В московском издательстве НЛО вышла книга моей лирики "КГБ и другие стихи". Она озаглавлена по названию одного из трёх циклов, вошедших в сборник. В переводе на украинский язык книга "КГБ та iншi" вышла в начале октября минувшего года (киевское издательство "Грани-Т"). Вот около трёх десятков стихотворений из этого цикла.
Внезапно стемнело.
Я притаился за водосточной трубой.
Там было промозгло и осклизло.
Зато коты так и не заметили меня.
От них шибало помойкой и подвалом.
Они важно разговаривали
и по очереди отрыгивались.
Что бы они сделали,
если бы обнаружили меня:
оскорбили? избили? забрали деньги? **
-----------------------------------------------------------------------------------------------------
** Здесь и далее курсивом набраны стихи и тексты, написанные в семидесятые годы прошлого века
Между прочим, моя-то, Галина Ивановна, на допросе
отказалась с ними разговаривать.
-Игорёчка все всегда хвалили:
в школе, в университете, на службе.
И характеристики – только положительные.
А вы про него гадости говорите.
Не желаю с вами разговаривать!
Отец, уже, к счастью, умер.
Он бы этого не выдержал.
Бутырка, Москва
Это была единственная искренняя фраза
Вилена Павловича:
-Подруги у вас – пальчики оближешь.
Я уж не уточнил какие.
Интересно, сколько они меня прослушивали?
Месяца три? Полгода?
Кто у меня тогда бывал?
Представляю, как Вилен Павлович и Валерий Николаевич
прокручивали записи.
Потели? Краснели? Пыхтели?
***
Поздно вечером
в гастрономе
я увидел их всех
сразу и поодиночке.
Электрический лютый свет
обтекал скулы, спитые глаза,
лица хорошо поработавших убийц.
Рядом, покачиваясь, как водоросли,
стояли на тонких ногах
их полусонные дети;
их некрасивые жёны
в масках из пудры и помады
били продавщиц.
Когда кто-нибудь из них
пересекал границу света,
и моё сердце сжималось
и срывалось во мрак,
и я понимал,
что не любить их просто невозможно.
***
Бабушка молчала. Отец бурчал.
Мать всхлипывала.
Я целовал мамочкины алые ноготки,
фильдеперсовые коленки,
пудренный носик.
Год был 1951.
Бабушка, кавалер Ордена Славы,
приехала к нам в Читу,
чтобы по-тихому
выскользнуть из рядов ВКП(б).
Отец, сотрудник газеты
"На боевом посту",
тёщу не сдал. Но бурчал.
Все могли на фиг загреметь.
По-моему, не худшая семья.
Политлагерь в Мордовии, пос.Сосновка
Однажды Валерий Николаевич
растрогал меня до слёз.
Поглядев на портрет Стравинского
в моей съёмной комнате,
почтительно сказал:
-Пастернак...
У Надии на обыске офицерик,
увидев портрет Ахматовой,
просветлённо воскликнул:
-А, так бабка у вас еврейка
***
Вилен Павлович мне честно сказал:
- Вы же не неврастеник, как Плющ.
Вам даже экспертиза не нужна.
Вы – нормальный интеллигентный человек.
Ничего, кроме лагеря в Мордовии вам не светит.
У меня прямо от сердца отлегло.
***
В блоге прочёл воспоминания
давней приятельницы
( не виделись лет тридцать):
"Помню, с каким ужасом я пыталась остановить поток диссидентских высказываний Игоря не просто наедине, а во всеуслышание в фойе или в столовке Института".
Я тоже помню нашего героя.
Его ночные разговоры с поджилками.
Опрокинутое лицо в зеркале.
Наплывы тошноты.
Нет, нервная система
да и все прочие
работали ненормально.
Срок их заключения
так долог,
что начинаешь забывать о них,
и когда кто-нибудь
наконец
оказывается вне зоны,
испытываешь чувство ужаса,
но вскоре,
услышав по радио
о повторном аресте,
отдыхаешь душой
и блаженствуешь.
***
Умерла мать Евгена.
Мы пришли на похороны.
После остались на поминки.
Сколько нас было?
Не помню. Пятеро?
Трое? Считая Евгена.
Он само собой не пришёл.
Но у него была отмазка:
был в это время в Мордовии.
После умерла мать Иосифа.
Мы пришли,
а он тоже сачканул.
***
Ночами, такими туманными,
что хочется навести резкость,
проступают казармы с бурым освещением,
в затхлых спальнях которых
слышны лязг и бряцание,
оттого что кому-то приснился автомат;
проступают больницы,
в приёмных покоях которых
землистые больные и их землистые родственники
сидят в ожидании;
Проступает тюрьма,
команда которой заняла первое место
в соревнованиях облсовета "Динамо"
по борьбе самбо.
Проступает такое,
чего ты не видел днём.
Институт судебной психиатрии им.проф.Сербского, Москва
Зачем Моисей это сделал – не знаю.
Я не психоаналитик.
В конце перестройки Моисей
пригласил на свой поэтический вечер Валерия Николаевича.
Наш майор уже был на пенсии.
Я против него ничего не имею.
Когда Вилен Павлович сказал мне на допросе,
что "мы не контролируем ситуацию в лагере,
так что там всякое может случиться...
к сожалению",
Валерий Николаевич покачал головой:
мол, Вилен Павлович загибает.
По крайней мере, я так это понял.
Но я о другом. Ну хорошо,
пришёл послушать стихи Моисея.
Даже хлопал. И что с того?
Катарсис, что ли? Но мы же не греки.
Получается, что Моисей – истинный христианин,
а я – злопамятная вошь с кровососущим хоботком?
***
От голословности полей, равнин декабрьских,
увиденных из узких поездов,
равнин таких тяжёлых, что срывался
стальной пруток с оконной занавеской
под неподвижным локтем, нет, скорей,
от голословности забытых песен
про поле, про равнины, что под льдистым
и колким взглядом не поймёшь кого
от перепугу пухнули, хотя
кому ещё не трусить, не трястись,
не обливаться злым холодным потом,
как не равнинам, от стихов о том,
чему никак не стать воспоминаньем, -
вернуться в дом, к клеёнчатой скатёрке,
замызганной, липучей от вина,
бордового, как розы поцелуев,
к атласистым дворовым тополям,
раздавшим ветру вороха ватина,
чтоб лету было мягко и тепло.
Здесь, дома, воздух гуще и серей,
им мажешь хлеб, его стираешь с кожи.
А помнишь, мальчик, ты сильней всего
боялся корпусов инфекционных,
их стен высоких, их мостов подъёмных,
и факелов растрёпанных, чадящих,
и блеска лат, и лязга разговоров?
Всё обошлось, ну, улыбнись, - ты дома.
Попробуй встать. Дыши. Не умирай!
***
НАДИИ
Дорогая, закладка,
которую ты вышила
украинским узором,
когда тебя заперли в карцер,
и которую ты после
подарила мне, -
в моей записной книжке.
Я хочу, чтобы имя твоё
переплелось украинским узором
с этими строчками.
Я хочу,
чтобы все мои слова
откликались на твоё имя.
***
Устраивать свадьбу во время чумы
было совсем глупо.
Но я не мог отказать родителям невесты.
Они позвали в ресторан своих друзей,
и нам кричали "горько".
Ещё был фотограф – свадебный.
Но где-то в глубине зала я заметил
другого фотографа – не званого.
Интересно, остались ли эти снимки в архиве КГБ?
А те записи, аудио, моих свиданий?
Хотел бы я услышать эти любовные стоны
тридцатилетней давности? Не уверен.
***
В подсобке магазинчика,
что рядом с нашим домом,
холодно и затхло.
Продавщица, похожая
на кулёк сахара-песка,
тащит что-то громоздкое.
Вилен Павлович смотрит
в закрытое, размашисто закрашенное окно.
Я стою лицом к двери,
у раковины,
и смываю с лица.
Откуда-то выбегает моя жена.
Сквозь шум воды
слышен её голос:
-Вилен Павлович,
разве у вас мало кабинетов?
Почему вы беседуете с ним тут?
***
Вот из-за чего было стыдно.
Я только женился и вселился в дом родителей жены,
добропорядочных евреев.
Получалось, что из-за меня
ввалится на рассвете гэбуха с понятыми,
перевернут всё вверх дном,
чего (не)доброго, найдут драгоценности,
и больше ничего не найдут.
Заведут дело, но не на меня.
А эти евреи во мне души не чаяли.
Эсфирь Исаевна поучала:
-Если в кутузку передам тебе колбасу
один раз надрезанную, значит
Гришу тоже взяли. Если два раза,
значит, и Марка.
Ну совсем меня совесть замучила.
Пришлось сваливать.
***
Потрясающе!
Когда Вилен Павлович выходил,
Валерий Николаевич терял ко мне интерес,
доставал книгу шахматных задач
и решал их, грызя кончик карандаша.
Так вот кто виноват в распаде СССР!
***
Жена прочла две дюжины стихотворений и сказала: "Это не честно. Почему ты ничего не написал про бабушку Цилю? Ты что, забыл, как она не впустила их в дом?". Хорошо, - сказал я, - сейчас напишу".
Жена увидела их из окна
и тотчас угадала, кто они:
по наклону головы,
целеустремлённости,
жизнеутверждающей походке.
Она закричала:
-Бабушка, бабушка, они идут к нам!
Что делать?
Старуха лепила клёцки.
Когда они позвонили в дверь,
а после стали колотить в неё,
старуха сказала:
-Почему мы должны пускать в дом чужих людей?
Поколотят и уйдут.
Когда они ушли,
старуха бросила клёцки в бульон.
***
РОНДЕЛЬ
(Из Г.Тракля)
Растаяло чистое золото дней,
синёные сгустки, багрянец заката.
Пастушечьей дудочкой тянет из сада,
багряными сгустками, синькой заката.
Растаяло чистое золото дней.
***
Дело было в Эр-Рияде.
В ресторане ужинали несколько европейских
бизнесменов и финансистов,
саудовский прогрессивный журналист
и репортёр Патрик (по кличке Red Nose).
Всё было изумительно,
пока саудовский интеллектуал не сказал,
что Гитлер молодец: с евреями разобрался.
Тони ел. Жан-Пьер молчал. Колин головой качал.
Ну, Патрик, давай! Ты что, язык проглотил?
И тогда ирландская пьянь сказала:
-Господа, к сожалению, я вынужден покинуть
вашу во всех отношениях приятную компанию,
поскольку среди нас есть человек,
чьё мнение на некоторые исторические события
не подлежит обсуждению".
Молодец, пьянь!
Вот кого нам не хватало в Киеве !!!
***
Слушай, ты – клёвый чувак!
Клевейший!
Ты – супер! Ты – класс!
Блин буду, от тебя такого не ожидал!
А я – просто говно, поэт фуев!
А ты...ну, слов нет.
Господи, спасибо тебе!
Пятки тебе целую! Ушную раковину вылизываю,
за то, что памяти меня не лишил!
***
Спустя три недели после ареста Евгена
пришёл Володымир.
Он позвал меня на лестничную площадку:
боялся, что мою комнату прослушивают (и был прав).
Он был осторожным человеком.
Мы вышли. Володымира трясло.
Мне стало неловко, и я сказал:
"Что-то сегодня похолодало".
Он сухо прошелестел:
"Ты помнишь Евгена? Его арестовали".
Потом сделал паузу и спросил:
"Кто-нибудь из украинцев ещё остался в городе?".
"Да. На днях вернулась из Мордовии Надия".
Арест А.Подрабинека (1977 г)
Мой старший брат
тогда работал в уголовном розыске.
Его вызвали два генерала и сказали:
-Валёк, повлияй на брата.
-Как повлиять? Мой брат сейчас у генерала Григоренко (соврал).
Они побагровели как от пощёчины.
Надо же, какие тонкие души.
На следующий день Валька вышвырнули из ментовки.
Мой покойный брат – диссидент?
***
Посреди семидесятых,
Длинноногих, угловатых...
А.Кушнер
Уже не помню,
кто спросил про Давида Самойлова:
Вилен Павлович иди Валерий Николаевич.
Я только плечами пожал,
но вспомнил, как "Дэзик"
на подмосковной даче
загружал мой рюкзачок
четвёртыми копиями.
Семидесятые – проклятые?
Да нет. Сероватые.
Сыроватые.
***
Да, чуть было не забыл.
Эсфирь Исаевна
дочку готовила.
-На допросе, - поучала, -
ты же кормящая мать, -
извинись, подойди к стене
и брызгай молоком.
Всё же умеют евреи обделять младенцев...
***
В хореографическом училище
Наташа была далеко не лучшей.
Вроде бы и пластична, и грациозна,
но...недобор худобы,
если можно так выразиться.
Пришлось уйти в Художественное
и там стать лучшей.
Но всё равно уроков
в "школе маленьких лебедей" хватило,
чтобы проскользнуть сквозь щель,
оставленную ментами в двери суда.
Она сидела в зале одна среди трудящихся,
и когда Иосиф увидел её
одну среди трудящихся,
он тотчас вспомнил,
что такое счастье.
***
Она думала:
красить глаза или не красить.
А губы?
Маникюр не сделала.
Всё равно он не разглядел бы
со скамьи подсудимых.
Потом решила, то накрасит.
Пусть увидят,
что за эти семь месяцев
она стала ещё красивей,
ещё моложе.
И пусть после
он вспоминает её такой, красивой.
***
В ссылке Иван перевёл несколько моих стихотворений. Я получил их по почте уже в Германии.
Нiч рання. I, можливо, зоряна.
Горить грибок. Бiля плеча
Настирнi метлi роз'ялозились.
Шушукаються. Шамотять.
Метелики з легеньким потрiском –
Довгастi, жвавi та меткi –
Чаклують лезами погострими
Над парою мигдаликiв.
Та лямпа тане вже. Десь поруч –
Передчуттям колишнiх втiх –
Готичнi дiдусевi брови
i бабин шаруватий смiх.
А он майнула майка брата,
Дiвчачих бантiв крепдешин.
Пильную пильно душу саду,
де нi душi, анi душi.
Сидiли на казковiм ганку...
I врозсип. В зарослi густiй
Ловлю Оленин подих п'янко,
Затамувавши подих свiй.
Цi милi схованки, ця затiнь
Так баламутять, що душа
Напiв – сховалася у п'яти,
Напiв – злiтає в небеса.
Дивись, Оленко, - вишнi злiва.
Пiд яблунями правий край.
В липневих яблуках залiза –
Що хоч магнетом їх зривай.
Дивися, от в руцi синиця.
А в iншiй – бачиш журавля?
Нехай цей сон все сниться й сниться.
Так гарно. Я ж iще маля.
Фотографии из архива Общества "Мемориал", опубликованные в украинском издании книги.
Прощай. Не озирайся. Озирнись!!! *
Васыль Стус (1938-1985, лагерный карцер)
Я считаю, что это не плохой результат.
Из двух дюжин допрошенных друзей
только двое раскололись.
Валерий Николаевич угодливо дал
прочесть их показания.
Сначала Ларины.
Но она была совсем девчонка,
любила шмотки и зналась с фарцой.
Её прижали "спекуляцией"
(кажется, статья 154).
И зачем я давал ей "плохие книжки"?
Ну совсем не в лошадку корм.
И Митюхин.
Я его после спросил:
-Ты что, в штаны наложил
или просто сдурел?
Он ответил:
-А почему я должен был врать?
Митюхин – моралист!
Да это не курам – цыплятам на смех.
Так я и не понял: пересрал или козёл.
Нет, не плохой результат.
Только двое.
Правда, после дюжину как ветром сдуло.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------
*Прощай. Не оглядывайся. Оглянись!!!
Внезапно стемнело.
Я притаился за водосточной трубой.
Там было промозгло и осклизло.
Зато коты так и не заметили меня.
От них шибало помойкой и подвалом.
Они важно разговаривали
и по очереди отрыгивались.
Что бы они сделали,
если бы обнаружили меня:
оскорбили? избили? забрали деньги? **
-----------------------------------------------------------------------------------------------------
** Здесь и далее курсивом набраны стихи и тексты, написанные в семидесятые годы прошлого века
Между прочим, моя-то, Галина Ивановна, на допросе
отказалась с ними разговаривать.
-Игорёчка все всегда хвалили:
в школе, в университете, на службе.
И характеристики – только положительные.
А вы про него гадости говорите.
Не желаю с вами разговаривать!
Отец, уже, к счастью, умер.
Он бы этого не выдержал.
Это была единственная искренняя фраза
Вилена Павловича:
-Подруги у вас – пальчики оближешь.
Я уж не уточнил какие.
Интересно, сколько они меня прослушивали?
Месяца три? Полгода?
Кто у меня тогда бывал?
Представляю, как Вилен Павлович и Валерий Николаевич
прокручивали записи.
Потели? Краснели? Пыхтели?
***
Поздно вечером
в гастрономе
я увидел их всех
сразу и поодиночке.
Электрический лютый свет
обтекал скулы, спитые глаза,
лица хорошо поработавших убийц.
Рядом, покачиваясь, как водоросли,
стояли на тонких ногах
их полусонные дети;
их некрасивые жёны
в масках из пудры и помады
били продавщиц.
Когда кто-нибудь из них
пересекал границу света,
и моё сердце сжималось
и срывалось во мрак,
и я понимал,
что не любить их просто невозможно.
***
Бабушка молчала. Отец бурчал.
Мать всхлипывала.
Я целовал мамочкины алые ноготки,
фильдеперсовые коленки,
пудренный носик.
Год был 1951.
Бабушка, кавалер Ордена Славы,
приехала к нам в Читу,
чтобы по-тихому
выскользнуть из рядов ВКП(б).
Отец, сотрудник газеты
"На боевом посту",
тёщу не сдал. Но бурчал.
Все могли на фиг загреметь.
По-моему, не худшая семья.
Однажды Валерий Николаевич
растрогал меня до слёз.
Поглядев на портрет Стравинского
в моей съёмной комнате,
почтительно сказал:
-Пастернак...
У Надии на обыске офицерик,
увидев портрет Ахматовой,
просветлённо воскликнул:
-А, так бабка у вас еврейка
***
Вилен Павлович мне честно сказал:
- Вы же не неврастеник, как Плющ.
Вам даже экспертиза не нужна.
Вы – нормальный интеллигентный человек.
Ничего, кроме лагеря в Мордовии вам не светит.
У меня прямо от сердца отлегло.
***
В блоге прочёл воспоминания
давней приятельницы
( не виделись лет тридцать):
"Помню, с каким ужасом я пыталась остановить поток диссидентских высказываний Игоря не просто наедине, а во всеуслышание в фойе или в столовке Института".
Я тоже помню нашего героя.
Его ночные разговоры с поджилками.
Опрокинутое лицо в зеркале.
Наплывы тошноты.
Нет, нервная система
да и все прочие
работали ненормально.
Срок их заключения
так долог,
что начинаешь забывать о них,
и когда кто-нибудь
наконец
оказывается вне зоны,
испытываешь чувство ужаса,
но вскоре,
услышав по радио
о повторном аресте,
отдыхаешь душой
и блаженствуешь.
***
Умерла мать Евгена.
Мы пришли на похороны.
После остались на поминки.
Сколько нас было?
Не помню. Пятеро?
Трое? Считая Евгена.
Он само собой не пришёл.
Но у него была отмазка:
был в это время в Мордовии.
После умерла мать Иосифа.
Мы пришли,
а он тоже сачканул.
***
Ночами, такими туманными,
что хочется навести резкость,
проступают казармы с бурым освещением,
в затхлых спальнях которых
слышны лязг и бряцание,
оттого что кому-то приснился автомат;
проступают больницы,
в приёмных покоях которых
землистые больные и их землистые родственники
сидят в ожидании;
Проступает тюрьма,
команда которой заняла первое место
в соревнованиях облсовета "Динамо"
по борьбе самбо.
Проступает такое,
чего ты не видел днём.
Зачем Моисей это сделал – не знаю.
Я не психоаналитик.
В конце перестройки Моисей
пригласил на свой поэтический вечер Валерия Николаевича.
Наш майор уже был на пенсии.
Я против него ничего не имею.
Когда Вилен Павлович сказал мне на допросе,
что "мы не контролируем ситуацию в лагере,
так что там всякое может случиться...
к сожалению",
Валерий Николаевич покачал головой:
мол, Вилен Павлович загибает.
По крайней мере, я так это понял.
Но я о другом. Ну хорошо,
пришёл послушать стихи Моисея.
Даже хлопал. И что с того?
Катарсис, что ли? Но мы же не греки.
Получается, что Моисей – истинный христианин,
а я – злопамятная вошь с кровососущим хоботком?
***
От голословности полей, равнин декабрьских,
увиденных из узких поездов,
равнин таких тяжёлых, что срывался
стальной пруток с оконной занавеской
под неподвижным локтем, нет, скорей,
от голословности забытых песен
про поле, про равнины, что под льдистым
и колким взглядом не поймёшь кого
от перепугу пухнули, хотя
кому ещё не трусить, не трястись,
не обливаться злым холодным потом,
как не равнинам, от стихов о том,
чему никак не стать воспоминаньем, -
вернуться в дом, к клеёнчатой скатёрке,
замызганной, липучей от вина,
бордового, как розы поцелуев,
к атласистым дворовым тополям,
раздавшим ветру вороха ватина,
чтоб лету было мягко и тепло.
Здесь, дома, воздух гуще и серей,
им мажешь хлеб, его стираешь с кожи.
А помнишь, мальчик, ты сильней всего
боялся корпусов инфекционных,
их стен высоких, их мостов подъёмных,
и факелов растрёпанных, чадящих,
и блеска лат, и лязга разговоров?
Всё обошлось, ну, улыбнись, - ты дома.
Попробуй встать. Дыши. Не умирай!
***
НАДИИ
Дорогая, закладка,
которую ты вышила
украинским узором,
когда тебя заперли в карцер,
и которую ты после
подарила мне, -
в моей записной книжке.
Я хочу, чтобы имя твоё
переплелось украинским узором
с этими строчками.
Я хочу,
чтобы все мои слова
откликались на твоё имя.
***
Устраивать свадьбу во время чумы
было совсем глупо.
Но я не мог отказать родителям невесты.
Они позвали в ресторан своих друзей,
и нам кричали "горько".
Ещё был фотограф – свадебный.
Но где-то в глубине зала я заметил
другого фотографа – не званого.
Интересно, остались ли эти снимки в архиве КГБ?
А те записи, аудио, моих свиданий?
Хотел бы я услышать эти любовные стоны
тридцатилетней давности? Не уверен.
***
В подсобке магазинчика,
что рядом с нашим домом,
холодно и затхло.
Продавщица, похожая
на кулёк сахара-песка,
тащит что-то громоздкое.
Вилен Павлович смотрит
в закрытое, размашисто закрашенное окно.
Я стою лицом к двери,
у раковины,
и смываю с лица.
Откуда-то выбегает моя жена.
Сквозь шум воды
слышен её голос:
-Вилен Павлович,
разве у вас мало кабинетов?
Почему вы беседуете с ним тут?
***
Вот из-за чего было стыдно.
Я только женился и вселился в дом родителей жены,
добропорядочных евреев.
Получалось, что из-за меня
ввалится на рассвете гэбуха с понятыми,
перевернут всё вверх дном,
чего (не)доброго, найдут драгоценности,
и больше ничего не найдут.
Заведут дело, но не на меня.
А эти евреи во мне души не чаяли.
Эсфирь Исаевна поучала:
-Если в кутузку передам тебе колбасу
один раз надрезанную, значит
Гришу тоже взяли. Если два раза,
значит, и Марка.
Ну совсем меня совесть замучила.
Пришлось сваливать.
***
Потрясающе!
Когда Вилен Павлович выходил,
Валерий Николаевич терял ко мне интерес,
доставал книгу шахматных задач
и решал их, грызя кончик карандаша.
Так вот кто виноват в распаде СССР!
***
Жена прочла две дюжины стихотворений и сказала: "Это не честно. Почему ты ничего не написал про бабушку Цилю? Ты что, забыл, как она не впустила их в дом?". Хорошо, - сказал я, - сейчас напишу".
Жена увидела их из окна
и тотчас угадала, кто они:
по наклону головы,
целеустремлённости,
жизнеутверждающей походке.
Она закричала:
-Бабушка, бабушка, они идут к нам!
Что делать?
Старуха лепила клёцки.
Когда они позвонили в дверь,
а после стали колотить в неё,
старуха сказала:
-Почему мы должны пускать в дом чужих людей?
Поколотят и уйдут.
Когда они ушли,
старуха бросила клёцки в бульон.
***
РОНДЕЛЬ
(Из Г.Тракля)
Растаяло чистое золото дней,
синёные сгустки, багрянец заката.
Пастушечьей дудочкой тянет из сада,
багряными сгустками, синькой заката.
Растаяло чистое золото дней.
***
Дело было в Эр-Рияде.
В ресторане ужинали несколько европейских
бизнесменов и финансистов,
саудовский прогрессивный журналист
и репортёр Патрик (по кличке Red Nose).
Всё было изумительно,
пока саудовский интеллектуал не сказал,
что Гитлер молодец: с евреями разобрался.
Тони ел. Жан-Пьер молчал. Колин головой качал.
Ну, Патрик, давай! Ты что, язык проглотил?
И тогда ирландская пьянь сказала:
-Господа, к сожалению, я вынужден покинуть
вашу во всех отношениях приятную компанию,
поскольку среди нас есть человек,
чьё мнение на некоторые исторические события
не подлежит обсуждению".
Молодец, пьянь!
Вот кого нам не хватало в Киеве !!!
***
Слушай, ты – клёвый чувак!
Клевейший!
Ты – супер! Ты – класс!
Блин буду, от тебя такого не ожидал!
А я – просто говно, поэт фуев!
А ты...ну, слов нет.
Господи, спасибо тебе!
Пятки тебе целую! Ушную раковину вылизываю,
за то, что памяти меня не лишил!
***
Спустя три недели после ареста Евгена
пришёл Володымир.
Он позвал меня на лестничную площадку:
боялся, что мою комнату прослушивают (и был прав).
Он был осторожным человеком.
Мы вышли. Володымира трясло.
Мне стало неловко, и я сказал:
"Что-то сегодня похолодало".
Он сухо прошелестел:
"Ты помнишь Евгена? Его арестовали".
Потом сделал паузу и спросил:
"Кто-нибудь из украинцев ещё остался в городе?".
"Да. На днях вернулась из Мордовии Надия".
Мой старший брат
тогда работал в уголовном розыске.
Его вызвали два генерала и сказали:
-Валёк, повлияй на брата.
-Как повлиять? Мой брат сейчас у генерала Григоренко (соврал).
Они побагровели как от пощёчины.
Надо же, какие тонкие души.
На следующий день Валька вышвырнули из ментовки.
Мой покойный брат – диссидент?
***
Посреди семидесятых,
Длинноногих, угловатых...
А.Кушнер
Уже не помню,
кто спросил про Давида Самойлова:
Вилен Павлович иди Валерий Николаевич.
Я только плечами пожал,
но вспомнил, как "Дэзик"
на подмосковной даче
загружал мой рюкзачок
четвёртыми копиями.
Семидесятые – проклятые?
Да нет. Сероватые.
Сыроватые.
***
Да, чуть было не забыл.
Эсфирь Исаевна
дочку готовила.
-На допросе, - поучала, -
ты же кормящая мать, -
извинись, подойди к стене
и брызгай молоком.
Всё же умеют евреи обделять младенцев...
***
В хореографическом училище
Наташа была далеко не лучшей.
Вроде бы и пластична, и грациозна,
но...недобор худобы,
если можно так выразиться.
Пришлось уйти в Художественное
и там стать лучшей.
Но всё равно уроков
в "школе маленьких лебедей" хватило,
чтобы проскользнуть сквозь щель,
оставленную ментами в двери суда.
Она сидела в зале одна среди трудящихся,
и когда Иосиф увидел её
одну среди трудящихся,
он тотчас вспомнил,
что такое счастье.
***
Она думала:
красить глаза или не красить.
А губы?
Маникюр не сделала.
Всё равно он не разглядел бы
со скамьи подсудимых.
Потом решила, то накрасит.
Пусть увидят,
что за эти семь месяцев
она стала ещё красивей,
ещё моложе.
И пусть после
он вспоминает её такой, красивой.
***
В ссылке Иван перевёл несколько моих стихотворений. Я получил их по почте уже в Германии.
Нiч рання. I, можливо, зоряна.
Горить грибок. Бiля плеча
Настирнi метлi роз'ялозились.
Шушукаються. Шамотять.
Метелики з легеньким потрiском –
Довгастi, жвавi та меткi –
Чаклують лезами погострими
Над парою мигдаликiв.
Та лямпа тане вже. Десь поруч –
Передчуттям колишнiх втiх –
Готичнi дiдусевi брови
i бабин шаруватий смiх.
А он майнула майка брата,
Дiвчачих бантiв крепдешин.
Пильную пильно душу саду,
де нi душi, анi душi.
Сидiли на казковiм ганку...
I врозсип. В зарослi густiй
Ловлю Оленин подих п'янко,
Затамувавши подих свiй.
Цi милi схованки, ця затiнь
Так баламутять, що душа
Напiв – сховалася у п'яти,
Напiв – злiтає в небеса.
Дивись, Оленко, - вишнi злiва.
Пiд яблунями правий край.
В липневих яблуках залiза –
Що хоч магнетом їх зривай.
Дивися, от в руцi синиця.
А в iншiй – бачиш журавля?
Нехай цей сон все сниться й сниться.
Так гарно. Я ж iще маля.
Фотографии из архива Общества "Мемориал", опубликованные в украинском издании книги.
