Вопреки общепринятому мнению, Рождество – не сосед, а антитеза Нового года. Одно несовместимо с другим, как грамм с метром. Рождество отмечает разовое событие, ознаменовавшее выход человека из природы в историю, причем – священную. Распрямляя время, Рождество переворачивает часы, чтобы высыпавшийся песок обнажил дно Страшного суда. Конец придает смысл пути и освещает его начало. За рождественским столом мы отмечаем день рождения времени, за новогодним – его похороны. Но в последнюю ночь года время умирает, словно змея, подавившаяся собственным хвостом, а над его трупом мы возводим пирамиду украшенной елки. Она стережет свою жертву, чтобы время не сбежало в вечность, а проросло, как зерно.
Рождество – это смиренный Новый год, укрощенный и безвредный, как медведь на фантике. Но Новый год остался собой, сохранив свою нецивилизованную архаическую природу. Даже праздничная елка, как и сам Новый год, не имеет отношения ни к Рождеству, ни к его обстоятельствам. На жарком Востоке вечнозеленое дерево, вроде пальмы – не исключение, а правило. Лишь в голом лесу Севера ель поражает, как одетый в бане. Отправляясь к ней на поклон, мы следуем обычаю куда более древнему, чем кажется.
Когда лес служил первым храмом, богом в нем было дерево. Неразрывное сочетание корней, ствола и кроны – прообраз космической оси, протыкающей прошлое, настоящее и будущее. Молясь мировому древу, человек не сотворил, а нашел себе кумира в священной роще.
Поскольку Новый год – праздник с тевтонским акцентом, самую знаменитую елку следует искать в «Щелкунчике». Гофманская елка с цветами и плодами, в кроне которой запутались мерцающие звезды свечек, напоминает напольный макет мироздания, домашний рай из набора «Сделай сам». Поэтому мы собираем елку, как скифы – курган. Сюда идет все, что может пригодиться в будущей жизни: сахарные домики и деревянные лошадки, румяные плоды и стеклянные ягоды, ватные ангелы и кружевные снегурочки, то есть – еда, жилье, жены, слуги и средства передвижения.
Последнее украшение елки – ее материализовавшийся дух. Устроившись в ее ногах, Дед Мороз сторожит праздник и олицетворяет новогодний ритуал. Мир непознаваем, пути неисповедимы, будущего нет, но есть Новый год. И нас греет уверенность, что, где бы он нас ни застал, мы встретим его бокалом, который переносит нас в запредельную реальность праздника, где атеизм без берегов смыкается с религией без веры. Этот древний культ ничего не требует и ничего не обещает, кроме того, что дает: внерассудочную и бескорыстную радость новогоднего ритуала. Его нерушимость держится на необязательности: он лишен смысла, но полон значения. Участвуя в новогодней литургии, мы помогаем свершиться космическим переменам даже тогда, когда в них не верим.
Булькает водка, шипит шампанское, взрываются хлопушки, осыпая салаты конфетти, и мы торопим секундную стрелку, приближающую себя к 12-ти, а нас к смерти, чтобы восторженно приветствовать священный миг за то, что он, ничем не отличаясь от остальных, позволяет нам участвовать в мерном шествии вселенских ходиков.
