Для американцев пара была странная. Билл служил адвокатом для дезертиров, говорил по-японски и собирал грибы. Эллен предпочитала неразбавленное, числила в предках второго президента и ненавидела всех последующих. В свободное время она издавала книги о преступлениях американского правительства.
Мы подружились на пикнике в День независимости. Свой национальный праздник они отмечали, как мы когда-то – Первое мая, потешаясь над властью. Здесь были актеры и музыканты, евреи и арабы, вегетарианцы и лесбиянки. Здесь не было охотников и скорняков, военных и республиканцев. И еще здесь не было ни одного американского флажка, хотя левые в Америке считают себя не меньшими патриотами, чем правые.
С американскими диссидентами мне проще найти общий язык, потому что они не отличаются от русских – та же смесь задора и угара. (Вопреки очевидному, это – чрезвычайно оптимистическое мировоззрение: защищая от хаоса, оно позволяет всегда найти виноватого и никогда не скучать на кухне за чаем.) Надо сказать, что фанатичная любовь к свободе делает и первых и вторых нетерпимыми к третьим – инакомыслящим. В этой среде понимают только своих, потому что других тут и не бывает.
- Не стоит, - говорил Довлатов друзьям, - жаловаться на то, что они нас не пускают в литературу. Мы бы их не пустили и в трамвай.
Я ведь и сам был таким. В юности мне не приходило в голову, что генералы владеют членораздельной речью. Серый шлейф власти покрывал все ее неблизкие окрестности, вызывая безусловную реакцию. То, что нравилось начальству, автоматически исключалось из сферы моих интересов.
Казалось бы, мне самое место среди американских ястребов, которые разделяли все мои взгляды на коммунизм. Именно это обычно и происходит с нашими соотечественниками в Америке. Но с собой я ничего не могу поделать. Мои политические взгляды определены теми же фрондерскими импульсами, что и в молодости.
Скажем, право на ношение оружия мне представляется глупым, а право на аборты – бесспорным. Смертную казнь я бы отменил, а бесплатное образование б оставил. Я понимаю Бога в церкви, но не в политике. Экология мне кажется важнее цен на бензин. И я с подозрением отношусь к каждому человеку с флагом, даже если он живет в Белом доме.
В этом стандартном, как комплексный обед в заводской столовой, либеральном меню нет ничего такого, чего бы я не мог обосновать рассудком. Но, честно говоря, делать это мне незачем. Не разум, а инстинкт подбивает меня выбирать из двух зол наименее популярное.
Возможно, это – врожденное, и гвельфы никогда не простят гибеллинов. Ведь партий, как полушарий головного мозга, всегда две: одна – за, другая – против. Даже у людоедов есть правое крыло.
Впрочем, с годами мои политические инстинкты стираются, как зубы, и я становлюсь консерватором. Если еще не в политике, то уже в эстетике.
"В Лондоне, - читал я как-то жене газету, - сгорел ангар с шедеврами модных британских художников, включая того, что с успехом выставлял расчлененную корову".
- Ой, драма, - съязвила жена, и я не нашел в себе сил ей перечить.
