране с такими глубокими историческими корнями, с таким глубоким и насыщенным прошлым. И он, и она в этой картине - это не просто история двух любовников, которые почему-то оба решили сделать пластические операции. Это история инь и янь современной Кореи. Мужское и женское начало, которое должно присутствовать в любой гармонии. И это история потерянной гармонии, которую ищут и не находят себя в этом новом мире, который состоит из одних новых вещей, и эти новые инь и янь не могут найти себя. Во всяком случае, в прочтении Ким Ки Дука или, во всяком случае, так я читаю его новый фильм.




Александр Генис: Пока президентская кампания набирается сил перед важными осенними сражениями, журналисты развлекают разомлевших отпускников подробностями туалетов политических звезд. Здесь, на шаткой границе между демократией и сплетнями, можно обнаружить немало интересного для всех, кого волнует психология избирателей. В первую очередь – претендентов на пост в Белом Доме. Сегодня «Американский Час» беседует об этом с опытным экспертом, помогшим нам правильно оценить результаты президентских выборов в 2004 году. Это - политический аналитик газеты "Уолл Стрит Джорнал" Джон Фанд, который рассказывает нашему корреспонденту Ирине Савиновой о том, что и как носили президенты, и как должны одеваться те, кто еще только надеется ими стать.



Ирина Савинова: Как исторически изменялся стиль одежды кандидатов в президенты?



Джон Фанд: Прежде всего, напомню, что в прошлом кандидаты не вели предвыборных кампаний. Они сидели себе на крыльце, и избиратели приходили к ним сами. Президентская кампания в такой форме, в какой мы знаем ее сегодня, появилась впервые в 1930-х годах и связана она с Франклином Рузвельтом. Тогда принятой формой одежды для участия во время предвыборной кампании в приемах и банкетах, устраиваемых для сбора средств, были фрак и черный галстук-бабочка.


Потом законы стали нарушать, правила изменять. Джон Кеннеди был первым американским президентом, кто перестал появляться на публике в головном уборе. В то время официальным головным убором президента был цилиндр. За президентом этому стилю последовали не только политики, но и бизнесмены. Уолл-стрит стал носить котелки и шляпы. Сегодня в Америке мало кто из мужчин носит даже шляпу.



Ирина Савинова: О чем говорит стиль одежды кандидата в президенты?



Джон Фанд: Изменения в образе жизни привели к более неформальному стилю, которому следует Барак Обама. Заодно, сломав диктат моды, Обама показал избирателям: со мной грядут изменения, которых вы хотите и ждете. Кстати, он иногда не носит даже галстука и часто появляется в брюках отличного от пиджака цвета.



Ирина Савинова: Насколько удачно одевались американские президенты?



Джон Фанд: Нелегкий вопрос. Вне сомнения, Джон Кеннеди тщательнее других президентов следил за тем, как он выглядит. И всегда был исключительно хорошо одет. На Линдоне Джонсоне одежда всегда была какой-то мятой. Наверное, потому, что он был ростом шесть футов и четыре дюйма - почти два метра. Никсон выглядел нескладным, что бы он ни надевал. Однажды он вышел на пляж в зашнурованных туфлях. У него не было четкого представления, что и когда следует надевать. У Рейгана было замечательное чувство стиля в одежде. Правда, за исключением тех ужасных костюмов коричневого цвета, в которых он появлялся время от времени. Билл Клинтон носил дорогие европейского стиля галстуки, и в целом всегда одевался очень модно. Президент Буш предпочитает сдержанные по цвету и стилю костюмы и всегда выглядит очень хорошо.



Ирина Савинова: Да, президент Билл Клинтон мог позволить себе надеть галстук немыслимой расцветки – выборы-то позади. А какой гардероб предпочтителен для кандидата в президенты?



Джон Фанд: Есть специалисты-психологи, разрабатывающие стратегию эффективного формирования образа президента или кандидата в президенты. Но каждый из них предлагает свою теорию. Одни советуют носить галстук ударной, но - не шокирующей! - силы. Обычно, в цвет партии, то есть, синий или красный. Это - откровенная манифестация прочности политической платформы человека, появляющегося в таком галстуке. Что же до костюмов — летом ни в коем случае нельзя надевать белый костюм. Это напоминает о кампаниях политиков на Юге в 40-50 годы. Я бы сказал так: хорошо отутюженный, как будто только что вынутый из шкафа строгий костюм, платок в нагрудном кармане. Галстук не шире 5 сантиметров, но ни в коем случае с зажимом. Еще - удобные туфли. К обуви требования тоже изменились: поскольку теперь кандидатам приходится много ходить, туфли могут быть не обязательно «выходными», они должны быть просто комфортабельными. Появляться на важных встречах женщинам-кандидатам советуют в платье, но брючный костюм остается главным в их гардеробе.


На прошедших недавно дебатах кандидатов демократической партии, наряд Хиллари Клинтон оказался в центре внимания. Джон Эдвардс, на вопрос, что ему нравится и не нравится в Хиллари Клинтон, сказал, что ему не нравится ее розового цвета жакет. Это замечание подверглось строгой критике: потому что последнее, что можно делать, это комментировать стиль одежды соперника, тем более, когда это женщина.



Ирина Савинова: Почему президенты избегают носить свитера?



Джон Фанд: Каждый раз мы узнаём постфактум, что не нравится избирателям. Заранее это не известно. В 70-е годы, на транслировавшейся по национальному телевидению конференции, посвященной энергетическому кризису, президент Картер появился одетым в свитер. Он хотел сказать: не тратьтесь на отопление, видите, я специально надел свитер. Свитер должен был побуждать к экономии и жертвам. После этого ни один президент не носил свитер.



Ирина Савинова: С появлением женщины-кандидата возникла тема: юбка или брюки? Кстати, у Хиллари Клинтон есть прекрасный советник – дизайнер Оскар де ла Рента, в чьем имении в Доминиканской республике семья Клинтонов проводит время отпуска. В ее гардеробе есть и Ив Сен Лоран, и Прада, и Марк Жакоб.



Джон Фанд: Я этот опасный вопрос обсуждать не стану, избавьте. Одно скажу: это ее консультанты, имиджмейкеры, посоветовали ей, что брюки на ней сидят лучше, и что она выглядит в них лучше.



Ирина Савинова: Сколько внимания кандидаты должны уделять своей внешности? И как обстоит дело с прической у мужчин-кандидатов?



Джон Фанд: Джону Эдвардсу пришлось отбиваться от многочисленных нападок, когда стало известно, что он тратит на стрижку 400 долларов. И это из денег, предназначенных для ведения кампании. 400 долларов –большая сумма, где бы в Америке вы ни стриглись. В 2004 году Джон Керри тоже пострадал из-за прически: он проводил немало времени во французском салоне своего парикмахера, Кристофа. Понятно, что простым американцам это не понравилось: одно дело поплевать на ботинки, чтобы начистить их до блеска, другое – сделать маникюр. В мире политики слишком хорошо одетый и ухоженный кандидат вызывает подозрение.


Если у вас мало волос, как у кандидата Фрэда Томпсона, лучше всего шутить по этому поводу. Говорите, что это экономит время утром, что вам не нужно все время думать о прическе (заодно воткните шпильку в бок кое-кого из кандидатов), и тому подобное.


Если у вас достаточно волос, нужно регулярно стричься, но не увлекаться, как Джон Эдвардс. В Интернете даже появился клип под названием "Красавчик", показывающий причесывающегося Эдвардса. Ничто во внешности не должно отвлекать от главного: проблем, которые вы хотите разрешить.



Ирина Савинова: Какие советы вы дали бы кандидатам?



Джон Фанд: Если вы – мужчина, носите строгий костюм. Он должен быть очень хорошего покроя. Если у вас лишний вес, костюм должен камуфлировать этот недостаток. Избегайте одежды, характеризующей вас как очень богатого или стоящего выше на социальной лестнице человека. Не забывайте о туфлях. И, конечно, они должны быть удобными.


Для женщин совет – не надевайте много украшений. Прическа должна быть простой, чтобы не доставлять хлопот в дороге. На примере Хиллари Клинтон видно, что нельзя менять прическу каждую неделю. Не отвлекайте и не озадачивайте своей новой прической людей – носите один и тот же стиль хотя бы несколько месяцев. И, конечно, наиболее уместны строгий брючный костюм или платье.



Ирина Савинова: А что не нравятся избирателям в одежде кандидата?



Джон Фанд: Когда кто-то одет в очень дорогой костюм, какой носил бы банкир с Уолл-стрита. Такой наряд говорит избирателю: я богаче вас, я важнее вас, вы никогда не сможете купить такой костюм, как мой.


Избирателям также не нравится, когда кандидат одевается небрежно. Примером служит чуть не получивший номинацию кандидат демократической партии в 2004 году Говард Дин. Узел его галстука часто был развязан, и вообще он не обращал внимания на то, как он одет. Это, кстати, полностью отражает его характер: отсутствие строгой дисциплины, невнимание к деталям.


С той поры, как появилась одежда, человека по ней судят. Одежда как отражение персональных качеств характера кандидата или создает у избирателей положительный имидж, или тянет кандидата на дно.



Александр Генис: Следующая, привычная нашим постоянным слушателям, рубрика - «Музыкальное приношение» Соломона Волкова.




Александр Генис: Что вы принесли нам сегодня, Соломон?



Соломон Волков: Сегодня я хотел отметить десятилетие со дня смерти Рихтера. И в связи с Рихтером я подумал вот о чем. Мы с вами уже начали разговор о том, что, по моему глубокому убеждению, всякая музыка нарративна, то есть всякая музыка о чем-то повествует, она имеет содержание, в некоторых случаях провозглашенное автором и понятное, в других случаях - скрытое. Но все равно без нарративной линии, по моему глубочайшему убеждению, музыки нет.



Александр Генис: Эта тема, конечно, центральная для эстетики вообще, причем, не только музыки. Например, абстрактная живопись задает те же вопросы. Но меня всегда поражало отношение композиторов к этой теме. Есть композиторы, которые не доверяют программной музыке, но Бетховен, - все-таки нет более великого композитора, чем Бетховен, - писал музыку словами, а Малер, который как раз настаивал, что музыка ничего не значит, рассказывал программу своих симфоний своей жене, и сохранились эти письма, в которых он рассказывал, о чем музыка. В связи с этим я хочу вам задать такой вопрос. Вы всю жизнь слушаете музыку, как можно сказать, о чем музыка, если два человека о той же самой музыке могут судить совершенно различно?



Соломон Волков: В этом и есть прелесть музыки, и как раз Рихтер, я о нем вспомнил не случайно, был человеком, который подкладывал такую программу практически подо всю музыку, которую он слушал. И уж точно подо всю музыку, которую он играл. Он не мог играть музыку, если он не знал, о чем она, и у него эти программы были чрезвычайно изощренными и интересными. И для меня, чем больше я узнаю о том, как слышал музыку Рихтер, тем более меня удивляют его прозрения, которые действительно заставляют меня ту музыку, о которой Рихтер говорил, которую он комментировал, слушать совершенно по-новому.



Александр Генис: Они вас убеждают?



Соломон Волков: Абсолютно. Вот пример. Прелюдия Рахманинова соль минор, опус 23. Сколько я ее слушал, но когда я услышал о том, что Рихтер ее рассматривал как историю про амазонок, она стала для меня звучать совершенно по-новому. Более того, там есть еще деталь. Рихтер комментировал ее так, что по обычаю амазонок каждая из них должна покорить война из числа врагов. И, пожимая плечами, добавлял: «Каждый из нас дает кому-нибудь себя покорить». А вот так звучит Прелюдия Рахманинова соль минор в исполнении Рихтера. Послушаем, как она звучит после рихтеровского комментария.



А теперь я хотел показать финал квинтета Сезара Франка. Музыку эту я всегда любил, но по-новому ее услышал, когда Рихтер сказал, что финал очень загадочный. «Догадываетесь ли вы, в какую эпоху живете? В христианскую живете, или уже жили. Вот все ждут кого-то, а его нет. Может, он уже и приходил, а мы проворонили». Вот это финал квинтета Франка.



Александр Генис: Недавно музыкальный Нью-Йорк взорвала новость о будущем дирижере Филармонии, которым впервые станет уроженец Нью-Йорка. Соломон, представьте, пожалуйста, будущего начальника нашей городской музыки.



Соломон Волков: Его здесь нью-йоркские музыканты знали очень хорошо. Потому что и мать, и отец Алана Гилберта, которому 40 лет, много лет играли в этом Нью-йоркском филармоническом оркестре.



Александр Генис: Сестра его работает администратором и еще какие-то родственники в оркестре.



Соломон Волков: Он практически сын полка.



Александр Генис: Сын оркестра.



Соломон Волков: Да.



Александр Генис: Соломон, конечно, главная сенсация в том, что наш дирижер страшно молод - ему всего 40 лет. И в этом случае нью-йоркские музыканты пошли за своими коллегами из Лос-Анджелеса, которые выбрали 26-летнего дирижера. Что означает эта новая смена поклонений?



Соломон Волков: Это какая-то глупая попытка бежать, задрав штаны, за комсомолом, потому что Лос-Анджелес - это вовсе не образец для Нью-Йорка. Лос-Анджелес - это особая планета, столица Голливуда, если угодно.



Александр Генис: В том числе и музыки?



Соломон Волков: Да. И там есть культ молодости, особый калифорнийский культ молодости. Нью-Йорку это не пристало. Нью-Йорк себя считает гораздо более интеллектуальным. Но здесь было много лет на руководство Филармонии давление нью-йоркской критики, в особенности, «Нью-Йорк Таймс», которая настаивала на том, что нужно обновлять руководство Филармонии. Действительно, Лорину Маазелю, теперешнему дирижеру - 77 лет, он сменил Курта Мазура, которому тогда было 74 года. Причем тоже тогда говорилось, что хотят обновить и взяли человека тоже не самой первой юности. Но ведь дирижирование это такая профессия, в которой совсем не обязательно быть молодым. Может, молодость в каком-то смысле даже помеха, потому что опыт, который приобретается в дирижерской профессии, знание материала, умение работать с людьми, это все функция возраста, это все приобретается с возрастом. И настаивать на том, чтобы дирижер был молодой только для того, чтобы провозгласить, что сейчас торжествует молодость и с этим связаны какие-то радикальные перемены, какое-то обновление, это совершенно не факт. Это предположение, благие пожелания.



Александр Генис: Но у него есть одно яркое преимущество – он по-настоящему нью-йоркский человек, и от него ждут особого нью-йоркского патриотизма.



Соломон Волков: Я добавлю здесь такую каплю дегтя. Алан Гилберт является дирижером Стокгольмского филармонического оркестра. У него там жена виолончелистка, которая играет в том же самом оркестре. И это довольно подозрительно звучит - он сразу сказал, что еще не решил, что будет перебираться в Нью-Йорк. Маазель, которому предъявляют претензии, что он недостаточно активно участвовал в нью-йоркской общественной жизни, он-то как раз жил в Нью-Йорке, а Гилберт сразу же говорит о том, что он, может быть, переберется в Нью-Йорк, может быть, нет. Семья его в Стокгольме. Поэтому и это не является решенным фактом.



Александр Генис: Чего же нам ждать от нового дирижера?



Соломон Волков: Это мы послушаем и увидим. Оркестранты некоторые пока что бурчат, что такой молодой дирижер будет на них учиться. И это тоже возможный вариант. Но нью-йоркские критики приветствовали назначение Алана Гилберта, и один из них заметил, что когда он узнал об этом назначении, то первое, что ему пришло на ум, это произведение, принадлежащее перу другого американского дирижера Нью-йоркской филармонии, легендарного Леонарда Бернстайна. Название этого произведения « Cool » - «Клево».



Александр Генис: И, наконец, последний раздел нашего «Музыкального приношения» – «Музыкальный антиквариат». Что вы раскопали сегодня, Соломон?



Соломон Волков: Я принес запись американского колоратурного сопрано Беверли Силз, которая поет арии из оперы Жюля Массне «Таис». Опера очень редкая, ставят ее редко. Поставили ее в свое время специально для Беверли Силз, и мне посчастливилось в этой роли ее увидеть на сцене Метрополитен опера. Дирижирует в этой записи Лорин Маазель, теперешней руководитель Нью-йоркской филармонии, запись 75-го года. Принес я ее потому, что Беверли Силз, увы, умерла, и эту запись мы посвящаем ее памяти. Ей было 78 лет, у нее был неоперабельный рак легких. Беверли Силз была главной американской примадонной, это как бы идеал американской суперзвезды в области классической музыки. Она была жизнерадостная, она была демократичная, она все время появлялась на телевидении. Сначала - как певица, а потом очень много лет она комментировала телевизионные передачи о классической музыке. И в этом своем качестве тоже чрезвычайно много сделала для пропаганды классической музыки. Более того, она еще была очень важным культурным администратором. Она сидела в советах директоров всех ведущих нью-йоркских культурных организаций - в Сити-опера, в Линкольн центре, в Метрополитен опера – всюду она очень активно пропагандировала классическую музыку, собирала сотни миллионов долларов. Она была одной из самых успешных собирательниц денег на нужды классической музыки. И при этом часто, что тоже очень важно для облика американской звезды, за что ее тоже очень любили, она пробивалась к этому всему через неимоверные трагедии, причем трагедии персональные. Представьте себе, что у нее, у певицы, дочь родилась глухой. Силз была нашей соседкой. И недавно мы увидели с Марианной, моей женой, такую сцену: Силз катила коляску, в которой сидела ее дочка, и Силз, которой уже было сильно за семьдесят, выглядела замечательно, жизнерадостно. Сама по себе это была душераздирающая сцена. Но вдобавок еще ее сын родился умственно отсталым. То есть вот с такими семейными проблемами она продолжала оставаться жизнерадостной особой, которая излучала некую солнечную энергию, которая заряжала этой энергией всех. Я не очень люблю американскую демократическую популистскую болтовню по поводу классической музыки. Но Силз это делала с таким энтузиазмом и наивной жизнерадостностью, что убеждала. И, конечно, она была замечательной певицей. Она входит во все списки десяти величайших сопрано нового времени, и вот эта ария из оперы «Таис», по-моему, блестящий пример мастерства Беверли Силз. Пусть эти звуки напомнят нам о певице, которую мы потеряли этим летом.






Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG