Болезнь как метафора и катализатор

Подготовила ли нас “биофобия” к пандемии

Что общего между Ноем, Робинзоном и Человеком в футляре

Экспансия виртуального мира

Может ли вирус объединить человечество

Сегодня в новом эпизоде подкаста "Генис: Взгляд из Нью-Йорка" – беседа с профессором Эморийского университета Михаилом Эпштейном, который предлагает оригинальное философское осмысление пандемии, ее предпосылок и последствий.

Нас легко найти в эфире и на сайте Радио Свобода. Подписывайтесь на мой подкаст на iTunes, Google podcasts, Yandex music. Включайтесь в беседу: пишите мне в социальных сетях и в аккаунтах "Свободы", а также на всех подкаст-платформах.

Александр Генис: Что бы нам ни обещали прошедшим летом власти, пандемия ушла лишь затем, чтобы вернуться новой волной. Сегодня мы не будем говорить о том, кто виноват и что делать. Вместо этих актуальных тем попробуем взглянуть на болезнь сверху, в перспективе, с философской точки зрения. Ведь пандемия бесспорно повлияла на нравы. Стоит приглядеться – и станет заметно, как сдвинулась картина мира. Болезнь остранила окружающее, заразив тревогой тривиальное. Угроза обостряет все чувства, но сильнее всего то, которым мы, не считая приятных исключений, обычно пренебрегаем, – осязание. Боясь заразы, мы все, как слепые, жили все это время на ощупь – но наоборот. Страх тактильности переводит жизнь на дистанционное управление. Мы и раньше-то норовили все делать на расстоянии – покупать, дружить, любить. Но теперь этого требует здравый смысл и санинспекция. И еще вопрос, вернемся ли мы к нормальной – телесной – общительности, когда кошмар кончится.

Нажав на паузу, жизнь замерла, позволив себя оглядеть с нового ракурса. Благодаря ему стало ясно, что все не так уж сильно изменилось с тех времен, когда мор был всегда рядом. Но у каждой эпохи свои метафоры болезни, отражающие ее представления о медицине, добре, зле, соседях и Боге. Чаще всего считали, что эпидемия – расплата за грехи, обычно чужие. Виновными могли быть евреи, сарацины, китайцы. В этих терминах эпидемия – материальная реализация духовной порчи. Нам легче справиться с вызовом судьбы, если в нем находится хоть какой-нибудь смысл, оправдывающий его. Вставив выходку рока в подходящий контекст, мы избавляемся от произвола ничем не заслуженного наказания. Злу, как угодно несправедливому, нужно хотя бы неправдоподобное оправдание. Без него мир падет жертвой бездушной статистики, упраздняющей умысел, нас и совесть.

Подробнее всех этот феномен изучила философ болезни Сьюзен Зонтаг. В двух своих знаменитых эссе она разработала тему болезни как метафоры. При этом надо учесть, что, годами сражавшаяся с раком, сама Зонтаг отказывала любой болезни – от того же рака до СПИДа – в переносном значении. Болезнь, писала она, не метафора, и самый честный подход к болезни, а также наиболее "здоровый" способ болеть – это полностью отказаться от метафорического мышления. И тут же добавляла, что это невозможно. Каждый раз метафоры другие, потому что мы видим в заразе тех невидимых и безжалостных врагов, которых мы боимся именно сейчас. Это значит, что современному миру, пораженному ковидом, нужны не только врачи и политики, но и философы, способные вставить пандемию в большую историю, склеив настоящее с прошлым и будущем.

Вот об этом – о философии ковида – мы сегодня беседуем со старым другом и давним участником наших передач, мастером поэтической мысли, филологом и философом, профессором Эморийского университета Михаилом Эпштейном. Только что Михаил Наумович опубликовал в монреальском журнале на английском языке крайне интересную и дерзкую, я бы сказал, статью “Пандемия: философский диагноз”, которая послужит нам основой для сегодняшней беседы.

Михаил, у каждой эпохи была своя главная болезнь, которую история наделяла метафорическим смыслом. Какие болезни были центральными в прошлом?

Михаил Эпштейн: Сразу вспоминается чума, как бич Средневековья, которая косила всех подряд; как схоластика была абстрактной, так и чума была абстрактной. В этой своей неотменимой коллективности и универсальности она, конечно, воспроизводила дух Средних веков.

С Возрождением пришла более “возрожденческая” болезнь – сифилис как наказание за радости земной жизни, за бушевание плоти. В самой культуре очень четко осознавалось, что сифилис – это не "теологическая", а "гуманистическая" болезнь, наказание ренессансному индивиду за то, что он такой... всеобъемлюще ренессансный.

Потом можно вспомнить чахотку, туберкулез. Это уже болезнь XIX века, болезнь интеллигенции, болезнь легких, то есть аппарата, снабжающего человека воздухом как субстанцией духа. Духовные люди страдают поражением легочной ткани, и такие святые имена, как Белинский, Добролюбов, Чехов, ассоциируются у нас с чахоткой, которая унесла их рано в могилу.

Александр Генис: Да, XIX век – это век туберкулеза. Но мне тут приходит в голову еще и Томас Манн, который написал, наверное, самую волнующую книгу о болезни вообще, а о туберкулезе в частности – “Волшебную гору”. Для него туберкулез – это интенсификация всего на свете, потому что чахоточный слишком быстро проживает свою жизнь. Болезнь для Томаса Манна – это творческое состояние. И это тоже метафора туберкулеза.

Вы написали текст, по-моему, замечательный о метафорическом, философском смысле ковида. С первых дней пандемии мне показалось, что болезнь стала лишь катализатором тех перемен, которые уже зрели в нашем обществе. Вы пишете, что к ковиду нас подготовила особая страсть к “стерильности”. Каковы приметы такого синдрома?

Михаил Эпштейн: Приехав в Соединенные Штаты в начале 1990 года, я был удивлен стерильностью американских общественных нравов, причем в буквальном смысле. Касаться друг друга, даже соприкасаться взглядами слишком настойчиво и продолжительно – это воспринималось как некая угроза. Помню, в Мидлбери-колледж, куда я на лето приехал преподавать (там же мы с вами тогда же познакомились), мне вручили инструкцию по поводу того, что под определение харассмента подходит и слишком долгий зрительный контакт. Я не мог понять, сколько секунд в техническом смысле характеризует дозволенную продолжительность этого контакта.

Александр Генис: Я замечаю, что в европейских фильмах актеры слишком близко стоят друг к другу, они врываются в то частное пространство, которое в Америке тщательно оберегают. Даже в переполненном метро люди стараются держаться поодаль и не встречаться глазами.

Вы говорите, что отсюда же и страх живого общения, чреватого непредсказуемыми поворотами. Я прочитал у вас тонкое замечание, что даже телефону мы предпочитаем имейл и прочие непрямые средства связи. Я и по себе это заметил, что мне гораздо удобнее пользоваться электронным связям, чем говорить по телефону, потому что телефон – это уже некоторое вторжение в частную жизнь, а на имейл вы отвечаете, когда вам удобно. Поэтому я очень долго обходился без мобильного телефона, до сих пор считаю, что он нужен только мне, потому что когда мне звонят – то обычно я сижу за рулем машины или велосипеда.

Михаил Эпштейн: Вот это я и называю биофобией. Живое по свойству своей жизненности непредсказуемо, оно нас к чему-то обязывает, оно стесняет наше жизненное пространство. Если вспомним, что максимума жизненная стихия достигла на Западе в 1960–1970-е годы с хиппи, с бесконечными любвеобильными приключениями профессоров и студенток, то потом последовал первый сигнал – это СПИД, который стал акцентировать необходимость дистанции и осторожности в сексуальных контактах.

А далее, уже в 1990-е годы и в 2000-е, среди молодых людей возникло то, что сейчас называется модой на асексуальность. Большое число людей обеих полов решают, что это им просто не нужно, они без этого обходятся. И это лишь часть более общего тренда на асоциальность. В Японии есть такое явление "хикикомори" – это подростки и молодые люди, которые вообще не выходят из дома, живут вместе со своими родителями, можно сказать, до старости, потому что любой контакт с окружающими для них психологически непереносим. Итак, с одной стороны, угасание интереса к жизни, вовлеченности в жизнь. С другой стороны – невероятно ускоренное развитие средств электронной коммуникации, телефонов, видео, скайпа, соцсетей... Цивилизация двинулась в сторону виртуализации.

В большом историческом масштабе это тот же самый вектор, который в свое время превратил нас из четвероногих в двуногих, поставил на ноги, ослабил нашу осязательную и обонятельную чувствительность и усилил наше зрение и слуховое восприятие. Потому что зрение и слух – это дистантные органы восприятия, именно благодаря им, как лучшим антивирусным средствам, мы и выживаем в эпоху пандемии, оставаясь при этом информационно включенными. Да и вообще зрение и слух поставляют нам более 90% всей информации о мире.

Александр Генис: Я бы сказал, что информация информации рознь. Скажем, тактильные ощущения могут быть гораздо сильнее и интенсивнее, чем зрительные, как мы это хорошо знаем. Но значит ли это, что биофобия, о которой вы говорите, и термин, который вы вводите, – это болезнь интернетского века? И значит ли это, что и ковид – это болезнь именно интернетского века в том смысле, в котором вы говорили о туберкулезе, сифилисе или чуме?

Михаил Эпштейн: Совершенно верно. Мы видим некую синхронию между “биофобией” и “технофилией”, между нашим отстранением от "сырой" жизни и погружением в электронные способы коммуникации. Что тут первично, трудно судить, они идут в комплекте. Можно сказать, что вирусы, как биологические агенты, увенчанные короной, выталкивают нас из биологической среды и способствуют переходу на путь виртуально-технического прогресса. Фронтир цивилизации перемещается туда – в экран, в заэкранье. Об этом можно говорить с сожалением или с ликованием, но я думаю, что это неизбежно.

Александр Генис: Михаил, в вашем исследовании пандемия позволяет обернуться и заново прочесть под углом болезни всю классику. Например, трактовать чеховского “Человека в футляре” как “биокорректного” героя.

Михаил Эпштейн: Нас учили в школе, что Беликов – олицетворение пошлости, мещанства, реакционности, разрыва социальных связей между людьми, “как бы ни чего не вышло”. Темные очки, фуфайка, вата в ушах, пальто на вате, калоши и зонтик даже в хорошую погоду, и все вещи, включая часы и перочинный ножик – в чехлах. Ему бы еще добавить маску и резиновые перчатки... Собственно, человек пандемийного века и стал таким Беликовым. Он делает все возможное, чтобы не только защитить себя от миазмов пандемии, но и защитить других от себя. Такой вот комический перевертыш: человек в футляре оказывается мудрым, биокорректным гражданином. Биокорректный – это тот, который исполняет требования выживания человеческого рода и в условиях пандемийного кризиса может служить образцом ответственности.

Александр Генис: Хорошо, с Беликовым, допустим, разобрались, хотя симпатий это все равно не прибавляет. Среди других персонажей такого рода у вас целая галерея: от Ноя с его ковчегом до Робинзона, Лужина. Что у них общего?

Михаил Эпштейн: Мне подумалось, причем подумалось еще до пандемии, в январе 2020 года, что должен быть жанр как бы дополнительный к детективу – “протектИв”. От того же латинского корня (detegere – protegere), но со значения не "раскрывать", а, наоборот, "закрывать", "защищать". Детектив раскрывает преступления, а протектив – жанр защиты от преступления, от катастроф. У этого жанра – почтеннейшая традиция, которая начинается с Ноя и его ковчега. Это традиция более глубинная по своим историческим корням, чем детектив, который возник только с Эдгаром По. Вообще эта пара: сыщик – преступник, – воспринимается сейчас как мелкое индивидуальное отклонение от закона, от норм поведения, тогда как в протективе мы имеем дело с угрозой со стороны не какого-то преступника, а со стороны всей биосреды, всего мироздания. И мы должны найти место в ковчеге, спрятаться, сложить в этот ковчег все необходимое нам для выживания. Вот прообраз этого жанра.

А дальше мы можем отмечать звездные вехи в его развитии. Это и Робинзон Крузо: выброшенный на необитаемый остров, он строит себе хорошо укрытое жилище, утробу, ковчег, в котором мог бы спастись от стихии. Это и "Шинель" Гоголя, в которую прячется герой от невзгод петербургской зимы. И вообще все кутающиеся персонажи нашей зимней российской литературы, вышедшей, как известно, из "Шинели". Это и "Защита Лужина": герой защищается ведь не только от соперника, но и от безумия, причем, тоже навеянного шахматами. Можно привести множество примеров, когда основной сюжет состоит в попытке героя найти некую щель, укрытие, куда можно спрятаться, покрыть себя непроницаемой оболочкой. Здесь я, конечно, не могу не подумать о том, что человек – это вообще существо, облекающее себя и других, в этом его родовая специфика.

Александр Генис: В связи с этим у вас фигурирует новая формула человека. Homo sapiens, может быть Homo ludens, “человек играющий”, а у вас появляется Homo tegens – “человек сокрытый”, как я перевел.

Михаил Эпштейн: … и скрывающий. В Homo tegens, кстати, тот же самый корень, что в глаголах detegere, откуда детектив; и protegere, откуда протектив. Это связано с идеей покрова, тайны, закрытости. Как сказано в Библии, Адам после грехопадения увидел, что он наг, устыдился и это, собственно, момент рождения человека, каким мы его знаем, человека, обреченного нести на себе покровы. Есть разные интерпретации этого эпизода, некоторые говорят, что "одежда кожаная" – это сама кожа, первый наружный слой, который отделил душу от окружающего мира. Более эмпирический комментарий предполагает, что это была собственно одежда. Одежда, дом, город или деревня, то есть все, что окружает нас и оберегает от взаимодействия с пустым, стихийным, враждебным пространством. Напомню, что Каин, сын первый четы, сам совершил первое человекоубийство – и был строителем первого города. То есть идея преступления, нарушения закона жизни, и идея построения оболочки, отгораживающей от жизни, имеют общий корень: грех, убийство – и одежда, город.

(Музыка)

Александр Генис: Михаил, мне нравится в ваших концепциях то, что они провоцируют читателя создавать свои концепции. Так и с этим убежищем, которое мы строим вокруг себя. Мысль необычайно актуальная в наше время. Сейчас еще ничего, но я помню, что в разгар пандемии, особенно у нас, в Нью-Йорке, где был эпицентр болезни, каждый выход из дома казался рискованной прогулкой, ты всегда думал, стоит ли она того или проще все-таки обойтись без хлеба. Так вот в связи с этим я подумал о Кафке. Можно ведь считать, что превращение его героя в жука с панцирем, который предохраняет его от своей семьи, от деспота-отца, от службы, от чего угодно – означает что на самом деле ему было хорошо в этом хитиновых латах, а не плохо, мы его напрасно жалеем. Не зря Набоков утверждал, что у Грегора окно было рядом открытое, а у жука есть крылья, он мог бы вылететь в окно, но он предпочел остаться там, где есть.

Вы утверждаете, что пандемия изменила нашу природу, что она имеет глубинный антропологический смысл. Какой?

Михаил Эпштейн: Прежде всего нужно понять, что пандемия – это не просто историческое явление, я бы сказал, оно выходит за рамки истории в область антропогенеза, в область изменяющейся человеческой сущности. История – это более поверхностный слой временных перемен, тогда как антропогенез касается самой сути человека. Когда в эпоху миоцена глобальное похолодание вытеснило тропические леса саванной и прогнало приматов с деревьев на землю, будущий человек был вынужден занять двуногое положение, освободить руки для труда и так далее.

Мне кажется, почти то же самое по мощности разрыва с прошлым происходит с человеком и сейчас. Мы становимся интровертами, мы передвигаемся в виртуальных пространствах. Уже не Человек Стоящий, в противоположность лазающему (по деревьям), а Человек Сидящий – перед экраном компьютера – и тем самым выполняющий свою человеческую миссию. Так возникает новый антропологический тип: Homo Sedens, он же Homo Virtualis.

С этим ничего не поделаешь. Ничто нам не мешает забраться на деревья, но нам этого не хочется. Наши потомки смогут выйти за пределы своих жилищ, но им этого не захочется. Категория "уличных", т. е. любящих социализацию в физическом пространстве, может через век или два стать столько же редкой, как категория лазающих по деревьям. Это станет рецессивным признаком человека.

Александр Генис: Мне это напоминает отношение молодежи к книгам, они считают, что это какая-то грязная, экологически нечистая материя, тогда когда освобожденный от плоти дух книги воплощен на экране. Мол, как можно древесную плоть потреблять в качестве чтения!

А вас пугает экспансия виртуального мира?

Михаил Эпштейн: Я, конечно, еще человек "уличный", для меня естественно стремиться наружу. В то же время я чувствую, что самые творческие конструктивные способности человека сейчас реализуются не там, не на улице. Они реализуются в построении новых коммуникативных пространств, через которые люди по-новому сближаются. Карантин – это эпоха физического отчуждения, но далеко не социального. Люди социально общаются столь же напряженно и может быть даже более сокровенно и откровенно. Я это называю интровертной глобализацией. Есть экстравертная глобализация, когда люди путешествуют, ездят, тусуются – это было прекрасно, я счастлив, что значительная часть моей жизни пришлась на это экстравертное время: праздник пространственного экстаза. Но я готов принять и новую, интровертную ориентацию культуры, готов к тому, чтобы со всем человечеством вместе входить в этот коллективный сон.

Александр Генис: Виртуальное общение всем хорошо, кроме того, что оно не включает в себя наше подсознание. Мы общаемся с помощью интеллекта – как голова профессора Доуэля, кошмар моего детства. Потому что когда мы общаемся напрямую с людьми, то массу информации получаем от языка тела. Жест, походка, поза – это то, что исключено в виртуальном общении, мы видим только говорящие головы. И надо как-то компенсировать этот дефицит, но мы еще не выучили правила такого общения, не знаем, как лучше им пользоваться.

Еще один вопрос, который вы поднимаете в вашем эссе. По-вашему мировая война с вирусом способна объединить человечество и избежать другой мировой войны. Каким образом?

Михаил Эпштейн: Так мне думалось в начале пандемии – в марте-апреле 2020 года. Тогда много говорили о конце глобализации, а я как раз чувствовал, что впервые появился общий враг всего человечества, безотносительно к нациям, расам, политическим укладам, и это может впервые сблизить нас, как сблизило бы нас пришествие инопланетян. Что может сблизить людей, как не явление чего-то более чуждого, чем они сами друг другу? Пришельцы с других планет. А в данном случае – “иновитяне”, иные способы жизни, пришли с Земли.

Эта была крайне оптимистическая идея о том, что человечество превратилось в один трепещущий организм, в котором все клетки слились воедино, сопротивляясь нашествию иновитян, иных форм жизни. Эта мысль оказалась, наверное, чересчур прекраснодушной. На самом деле мы видим, что пандемия скорее провоцирует рост враждебности и внутри обществ, и в международных отношениях. Дело тут, возможно, в том, что пандемия ведет к депрессии, для большинства людей это – отсутствие привычной для них среды и социальной реализации. А где депрессия, там и агрессия. Проводилось такое исследование в Швеции по материалам миллиона уголовных дел, связанных с разными формами насилия, включая убийство. Выяснилось, что доля страдающих от депрессии в три раза выше среди тех, кто стали преступниками, чем у остальной части населения.

Когда я вспоминаю, что лето прошлого года было ознаменовано столькими эпизодами насилия и вандализма на улицах американских городов, то мне кажется бесспорным, что отчасти это последствия пандемии, весенней депрессии, локдаунов.

(Музыка)

Вы слушали подкаст Александра Гениса “Взгляд из Нью-Йорка”. Сегодня мы беседовали с профессором Эморийского университета Михаилом Эпштейном о философии пандемии.

Нас легко найти в эфире и на сайте Радио Свобода. Подписывайтесь на мой подкаст на Itunes, Google podcasts,Yandex music. Пишите мне в социальных сетях, оставляйте свои комментарии и приветствия в аккаунтах "Свободы" и на всех подкаст-платформах.

Подписывайтесь на подкаст "Генис: Взгляд из Нью-Йорка" на сайте Радио Свобода

Слушайте наc на APPLE PODCASTS – GOOGLE PODCAST – YANDEX MUSIC