Задолго до того, как скончавшийся 6-го марта Жан Бодрийяр (Jean Baudrillard) стал поп-зведой философии, задолго до того, как он стал любимым наставником российского постмодернизма, задолго до того, как его скандальные книги о первой Иракской войне и теракте 11 сентября 2001 года стали международными бестселлерами, Бордрийяр открыл Америку, и Америка открыла Бодрийяра. Как многие другие французские мыслители, начиная, конечно, с Токвиля (Alexis de Tocqueville), Бодрийяр видел в Новом Свете, где будущее начинается раньше, чем в Старом, опытный полигон для своих теорий. Самой влиятельной из них оказалась теория симулякров, которую охотно взяла на вооружение американская Академия.
Суть ее Бодрийяр объяснял так:
Эволюция образа проходила через четыре этапа. На первом — образ, как зеркало, отражал окружающую реальность. На втором извращал ее. На третьем этапе маскировал отсутствие реальности. И, наконец, на четвертом образ стал «симулякром», копией без оригинала, которая существует сама по себе, без всякого отношения к реальности.
Устройство этой схемы можно проиллюстрировать и на материале отечественной культуры. «Зеркальная» стадия — это «честный» реализм классиков. Образ, извращающий реальность, — авангард Хлебникова или Малевича. Искусство фантомов (социалистическое соревнование, например) — это соцреализм. К симулякрам, образам, симулирующим реальность, можно отнести копирующий не существовавшие оригиналы соц-арт, вроде известной картины Комара и Меламида «Сталин с музами».
На каждой ступени этой лестницы образ становится все более, а реальность все менее важной. Если сначала он стремится копировать натуру, то в конце обходится уже без нее вовсе: образ «съедает» действительность.
Вот с этим философским инструментом анализа Бордрийяр и приехал в Америку. Они произвели друг на друга неизгладимое впечатление. Об этом он написал книгу «Америка», которую мы Борисом Парамоновым обсуждали в студии Радио Свобода тогда, когда она вышла — в 1986-м году. Сегодня мы вернемся к ее автору и его идеям.
О Бодрийяре, его влиянии и наследии я попросил рассказать нашим слушателям философа Бориса Михайловича Парамонова.
— Про Бодрийяра говорят, что вся его громкая известность, вся его, можно сказать, карьера, — это плод измены его науке — науке социологии. Он начинал социологом, причем марксистского типа. Что не удивительно на Западе: живя на Западе, нельзя пройти мимо Маркса, он здесь реальная фигура, писавшая о реальных сюжетах, а не русско-большевицкий туман и миф. Большевики выдумали в России марксистскую ситуацию и фальшиво ее трактовали в марксистских терминах. Конечно, Бодрийяр усвоил и никогда не забывал Марксову концепцию отчуждения: человек собственной активностью создает структуры, которые выходят из его подчинения и начинают угнетать самого человека, их творца. Своеобразие Бодрийяра не в методе его, назовите его даже марксистским, а в предмете. Он жил — а мы продолжаем жить — в эпоху телевидения и шоу-бизнеса, и конца этому не предвидится.
— Тут мы и вступаем в домен Бодрийяра — в описанный им мир симулякров.
— Знаменитые бодрияйровские симулякры — это, по существу, телевизионные образы, завладевшие реальностью. Человек сейчас подчиняется, скажем, не бирже, и не разделению труда, и не государственной машине. То есть он им, конечно, продолжает подчиняться, но главный его нынче, так сказать, эксплуататор — это визуальный образ, создаваемый кино и особенно телевидением, которое не отпускает человека 24 часа в сутки. Сейчас поп-звезда, то есть, прежде всего, телекоммуникируемый персонаж, важнее, сильнее государственного деятеля любого масштаба.
— Интересно, что когда рок-музыкант Боно собирает миллиард на Африку, то не он, а его сопровождает премьер-министр.
— Вообще-то главный симулякр, конечно — деньги. А деньги теперь делаются больше всего на ТВ, через рекламный бизнес. Марии Шараповой дают три миллиона, чтобы она согласилась предоставить свое лицо швейцарской часовой фирме TAGHeuer. А у Шараповой между прочим еще и ноги есть, да какие! Это пойдет производителю фотокамер Canon. Canon — то есть канон; канон значит норма, платоновская идея какой-либо эмпирики. Телевидение сейчас — это мир платоновских идей, божественного дизайна бытия. Я по приезде в Америку сразу это понял: реклама — это теперь вместо Платона. И даже об этом сонет написал. Хотите прочту?
— Конечно, Борис Михайлович, читайте. Пусть, как во времена Лукреция, философия говорит стихами.
Не день, но век: журнальный небожитель
В бессмертии неразложимо прост,
Когда реклама — райская обитель
К материи протягивает мост.
Под это небо неподвижных звезд
Вслед за Платоном лезет потребитель,
Но Голливуда ангел и хранитель
Земных желаний сдерживает рост.
Моя любовь…. (забыл строчку…)
Искусство не тактильно — визуально,
И movie star прошла земной предел.
Нас разделяет медленная Лета,
И бедный рыцарь в титрах разглядел,
Что вечность — целлулоидная лента.
— Мандельштам! Ну а теперь вернемся к прозе, причем — покойного Бодрийяра.
— Вся она на одну очень важную тему. Впрочем, это не только его тема, а всего так называемого пост-модернизма: исчезновение реальности как нормы, как материи, если хотите. Об этом же писал самый знаменитый постмодернист Деррида, только у того реальность подменяется текстом, словами, речью, письмом (это всё не одно и тоже). Бодрияйр же нашел более актуальную тему — не литература, а телевидение как проблема онтологии.
И если вернуться к рекламе, то в свете Бодрийяра, да и в свете опыта любого нынешнего человека, мы должны оценить происходящее куда более высоко, чем нам, старомодным людям, хочется: на ТВ под видом секса выступает самый настоящий Эрос. Да это и в кино так было. Скажем, для простого человека София Лорен — не сексуальный объект, а явление самого что ни на есть чистого Эроса. Секс — это наши знакомые обоего пола, а Эрос мы видим только на экранах и стремимся к нему восторженной душой.
Штука, дьявольский трюк в том, что весь этот, прости Господи, платонизм фабрикуется в коммерческих структурах, что за всем этим не мир идей, а деньги. Поэтому Делёз (Gilles Deleuze) и Гваттари (Félix Guattari) называют свое сочинение «Капитализм и шизофрения» (Capitalisme et Schizophrénie). Шизофрения у них — не психиатрический термин, конечно, а метафора вот этого раздвоения человеческого мира в обществе, подчиняющемся законам рыночной технологии.
— Разве это не бердяевский сюжет: человек подчинил природу, чтобы стать рабом машины?
— Да, у Бердяева давно уже эта тема была схвачена, еще в 1916 году, в его концепции машинного века. Наступил новый мировой эон, происходит перемена космического масштаба. Машина тем наиболее интересна, что в ней происходит как бы торжество духа, «машина распинает плоть бытия», как писал Бердяев.
— Именно поэтому ему так нравился кубизм и Пикассо.
— Не то что нравился, но он, как человек чуткий, интеллектуально чуткий понял, что это важно. Мы, между прочим, тоже должны понять, что Боно это важно. То есть машина в бердяевской концепции создает — имеет тенденцию создать — тотально духовную реальность. Современная духовность — это технология. Например, зачатие детей в пробирках: в этом цикле участие природных факторов стремится к минимуму, коли из одного выброса (как еще сказать?) спермы мы получаем почти несчетный банк сперматозоидов. Поэтому возникает такая картинка: будущее человечества — да уже в значительной степени и настоящее — мастурбация перед телеэкраном. Его духовный продукт, его, так сказать, литература — переписка в чат-румах (chat room). Я однажды попал в чат-рум, обсуждающий фотографии Шараповой в Sports Illustrated; это было сильное впечатление. Нужно быть совсем уж упертым снобом, чтобы просто вознегодовать на такие явления, а не задуматься.
— Как было сказано, «Умных река перемен несет, упрямых тащит»?
— Увы! С реальностью нужно считаться. Даже с ее подменой, с миром симулякров, который так впечатляюще проанализировал и описал Бодрийяр. Вот вы сами однажды сказали, что интернет — это забор. Но ведь это колоссально! Забор как литература, забор как явление духа — об этом нужно серьезно думать. Я-то думаю, что литература должна принципиально перейти на матерщину, тут искать новую эстетику.
— Не дай Бог! Сорокин исчерпал этот метод. Как всякий новый художник, он не открыл, а закрыл тему.
— В Бодрийяре что меня еще впечатляет позитивно, так это именно его крайность, экстрема, как сказал бы Герцен. Чтобы люди увидели и поняли новое, нужно это новое вбить им в голову крайними средствами. Гегель это называл «неразвитая напряженность принципа». Да это и в литературе действует, вообще в искусстве: оно не должно быть гладким, сбалансированным, никаких «с одной стороны, с другой стороны».
— Но, с другой стороны, нельзя не заметить, как Бодрияйру случается завираться.
— Еще бы. У него, например, есть книжка «Соблазн» (De la Séduction, 1979), и там говорится, в частности, о «Дневнике соблазнителя» Киркегора, что это «библия соблазняющих стратегий». Какое там! Это скрупулезное описание попыток невротического импотента приготовиться к любовному свиданию. С заранее ясной читателю картиной ожидающего его провала. Можно подумать, что Бодрийяр не знал о киркегоровской Регине. Это его, Бодрийяра, занесло, это издержки метода.
— Мы начали нашу поминальную беседу с обещания поговорить о философском путешествии Бордрийяра в Америку. Пора выполнять обещание.
— Ну, тут ему, конечно, было раздолье, Бодрийяру. Как же не сделать из Соединенных Штатов самый главный симулякр современности! С другой стороны: если уж что-то на земле реально, так это Америка — одна природа чего стоит! Но Бодрийяр и тут нашел выход из положения: главный его американский пейзаж — пустыня и знаменитая Долина смерти. Сквозной образ его «Америки» — смерть. Особенно запомнилась мне медитация Бодрийяра вокруг знаменитого нью-йоркского марафона: это у него, так сказать, триумф смерти, наиболее выразительный образ американского «бытия-к-смерти», по Хейдеггеру. Модель всего американского образа жизни: гонка, причем на большую дистанцию — и финиш с языком на плече.
— А что, впечатляет!
— Согласен. Как литература — это неплохо. Но судить о жизни по литературе, как сказал Шкловский, всё равно, что о деревне по варенью. И тут приговор не то что современной жизни, а современной литературе в широком смысле, в том числе философии. Много верного сказали постмодернисты, а всё же надо брать их с крупицей соли, как говорили древние. Деррида однажды высказался: сказал, что ядерной войны не будет, потому что ядерный апокалипсис это текст, это то, о чем мы говорим. И если ядерная война случится, то говорить больше будет не о чем, не будет текста.
— А текст, как любит цитировать русский интернет своего классика, это и есть единственная реальность.
— Думается всё-таки, не единственная. Молодой Мандельштам писал: «Неужели я настоящий, и действительно, смерть придет?». Реальность рано или поздно свое возьмет, хотя бы в образе смерти. Вот и Бодрийяр умер. Но он-то как раз может эту ситуацию обернуть к вящему своему триумфу, ибо, что такое симулякр как не обличье смерти? Смерть, как универсальный симулякр. В общем, как знал еще Платон, всякая философия — это приготовление к смерти. Так и всякая жизнь тоже.
— Бродский, когда ему кто-то жаловался на жизнь, сказал: «Да, жизнь ужасная штука. Вы заметили, чем она кончается?».
— Да, и смысла жизни искать не стоит. Как говорил чеховский профессор, не имевший общей идеи: «Пойдем, Катя, ужинать». [В оригинале — А.П.Чехов «Скучная история»: «Давай, Катя, завтракать» — РС]. Пойдемте смотреть телевизор. Сейчас много интересного показывают.
