Александр Генис: Пятое ежегодное послание президента Буша Конгрессу, которое страна выслушала на прошлой неделе, содержало строку, о которой теперь все говорят. Впервые Буш признал существование, как он выразился, «болезненного привыкания американцев к нефти, особенно – заграничной». Критикуя эту патологическую зависимость (президент употребил термин из словаря нарколога – «addiction»), Буш наметил и план освобождения от пагубной привычки, который, однако, показался его критикам явно несовершенным. Сейчас все газеты полны контрпредложениями – от технологических советов автомобилестроителям, до утопической, на мой взгляд, перспективы тотальной победы общественного транспорта над личным. Есть тут и по-настоящему радикальные идеи, призывающие к такому перераспределению власти, которое передаст бразды правления из мужских рук в женские, лучше нас умеющих беречь Землю-мать и ее ресурсы.
Об этом, впрочем, уже довольно давно красноречиво и громогласно заявил писатель Гарсия Маркес:
Диктор: Единственная новая идея, способная спасти человечество - это отдать власть над миром в женские руки. Разрушив среду обитания и чуть ли не всю планету, мужчины, за последние 10 тысяч лет, уже показали, на что они способны. Теперь только женщины, чье генетическое призвание - беречь и охранять жизнь - смогут исправить дело.
Александр Генис: Я понимаю, что многие отнесутся с недоверием как к политической мудрости, так и к политической корректности Маркеса. Мало того, что он дружит с кубинским диктором Фиделем Кастро, так еще его последняя книга называется "Воспоминание о моих грустных проститутках", что вряд ли обрадует феминисток. Маркесу, однако, вторит такой умный и осторожный человек, как Алексей Герман, недавно заявивший (в февральском выпуске русской версии журнала «Esquire»), примерно то же самое:
Диктор: «Все наши президенты – либо пьяные, либо глупые, либо хитрые мужчины. Женщины – они матери, они умнее, они умеют любить. Президентом должна стать женщина».
Александр Генис: Такое происходит сегодня все чаще. Причем, не только в северной Европе, где женщины у власти привычны (скажем, в моих родных краях, в Латвии, не только президент – женщина, но и министр обороны – дама, выпускница, кстати сказать, того же филологического факультета, что и я заканчивал). Важно, что сегодня женская власть распространяется по всему свету. Как написала в своем редакционном комментарии газета «Нью-Йорк Таймс», «сейчас, когда лидерами трех таких разных стран, как Германия, Либерия и Чили, стали женщины, можно сказать, что концентрация власти в женских руках достигла уровня, невиданного со времен британской королевы Елизаветы Первой». К этому стоит добавить, что и в Америке, по мнению всех обозревателей, решительно вступила на тропу войны за Белый Дом сенатор Хиллари Клинтон…
Надеясь вставить эти эмпирические факты в историко-социально-психологический контекст, я пригласил философа «Американского часа» Бориса Парамонова, чтобы всесторонне обсудить тему «Женщина и власть».
Прошу Вас, Борис Михайлович.
Борис Парамонов: Если уж мы вспомнили о Хиллари Клинтон как возможном кандидате от демократов на выборах 2008, то ведь и Кондолизу Райс вспомнить можно, ибо в лагере республиканцев о ней идут точно такие же разговоры. Да и вообще тема эта, женщина у власти, отнюдь не нова, и соответствующих фатов сколько угодно. Достаточно вспомнить тузов (сказать о них «козырные дамы» как-то язык не поворачивается): Индиру Ганди, Маргарет Тэтчер и Голду Меир.
Александр Генис: Да, женщина-президент – не такая уж новость, но сейчас к вершине власти пришли сразу три дамы из очень разных стран…
Борис Парамонов: Ну и что? Самый беглый взгляд на приведенные факты открывает, что тема «женщина у власти» - чисто формальна и ни коим образом не указывает на характер этой власти, на специфику женского властвования, как такового. Один временный приход женщин к власти сразу в трех странах не дает повода для каких-либо однозначных выводов. Я не знаю, что будет делать либерийка Эллен Джонсон-Серлиф, но Мишель Бачелет и Ангела Меркель находятся на почти противоположных политических полюсах. Бачелет – социалистка, а Меркель придерживается тэтчерианских взглядов. Пол, или, как лучше сказать в данном случае, гендерная принадлежность, тут ни при чем.
Александр Генис: И все же, Борис Михайлович, нельзя ли судить о теме «женщина у власти» исходя как раз из элементарного факта особенностей, именно, женской психологии?
Борис Парамонов: Конечно, такой соблазн, такой, я бы сказал, инстинкт, существует. Обыденному сознанию, вернее, восприятию, так и хочется видеть дело: женщина – она, мол, мягче и милосерднее, и всё такое прочее. Но сейчас если не думать, то говорить так - ересь.
Александр Генис: Ну, хорошо, факты говорят о разном, психологические соображения недостаточны – но все-таки, согласитесь, что, если абстрагироваться от эмпирики, в сюжете «власть и женщина» все же есть своя философема.
Борис Парамонов: Философствовали на эту тему, действительно, достаточно: начиная с Пифагора, по крайней мере, с его знаменитой цифровой символикой: женщина – чёт, мужчина - нечет. Не говоря уже об Отто Вейнингере с его скандальной книгой «Пол и характер», который, в сущности, повторил опять-таки древнего грека Платона: мужчина – форма, женщина – материя, то есть ничто: в философском смысле «ничто», конечно, которому, однако, бедный невротик-самоубийца Вейнингер попытался придать этому «ничто» смысл буквальный. А еще у Вейнингера евреи были женственны: вот бы его с Моше Даяном свести, не говоря уже о Голде Меир.
Александр Генис: А что если пойти еще дальше в глубь истории, даже за ее пределы, и вспомнить матриархат…
Борис Парамонов: Хороший вопрос. Матриархат – вроде бы некая умственная конструкция, гипотеза, но ею очень заинтересовались в наше уже, можно сказать, время, фрейдо-марксисты. У Эриха Фромма можно найти сводку материалов и вроде как выводы в его книге «Кризис психоанализа». У них, у фрейдо-марксистов, получалось, что социализм, причем настоящий, так сказать, то есть марксистский, будет восстановлением материнского общества. Технологически развитое общество в умелых марксистских руках станет новой Кормящей Матерью, новой Матерью-Землей: так Фромм и написал. Но, во-первых, какая же земля, когда технология – эту самую землю и уничтожающая; а, во-вторых, что такое марксистский социализм, мы хорошо знаем. Связывай мы этот проект с женщинами у власти или не связывай, - ничего хорошего из него не получается.
Александр Генис: Есть еще миф об амазонках, который представляет матриархат в другой, агрессивной версии.
Борис Парамонов: Конечно, как же обойтись без амазонок! В связи с этой темой можно заметить, что клинические данные психоанализа обнаружили: образ матери в Эдиповом бессознательном – фигура не менее угрожающая, чем образ отца. Но тут я бы уже не о Фромме говорил, а другую фигуру вспомнил: Жиль Делёз. У него в работе «Представление Мазоха» интереснейшие сюжеты развернуты. Феномен мазохизма позволяет сконструировать образ бытия, построенный на материнской доминации. Вот здесь основную роль, действительно, играет фигура Амазонки – женщины-воительницы. В мазохистском акте именно она подвергает мучениям мужчину. А если учесть, что существуют не только мазохистские индивидуумы, но и мазохистические общества, то очень интересные примеры на ум приходят, например, Родина-мать, Россия.
В общем получается, что если тема «женщина у власти» и существует, то ее специфика открывается на неких мета-уровнях, а отнюдь не в обыденной действительности, не в мире фактов. Факт – Ангела Меркель. Но, как знал ее соотечественник Гегель, истина – это не факт, истина – это идеал.
Александр Генис: После всех ужасов, которые Вы тут нам рассказали, будем надеяться, что никто из ныне властвующих женщин не поднимется на уровень этих устрашающих идеалов и не превратится в амазонку или фурию.
Александр Генис:Наша следующая рубрика - «Музыкальный альманах», в котором мы обсуждаем с критиком Соломоном Волковым новости музыкального мира, какими они видятся из Америки.
Как всегда в сезон вручения «Грэмми», высшей награды в мире музыкальных записей Америки, наш Альманах решил сконцентрировать внимание на одной из сотни премий, той, что вручают по совокупности заслуг. Прошу Вас, Соломон.
Соломон Волков: Я еще сужу категорию. В области «По совокупности заслуг» я выделю одного персонажа, который получает «Гремми» по совокупности заслуг в области классической музыки, потому что там еще ряд людей получают премии, связанные с развлекательной музыкой…
Александр Генис: Вообще, у «Гремми», конечно, необъятные категории. Их так много, что уследить невозможно.
Соломон Волков: Есть покойный комедийный артист Ричард Прайер, замечательный, кстати, среди этих людей. Но, в данном случае, мы будем говорить о классической певице, Джесси Норман, замечательном американском сопрано, довольно популярном также и в кругах любителей классической музыки в России. Она не раз приезжала в Россию, выступала там всегда с грандиозным успехом. Она, во-первых, замечательный музыкант, но еще, в довершение к этому, она внушающая некоторый трепет женщина очень крупных размеров и какой-то своеобычной красоты. Чрезвычайно впечатляет. У нее очень разнообразный репертуар. Она поет и классику романтическую, и новую музыку, и она всюду оказывается на месте, притом, что кажется, что такой своеобразный тип может петь только что-нибудь одно. На самом деле она превосходно выглядит и в итальянских операх, и в вагнеровском репертуаре, и в современном репертуаре. И каждый раз она оказывается на месте, хотя тип совершенно своеобычный. Но такое внушительное впечатление производит эта величественная громада и ее очень красивое и выразительное лицо, и, при этом, она так легко и элегантно управляется со своим голосом, что каждое выступление Джесси Норман превращается в незабываемое событие. А я хотел бы слушателям показать ее в двух контрастных произведениях. Одно из них это ария из «Сельской чести» Пьетро Маскани. Это опера принадлежащая к веризскому направлению, это такое постбельканто итальянское, опера 1890 года. И она исполняет романс Сантуццы, героини «Сельской чести», о любви, в сопровождении оркестра de Paris, дирижер Семен Бычков. Добавлю, что Джесси Норман – выдающаяся афро-американская певица.
Александр Генис: Может это стоит вспомнить как раз в феврале, который в Америке, по традиции, посвящен афро-американской культуре.
Соломон Волков: А другой кусок, абсолютно стилистически противоположной итальянскому веризму, это «Царь Эдип», опера-оратория Игоря Стравинского по Софоклу, с текстом на латыни, который был сочинен специально для Стравинского Жаном Кокто в Париже. Все это было сделано в 1927 году. Это уже некое извращение - писать по Софоклу на латыни и исполнять это в Париже. Но Стравинский здесь хотел некоего двойного или тройного удаления от слова, так, чтобы непосредственно слово не давило бы на музыку. И с этой довольно сложной задачей, по-моему, Джесси Норман управляется великолепно. Ее сопровождает японский оркестр Саито Кинон. Дирижер Сейджи Озава.
Александр Генис: Недавно в Нью-Йорке прошел цикл концертов, целиком посвященных творчеству венгерского композитора Лигети. Рассказывая об этом крупном событии в музыкальной жизни города, главный музыкальный критик «Нью-Йорк Таймс» Томазини назвал Лигети – «самым талантливым из ныне живущих композиторов». Этот категорический, я бы сказал титул, естественно, вызывает интерес, вопросы и, возможно, протесты. Тем более, что широкой публике Дьердь Лигети известен разве что как один из авторов музыки к фильму Кубрика «Космическая Одиссея». Как Вы, Соломон, относитесь к этому заявлению? Согласны Вы с «Нью-Йорк Таймс»?
Соломон Волков: Очень тепло отношусь к творчеству Лигети, очень люблю этого композитора, интересуюсь его произведениями и был с ним в контакте. Когда-нибудь расскажу об этом особо. Но, в данном случае, с весьма мной уважаемым Томазини не соглашусь. Мои личные симпатии принадлежат другой группе композиторов. Я бы здесь назвал Арве Пярта, Гию Канчели и Валентина Сильвестрова. И добавил бы к ним Тиграна Мансуряна. Эта четверка, на сегодняшний день, олицетворяет самые мне симпатичные и интересные тенденции современной музыки.
Но, возвращаясь к творчеству Лигети, скажу, что мне, как профессионалу, которого всегда занимало, что происходит вокруг, и какие новые ценности создаются в области музыки, Лигети всегда представлялся одной из крупнейших фигур современного музыкального ландшафта. Творчество Лигети делится на периоды в связи его географическими перемещениями. Он, действительно, был венгерским композитором до 56-го года. В 56-м году, когда произошли известные венгерские события, он переместился на Запад, в Вену, а затем в Германию. Сейчас он живет в Гамбурге. Ему 82 года, он в не очень хорошем состоянии здоровья, поэтому не смог приехать на свой мини-фестиваль. Но там звучали произведения разных периодов. И мне показалось любопытным представить нашим слушателям Лигети в двух разных ипостасях. Как он начинал, как он сочинял в ранние годы, в начале 50-х годов, когда он еще жил в Будапеште, и потом, как он трансформировал свое творчество. Первый фрагмент характеризует раннего Лигети. Это танец на румынскую народную тему, и тут явно, что Лигети следует традиции Бартока, крупнейшего венгерского композитора. Кстати, Лигети - внучатый племянник Леопольда Ауэра, фактически, основателя знаменитой русской скрипичной школы. Этот танец сочинен для двух скрипок. Это типичная фольклорная музыка, какую дозволяли писать в 50-е годы в Венгрии. Но она уже трактована с характерной для Лигети остротой.
А вот, как этот схожий материал трактует Лигети в конце 80-х годов, когда он уже прошел через абсолютно все модернистские искусы. Он занимался разными стилями и он очень многообразный. Узнать Лигети сразу - невозможно. Потому что у его нет единого стиля. Но когда ты уже знаешь, что это Лигети, ты обязательно услышишь в этой музыке характерный для Лигети юмор, остроту, некий сарказм. Это очень гротескный композитор. В этом произведении, «Этюде для фортепьяно», те же самые народно-балканские ритмы преломлены уже в авангардном зеркале.
Александр Генис: Февральский выпуск Альманаха завершит блиц-концерт, входящий в наш годовой цикл «Шостакович и Америка», приуроченный к 100-летию великого композитора.
Соломон Волков: Сегодня я хотел показать, откуда происходит заставка к нашей передаче о Шостаковиче в Америке. Я хочу рассказать о том, как родились те звуки, с которых начинается наш блиц-концерт. Эту историю мне рассказала жена Николая Малько, дирижера, от которого все и исходило. Дело было в 27-м году. Шостакович был гостем у Малько. Малько первым исполнил «Первую симфонию» Шостаковича, то есть, представил его миру. Был очередной ужин, и, во время разговора, Малько говорит юному Шостаковичу: «Митенька, если ты такой гениальный, как все говорят, вот новейший американский фокстрот (а это была музыка из мюзикла Винсента Юманса «Чай на двоих», который в русском переложении назывался «Таити трот»), уединись-ка ты в соседнюю комнату и оркеструй мне его за час. И мы тогда посмотрим, можешь ты это сделать или нет». Митенька уединился в соседнюю комнату и оркестровал «Таити трот» за 45 минут. Получился блестящий оркестровый номер, который и тогда пользовался огромным успехом (Малько его неоднократно дирижировал), сохранилась рукопись этого номера рукой Шостаковича. Я держал эту рукопись в руках. Итак, уже в 1927 году Шостакович перекидывал мостик от американской к русской музыке. «Чай на двоих» или, по-русски, «Таити трот» звучит в исполнении филадельфийского оркестра. Дирижирует Марис Янсонс.
Александр Генис: Когда в 2003-м году одна из самых престижных культурных институций Америки Национальный книжный фонд объявил о своем намерении присудить медаль за достижения в области словесности Стивену Кингу, знаменитый автор «романов ужаса» признался, что, услышав об этом известии, весь покрылся мурашками от удивления и счастья. Его было можно понять. Медаль Фонда, которой отмечается не конкретная книга, а пожизненная деятельность писателя, – своего рода Нобелевская премия Америки. В прошлом, среди награжденных были многие классики – Артур Миллер, Филипп Рот, Джон Апдайк, Тони Моррисон. Три года назад к ним присоединился Стивен Кинг, который никогда и не мечтал попасть в такую компанию, считая себя им неровней. Что и не удивительно. Например, Гарольд Блум, самая, наверное, влиятельная фигура в американской Академии, назвал решение жюри «чистым идиотизмом». Надо заметить, что дело тут не в Кинге, а в его успехе. Сам по себе Стивен Кинг – славный человек, скромный и добрый. Он много помогает молодым авторам, щедро жертвует на библиотеки. К тому же, Кинг приучает к чтению тех, кто иначе бы не открыл книгу.
Литературную элиту раздражает не личность автора, а миллионные тиражи бесконечных романов Кинга, каждый из которых становится крупным событием если не в истории американской словесности, то уж точно на мировом книжном рынке.
О новой книге Стивена Кинга рассказывает ведущая «Книжного обозрения» «Американского часа» Марина Ефимова.
СТИВЕН КИНГ. «СЕЛЛ»
Марина Ефимова: «Селлюлярный телефон» (селлфон) – так в Америке называют то, что в России назвали «мобильным» телефоном. И у писателя Стивена Кинга его нет. Почему? Потому что 1 октября, в половине четвертого дня, в Америке, всем, у кого к уху был приложен «селлфон», пошли в мозг некие сигналы, подчиняясь которым эти люди начали набрасываться друг на друга, ломать и крушить все, что попадалось под руку, и при этом бормотать дикую бессмыслицу. Незараженными «пульсом» (убийственным телефонным вирусом) оказались только луддиты и телефонофобы. Словом, лишь те, кто не пользовался мобильным телефоном.
Как всегда у Стивена Кинга, его новый роман «Селл» начинается с реальной идеи, с реальной вероятности, с потенциальной опасности, а потом уводит читателя в туман мира фантастики. В кровавый туман, я бы сказала. И как всегда, Кинг уснащает ужасы выдуманного им мира яркими и вполне реальными деталями. Один из героев, увернувшийся от смертоносного вируса, говорит о своих ощущениях так: «Это как будто тебя схватили за руку, только - в мозгу». В другом эпизоде у старика выпрыгивает глаз «с таким звуком, словно шмякнулся кусок мяса». Из цивилизованных американцев, изображенных в самом начале романа, к концу книги персонажи превращаются в типажи художника Иеронима Босха. Но, по мнению критика «Нью-Йорк Таймс» Джанет Маслин, одних живописных ужасов для романа маловато:
Диктор: «Селл-фон – как исчадье технического ада» – мощный крючок, призванный зацепить внимание читателя. Но через некоторое время начинает казаться, что крючок есть, а рыбы нет. Слишком медленно и с заметными повторами движется роман Кинга по хайвею ужаса. По хайвею – поскольку он движется вместе с беженцами из большого города в глушь, в штат Мэйн. (Естественно, что в Мэйн – там живет сам Стивен Кинг). Первый шок от выдумки «телефонного вируса» вполне срабатывает, но ИДЕЯ, оправдывающая такую выдумку, не появляется слишком долго. Однако, в конце концов, роман снова обретает энергию: автор приводит нас в частную школу, где неожиданно приоткрывается природа ужасных телепатических телефонных посланий. И тут автор позволяет себе шутку – «месседжи» поступают из телефонов в форме поп-музыки, то есть, в виде отрывков из душещипательных песен, которые обычно играют в универсальных магазинах. Среди прочих Стивен Кинг зловредно выбрал для своего апокалипсиса любимца пожилых дам певца Майкла Болтона или, скажем, популярную песню Лоуренса Уэлка «Ты освещаешь мою жизнь».
Марина Ефимова: Дальше не стоит раскрывать содержание романа: не хочу походить на тех людей, которые, встретив приятеля, взявшего в библиотеке новый детектив, любезно сообщают ему, что убийца - водопроводчик.
Обычно тот тип ужаса, который предпочитает для своих книг Стивен Кинг, связан со сверхъестественным, а не с техническим миром. И после романа «Сэлл» его все с подозрением спрашивают, как он вообще относится к технике. Поэтому писатель несколько раз заверил журналистов, что он - не технофоб. Его искренность подтверждается тем фактом, что книга посвящена двум пионерам в области создания селлюлярных телефонов: Ричарду Матисону и Джорджу Ромеро. Более того, издатель Кинга «Скрибнер», в качестве рекламы, рассылает разным важным покупателям роман «Сэлл» вместе с кассетой, которую можно вставить в мобильный телефон, и тогда этот телефон будет не звенеть и не играть музыкальные «джинглс», а голосом Стивена Кинга сообщать разные страсти, например: «Осторожно, ваш следующий звонок может оказаться последним», или что-нибудь в этом роде.
Однако, тут же опровергая свою преданность техническому прогрессу, Кинг вместе с романом «Сэлл» посылает каждому покупателю 12 страниц нового романа «История Лайзи», написанных от руки (не гусиным ли пером?).
Последнее, что мне хочется отметить (и на что обратила внимание рецензент Джанет Маслин), это обложка романа Кинга:
Диктор: «Художник Марк Статсмэн перевел фантазии Кинга в чудные иллюстрации в стиле «бульварного чтива». На обложке изображен сломанный телефон, мрачная человеческая фигура, горящий город, смятый бумажный стаканчик из-под кофе с маркой популярного кафе «Старбакс». Берегитесь, владельцы «Старбакса»! Вряд ли вам захочется, чтобы мистер Кинг создал в своем воображении худший вариант ВАШЕЙ судьбы».
Александр Генис:Перед «Оскаром» американский кинопрокат выдерживает тщательно рассчитанную паузу. Сейчас не время показывать новые значительные фильмы. После того, как объявлены номинации на главный кино-приз мира, зритель должен посмотреть то, что он пропустил, а теперь, накануне церемонии, пытается нагнать. В этом году это особенно важно, потому что в лидеры вырвались маленькие, независимые и некассовые фильмы (исключение - «Мюнхен» Спилберга). В отличие, скажем, от «Кинг-Конга», не попавшего в заветную пятерку, эти картины прошли в широком прокате без особого успеха. Поэтому сейчас студии надеются собрать второй урожай.
Наше «Кинообозрение» тоже хочет воспользоваться прокатной паузой в своих целях. Поскольку о номинированных на «Оскар» фильмах мы уже рассказывали, когда эти картины появились на экране (тут я отсылаю слушателей к сетевому архиву Свободы), то сегодня мы поговорим о малозаметной, но по-своему примечательной, особенно – для российской аудитории, дебютной ленте режиссера из Канады Астры Тэйлор.
Но прежде чем представить слово ведущему «Кинообозрения» Андрею Загданскому, который представит слушателям новый документальный фильм «Жижек», нам надо представить его героя. Вот короткая справка о нем.
Диктор: Славой Жижек, родившийся в 1949 году, известный словенский философ и теоретик культуры, живет и работает в городе Любляна, в Словении. В своих работах он дает парадоксальные трактовки казалось бы хорошо известных положений марксизма. Сейчас готовится к выходу в свет совсем свежая книга Жижека под рабочим названием "Ирак: история про чайник".
Александр Генис: Ну а теперь, когда мы знаем, чего ожидать, перейдем к фильму. Прошу Вас, Андрей.
Андрей Загданский: Знаете ли вы Саша, в чем разница в поведении левых и правых тоталитарных диктаторов, когда им аплодируют?
Александр Генис: Нет.
Андрей Загданский: Правые присоединяются к аплодисментам, как это, например, всегда делал Бенито Муссолини, левые, как Сталин, лишь кивают холодно в знак одобрения, что означает: и вы, толпа, и я, ее вождь, лишь служим истории.
Эта одна из сентенций словенского философа, может быть, самая простая, ибо обронена она совершенно походя. Жижек - что-то, вроде Элвиса Пресли в современном академическом мире философии. Его с восторгом принимают студенты в Аргентине и Америке, в Гарварде и Колумбийском университете. Жижек сегодня настолько знаменит в этом узком кругу, что режиссер Астра Тайлор решились сделать фильм о философе.
Результат – любопытный, трудно назвать это фильмом, скорее всего - лишь возможность познакомится с пулеметно говорящим словенским интеллектуалом, имя которого сегодня связывают со знаменитым французским философом-психоаналитиком Лаканом.
Александр Генис: Тут стоит сказать, что славу европейскую славу Жижеку принесла его книга 1982-го года с таким примечательным названием: «Все, что вы хотели узнать о Лакане, но боялись спросить у Хичкока».
Андрей Загданский: Да, между прочим, Жижек, действительно, очень нежно относится к Хичкоку и даже в конце фильма имитирует сцену из знаменитого фильма Хичкока «Головокружение». В кино есть несколько забавных, любопытных ссылок. Жижек гиперактивный, гиперговорящий, болезненно умный и немного смешной – с характерной славянской бородой, со столь знакомым мне славянским акцентом в английском языке и мгновенными, блестящими, неожиданными связями, которые он выстраивает в ответ на любой вопрос: будь-то состояние современного капитализма, или сталинская диктатура.
Александр Генис: И о том, и о другом он говорит много странного. Каждый раз, когда мы говорим о современных европейских интеллектуалах и, вообще, о западных интеллектуалах, мне вспоминается забавная фраза Фукуямы, который сказал, что в современном мире марксисты остались только в двух местах – в Пхеньяне и в Гарвардском университете. Жижек считается главным модернизатором коммунистической теории - от Маркса до Сталина. Характерно, что другая его знаменитая книга, вышедшая три года назад, называется «13 опытов о Ленине». Трудно быть сегодня левым?
Андрей Загданский: Я не знаю, насколько трудно сегодня быть левым, я себя не отношу к последователям Жижека и книгу «13 опытов о Ленине» вряд ли стану читать. Я думаю, что и здесь не все так просто. В доме Жижека, в коридоре, висит портрет Сталина в белом генералиссимусском мундире с поднятой рукой и надписью «ПРИЙДЕМ К ИЗОБИЛИЮ».
Комментируя присутствие этого портрета в его доме, Жижек шутит, но мне подумалось, что большинство зрителей в зале примет философа за сталиниста. Так потом и сказала и моя американская приятельница. Хотя в моем понимании портрет Сталина в доме Жижека - шутка постмодернизма, что-то, вроде живописи Комара и Меламида. И я подумал, что здесь сложности перевода из одного культурного контекста в другой.
Помните, шутку Довлатова из фильма «Русские здесь»? Раньше КГБ говорил, что надо писать и что не надо писать, а теперь в Америке нет КГБ, и, мол, дело плохо: мы не знаем, что писать. Шутка эта фатальна и совершенно не дошла до американской аудитории. Не знаю уж - почему, то ли акцент, то ли слишком строгое покерное лицо, но народ посчитал, что русские интеллектуалы не знают, что им писать, если за ними не присматривает КГБ.
Александр Генис: Да, печальный эпизод из фильма Офры Бикель. Я сам участвовал в этой картине и понял, что с американцами так лучше не шутить, если не хочешь выглядеть идиотом. Иронию перевести труднее всего.
Но давайте вернемся к фильму. Как показать философа интересным в кино? Как избавиться от унылой говорящей головы на экране?
Андрей Загданский: В данном случае, мы имеем не унылую говорящую голову, а оживленную пулеметно-тарахтящую голову. Это разные вещи. Энергия Жижека - это, действительно, энергия рок-н-ролла. Не думаю, что картина сможет продвинуть репутацию Жижека за пределами академического круга. Очевидное восхищение автора героем не транслируется в значительное кинематографическое произведение. Скорее лишь подчеркивает дилетантизм автора. Жижек вещает с трибуны, вещает в ресторане, опять на трибуне университета, и в магазине, и в постели, и в гостинице. Один лишь раз мы видим Жижека по-настоящему взаимодействующего с другим человеком, а не с аудиторией. Лишь одна примечательная сцена с сыном философа. Мальчику лет шесть-семь, и он, смущаясь камеры, уходит у себя дома смотреть телевизор. Жижек взрывается комментариями: у ребенка нарцистический момент, и затем бросается показывать игрушки сына, все это с непрекращающимися психоаналитическими комментариями. В этот момент мне подумалось, что из этих двух Жижеков младший, тот, что смотрит телевизор, выглядит и старше, и психологически сбалансированнее.
Александр Генис: Андрей, у меня профессиональный вопрос: как можно сделать фильм из такой говорящей картины? Один мой знакомый был на конгрессе философов в Бостоне. И он сказал, что у философов очень простые лица, потому что мысль дается им так легко, что она не оставляет следов на лице. По-моему, это разумное соображение. Вот у шахтера видно, как он мучительно мыслит, а философу это просто дается. Тем сложнее представить философию на экране. Вот Вы, как режиссер документального кино, в чем, по-Вашему, авторский замысел такой «говорящей» картины?
Андрей Загданский: Сдаюсь, поднимаю руки. Я клянусь, я не могу пересказать Вам основные концепции Жижека после того, как я посмотрел полуторачасовой фильм. В этом смысле мое понимание философии Жижека не продвинулось. Но как персонаж, как человек, он заразителен, он мне интересен. Если когда-нибудь я потянусь даже за книгой «13 уроков о Ленине», то наверное, фильм достиг своей цели.
Александр Генис: Сегодня в гостях «Американского часа» русско-американская писательница из Вашингтона 35-летняя Ольга Грушина. Ее дебютный роман (его название в авторском переводе – «Жизнь Суханова в сновидениях») ярко, психологически остро, с элементами фантасмагории рассказывает о перестроечной России. Книга сразу же вызвала благожелательный интерес у американской прессы. Удостоенный сразу двух рецензий в «Нью-Йорк Таймс» роман с интересом встретили все, кого волнует судьба новой России. Хотя, как раз сюда-то этот написанный по-английски и уже купленный многими европейскими издательствами роман пока не добрался. С Ольгой Грушиной беседует корреспондент «Американского часа» Михаил Гуткин.
Михаил Гуткин: Главное действующее лицо романа, Анатолий Павлович Суханов, в прошлом талантливый художник, который, пойдя на множество компромиссов с самим собой сделал блестящую карьеру. Возглавив самый престижный в Советском Союзе художественный журнал, Суханов пользуется всеми привилегиями элиты. Но на дворе перестройка и вместе с устоями советского строя рушится и тот внутренний мир, в котором столь комфортно пребывал до сих пор Суханов. Именно на личной трагедии героя концентрируется автор романа Ольга Грушина.
Ольга Грушина: Я не люблю, когда о романе говорят, как о романе перестроечном или романе о гласности. Хотя действие происходит в России в конкретный исторический момент, в 1985 году, мне хотелось написать более универсальный роман о человеке, который поставлен перед общечеловеческим выбором. Мой герой - талантливый художник, который, в какой-то момент должен выбрать между жизнью бедной, тяжелой, сложной и жизнью удобной, обеспеченной, семейной. Этот выбор в России, в то время, был намного более суровым, чем в сегодняшней Америке, потому что этот выбор приобретал моральный оттенок. Не просто человек решил не писать стихи, а юристом стать. А это выбор между следованием своему призванию, своим идеалам и, в некотором роде, предательством. Предательством своих друзей, своего дела, своих убеждений. И в этом плане мне хотелось написать роман специфический, о российских проблемах. Но мне хотелось этому придать более общий человеческий оттенок тоже. Я вообще в романе стараюсь писать о России так, как я ее помнила, и о такой, какой я ее люблю. Я старалась как можно меньше упоминать конкретные исторические вещи. Например, имя Горбачева в романе не упоминается ни разу. Это сознательно.
Михаил Гуткин: В начале романа Суханов предстает самодовольным и черствым аппаратчиком. Но постепенно читатель узнает его как ранимого, изрядно потрепанного жизнью человека, заслуживающего снисхождения.
Ольга Грушина: Я старалась описать людей намного более сложных. Даже мой, в некотором роде, самый положительный герой Белкин, который противостоит Суханову, художник, который продолжал писать свои подпольные картины, продолжал жить в бедности, остался верен своему делу, в конце романа тоже предстает в совсем другом, в более сложном свете.
Михаил Гуткин: Почему Вы решили писать на английском, который для вас не родной язык? При этом, Вы приводите какие-то маленькие детали, которые англоязычный человек, не живший в России, даже если он знает русский язык, навряд ли заметит, как, например, торт «Птичье молоко»?
Ольга Грушина: Английский – мой рабочий язык. Я большую часть времени живу здесь, я по-прежнему пишу по-русски для себя. Я веду дневник по-русски, я пишу письма семье по-русски. Мне хотелось создать свой стиль и, наверное, как можно больше воссоздать русский язык по-английски. Мне хотелось, чтобы он в каком-то плане, действительно, читался как русский язык, как язык русской писательницы. Мне часто говорили и в отзывах, и лично, что у них впечатление не столько как от перевода, но как от какого-то, все-таки, другого мира, другой культуры. Хотя все это написано по-английски.
Михаил Гуткин: Права на издание Вашей книги уже приобретены в нескольких странах, включая Западную и Восточную Европу, но не в России.
Ольга Грушина: Пока не в России. Я очень надеюсь, что его в России купят. Но это зависит уже не от меня, а от русских издательств, от моего издателя в Америке. Я уже этих прав не имею.
Михаил Гуткин: Как Вы оказались в Америке?
Ольга Грушина: Я училась на факультете журналистики в МГУ, встретила американского профессора Эллен Мицкевич, она меня пригласила учиться в Атланте в университете. Я получила стипендию на четыре года. Я, конечно, приняла это приглашение. Это было в 1989 году, это был первый случай, когда советская студентка попала на четыре года в американский университет. Прецедента не было, поэтому мне довольно сложно было получить разрешение. Но я осталась российской гражданкой. Кончила университет в 1993, как первая студентка за всю историю из Советского Союза. А потом я получила здесь работу, вышла замуж, у меня ребенок. Но я по-прежнему сохранила русское гражданство – у меня два гражданства. Я по-прежнему все время бываю в России. У меня там родители и все остальные. Я живу на два дома. Я чувствую что у меня две культуры, два дома. Две страны.
Михаил Гуткин: А здесь, в Америке, у Вас есть ощущение, что вы иная?
Ольга Грушина: В какой-то степени есть. Но здесь, в Америке, мне удобно потому, что здесь столько культур, столько разных национальностей, столько традиций, что здесь все иные. Даже если посмотришь на коренных американцев, копнешь, у них родители откуда-то приехали, если не бабушка с дедушкой. Поэтому я себя здесь чувствую русской, но мне удобно здесь.
Михаил Гуткин: Роман заканчивается на оптимистичной ноте – Суханов вновь находит себя. Мне эта концовка показалась немного в духе социалистического реализма. Это последний парадокс, который Вы хотели представить читателю, или Вы действительно оптимист?
Ольга Грушина: Нет, я не оптимист, и я не хотела, чтобы она была безусловно оптимистической. Потому что, с одной стороны, да, Суханов вернулся к началу своего пути, он хочет опять творить, он хочет быть художником. С другой стороны, если посмотреть конкретно на то, что случилось, он нищий, он потерял дом, он потерял дочь, сына, работу, семью, жену. Возможно, он совершенно безумен. Последняя часть романа написана почти вся в сновидениях, исключительно от его имени, его глазами, он видит мир уже очень искаженным образом. И, возможно, он что-нибудь блестящее сотворит, а возможно он просто безумный человек, который на старости лет оказался в полуразрушенной церкви, где он теперь будет жить, не знаю как и делая не знаю что. Моя концовка была на такой оптимистичной ноте, потому что это его нота. Но она нота полбезумия. Я хочу, чтобы читатель воспринял конец по-своему.
Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов.
Григорий Эйдинов: Вы слышите американский гимн в исполнении Ариты Франклин и Арона Нелвила, спетый этими музыкальными звёздами в прошедшее воскресенье перед началом главного для американцев события года - «Супер-Боула». Финальный матч чемпионата по американскому футболу смотрело более 90 миллионов зрителей, а телереклама во время матча стоит $83,333 за одну секунду.
На этот раз питтсбургские «Сталевары» сражались с сиэтловскими «Поморниками» и к преобладающему восторгу сравнительно недалёкого от Питтсбурга Детройта, где проходил матч, выиграли. Пожалуй, столь же долгожданным развлечение, как и сама игра, служит традиционный концерт самых знаменитых в мире музыкантов в средине матча. В прошлом году это был Пол Маккартни. В этом - "Роллинг Стоунз". Вылетев на собранную за считанные секунды посреди поля сцену в форме эмблемы группы (рот с высунутым языком), музыканты задали жару в свои немолодые годы – на радость поклонникам всех поколений.
Итак, давайте присоединимся к ним на традиционном супер-балу «Супер-Боула». «Ролинг Стоунз»: "Заводи" (Startmeup).
