Карин Юханнисон. История меланхолии. О страхе, скуке и печали в прежние времена и теперь / Перевод со шведского И. Матыциной. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – (Культура повседневности).
"Что может поведать о меланхолии, - спрашивает себя в самом начале своего исследования Карин Юхансон, - история человечества?" Но вопрос – именно на основании того, что рассказано в книге – вполне может быть поставлен и иначе. А что способна прояснить "меланхолия" (по крайней мере, то, что обозначено этим – весьма, при ближайшем рассмотрении, неточным - именем) в истории человечества (хотя бы европейского - в книге Юханнисон речь идёт практически исключительно о Западной Европе, с заметным преобладанием родного для исследовательницы шведского материала)? И ещё того интереснее: что может рассказать нам эта история о человеке как таковом?
Оказывается, многое. Причём как раз благодаря тому, что имя у этой совокупности состояний - в самом деле заведомо неточное (хотя бы потому, что чёрной желчи, в честь которой оно было дано – попросту не бывает). Благодаря растяжимости этого имени, размытости его границ им обозначались – показывает нам Юханнисон – в разное время несомненно разные вещи. "Меланхолия XVII века, с его барочным мироощущением и мрачной религиозностью" явно отличалась – и формами, и содержаниями – от меланхолии века XIX-го – "времени просвещения и секуляризации общества"; у них обеих найдётся множество отличий от характерной депрессии и "выгорания" нашего современника. "В один исторический период, - пишет Юханнисон, - меланхолия может выражаться безысходным отчаянием, в другой – тоской, в третий – усталостью или депрессией." И тем не менее – всё это она.
Переживаемое всегда различалось и в пределах одной эпохи, от культуры к культуре – меланхолия знавала и национальные варианты. Юханнисон называет spleen англичан, ennui французов, Weltschmerz немцев; мы можем припомнить родимую хандру, турецкий hüzün, sodade португальцев… Объединяет всё это разнообразие, по самому большому счёту, одно: на разные лады проживаемая уязвимость человека, неуютность его существования в мире, разлад его с миром и с самим собой. (Автор уточняет: всякий раз в основе таких переживаний лежит чувство – широчайше ею понимаемой - утраты) Причём у этой уязвимости и уязвлённости всегда были формы как болезненные (патологические), так и те, что умещались в рамки нормы… отдельный вопрос, что "норма" для каждого времени оказывалась своей. И далеко не всегда то была норма медицинская.
Однако всегда помнилось – даже когда стало чувствоваться архаичным – её общее имя. Обретённое меланхолией ещё в античности, оно позволяло собрать всю эту разнородность душевных событий и состояний в некоторое единство, окинуть их единым взором, установить или, по крайней мере, предположить связи между ними.
Самое, пожалуй, главное: что бы этим именем ни называлось – оценивалось оно в каждую культурную эпоху чрезвычайно по-разному. И переживалось по-разному во многом именно вследствие этого. Например, мужская слеза в европейском XVII веке – с которого, собственно, Юханнисон и начинает своё повествование – "символизировала восторг, в XVIII – сочувствие", а в XIX уже – "недостаток самообладания". Романтики XVIII столетия ввели в эмоциональный обиход такую интригующе-новую для европейского сознания вещь, как наслаждение унынием. Меланхолия вдруг стала не только интересной, но и ценной; обернулась свидетельством чрезвычайной душевной тонкости своего носителя – и это немедленно способствовало её распространению: "получив высокий статус, нервозность и раздражительность глубоко проникли в тело западноевропейской культуры" и "стали неотъемлемой частью жизненного стиля городской элиты". Так и современная разновидность меланхолии – психологическое "выгорание" - не выдаёт ли себя за следствие и свидетельство того, что человек много и самоотверженно работает, что, в свою очередь, всё ещё имеет в западном мире весьма высокий статус?
Быть несчастным всякий раз оказывалось возможным - и оказывается по сей день – не иначе как по сложной совокупности правил. Следование которым всегда требовало – и требует по сей день - немалого искусства.
И нет, это не значит, что как условности вылепят человека, таким он и будет. Тут сложнее. Культурные нормы, как мы видим, всякий раз оказываются языком, на котором чувству приходится себя осознавать и высказывать. Без этого языка, без владения его сложным словарём ни осознать, ни высказать себя оно не сможет – и останется в области телесного, пред-культурного – в каком-то смысле до-человеческого. Но не будь пред-культурных движений – языку нечего будет оформлять и направлять. Он просто не понадобится.
Возвращаясь к первоначальному вопросу: "меланхолия", взятая как угол зрения, способна, прежде всего, помочь многое понять в глубокой историчности человека как явления. А заодно и то, что эту историчность совсем недавно научились как следует видеть – точнее сказать, она совсем недавно стала вообще интересной. Ещё Фрейд и его коллеги-современники, занимаясь душевными проблемами своих пациентов, пребывали в спокойной уверенности относительно того, что имеют дело с внеисторическими сущностями.
Книга Юханнисон интересна ещё и как достойный образчик относительно молодого направления исследований, известного под названием культурной истории эмоций (кстати, мы найдём здесь и очерк, хотя и досадно краткий, истории исследовательского внимания к этому предмету). Она даёт много материала для размышлений о том, как вообще может быть устроена историчность чувств; как взаимодействуют в ней изменчивое и неизменное. Самым заманчивым было бы рискнуть вывести – хотя бы для отдельных исторических периодов – формулу их соотношения. Автор, добросовестный фактограф, таких попыток не предпринимает – тем активнее подталкивая вольного читателя к собственным спекуляциям на сей счёт.
Кроме того, история меланхолии - это ещё и (о чём автор нам не говорит, но мы-то видим!) история принципиальной неукладываемости человека в рамки культуры, какой бы та ни была, как бы та ни менялась. Протест человеческой природы против культурных требований, предписаний и условностей. Ведь то, что у каждого времени оказывались свои формы несчастности и уязвимости, свидетельствует, в числе прочего, и о том, что у человека всегда были, есть и будут весомые основания сказать культуре – пусть даже вопреки себе самому! - "нет". Если говорить о том, какие могут быть в этой истории константы – не это ли одна из них?
"Что может поведать о меланхолии, - спрашивает себя в самом начале своего исследования Карин Юхансон, - история человечества?" Но вопрос – именно на основании того, что рассказано в книге – вполне может быть поставлен и иначе. А что способна прояснить "меланхолия" (по крайней мере, то, что обозначено этим – весьма, при ближайшем рассмотрении, неточным - именем) в истории человечества (хотя бы европейского - в книге Юханнисон речь идёт практически исключительно о Западной Европе, с заметным преобладанием родного для исследовательницы шведского материала)? И ещё того интереснее: что может рассказать нам эта история о человеке как таковом?
Оказывается, многое. Причём как раз благодаря тому, что имя у этой совокупности состояний - в самом деле заведомо неточное (хотя бы потому, что чёрной желчи, в честь которой оно было дано – попросту не бывает). Благодаря растяжимости этого имени, размытости его границ им обозначались – показывает нам Юханнисон – в разное время несомненно разные вещи. "Меланхолия XVII века, с его барочным мироощущением и мрачной религиозностью" явно отличалась – и формами, и содержаниями – от меланхолии века XIX-го – "времени просвещения и секуляризации общества"; у них обеих найдётся множество отличий от характерной депрессии и "выгорания" нашего современника. "В один исторический период, - пишет Юханнисон, - меланхолия может выражаться безысходным отчаянием, в другой – тоской, в третий – усталостью или депрессией." И тем не менее – всё это она.
Переживаемое всегда различалось и в пределах одной эпохи, от культуры к культуре – меланхолия знавала и национальные варианты. Юханнисон называет spleen англичан, ennui французов, Weltschmerz немцев; мы можем припомнить родимую хандру, турецкий hüzün, sodade португальцев… Объединяет всё это разнообразие, по самому большому счёту, одно: на разные лады проживаемая уязвимость человека, неуютность его существования в мире, разлад его с миром и с самим собой. (Автор уточняет: всякий раз в основе таких переживаний лежит чувство – широчайше ею понимаемой - утраты) Причём у этой уязвимости и уязвлённости всегда были формы как болезненные (патологические), так и те, что умещались в рамки нормы… отдельный вопрос, что "норма" для каждого времени оказывалась своей. И далеко не всегда то была норма медицинская.
Однако всегда помнилось – даже когда стало чувствоваться архаичным – её общее имя. Обретённое меланхолией ещё в античности, оно позволяло собрать всю эту разнородность душевных событий и состояний в некоторое единство, окинуть их единым взором, установить или, по крайней мере, предположить связи между ними.
Самое, пожалуй, главное: что бы этим именем ни называлось – оценивалось оно в каждую культурную эпоху чрезвычайно по-разному. И переживалось по-разному во многом именно вследствие этого. Например, мужская слеза в европейском XVII веке – с которого, собственно, Юханнисон и начинает своё повествование – "символизировала восторг, в XVIII – сочувствие", а в XIX уже – "недостаток самообладания". Романтики XVIII столетия ввели в эмоциональный обиход такую интригующе-новую для европейского сознания вещь, как наслаждение унынием. Меланхолия вдруг стала не только интересной, но и ценной; обернулась свидетельством чрезвычайной душевной тонкости своего носителя – и это немедленно способствовало её распространению: "получив высокий статус, нервозность и раздражительность глубоко проникли в тело западноевропейской культуры" и "стали неотъемлемой частью жизненного стиля городской элиты". Так и современная разновидность меланхолии – психологическое "выгорание" - не выдаёт ли себя за следствие и свидетельство того, что человек много и самоотверженно работает, что, в свою очередь, всё ещё имеет в западном мире весьма высокий статус?
Быть несчастным всякий раз оказывалось возможным - и оказывается по сей день – не иначе как по сложной совокупности правил. Следование которым всегда требовало – и требует по сей день - немалого искусства.
И нет, это не значит, что как условности вылепят человека, таким он и будет. Тут сложнее. Культурные нормы, как мы видим, всякий раз оказываются языком, на котором чувству приходится себя осознавать и высказывать. Без этого языка, без владения его сложным словарём ни осознать, ни высказать себя оно не сможет – и останется в области телесного, пред-культурного – в каком-то смысле до-человеческого. Но не будь пред-культурных движений – языку нечего будет оформлять и направлять. Он просто не понадобится.
Возвращаясь к первоначальному вопросу: "меланхолия", взятая как угол зрения, способна, прежде всего, помочь многое понять в глубокой историчности человека как явления. А заодно и то, что эту историчность совсем недавно научились как следует видеть – точнее сказать, она совсем недавно стала вообще интересной. Ещё Фрейд и его коллеги-современники, занимаясь душевными проблемами своих пациентов, пребывали в спокойной уверенности относительно того, что имеют дело с внеисторическими сущностями.
Книга Юханнисон интересна ещё и как достойный образчик относительно молодого направления исследований, известного под названием культурной истории эмоций (кстати, мы найдём здесь и очерк, хотя и досадно краткий, истории исследовательского внимания к этому предмету). Она даёт много материала для размышлений о том, как вообще может быть устроена историчность чувств; как взаимодействуют в ней изменчивое и неизменное. Самым заманчивым было бы рискнуть вывести – хотя бы для отдельных исторических периодов – формулу их соотношения. Автор, добросовестный фактограф, таких попыток не предпринимает – тем активнее подталкивая вольного читателя к собственным спекуляциям на сей счёт.
Кроме того, история меланхолии - это ещё и (о чём автор нам не говорит, но мы-то видим!) история принципиальной неукладываемости человека в рамки культуры, какой бы та ни была, как бы та ни менялась. Протест человеческой природы против культурных требований, предписаний и условностей. Ведь то, что у каждого времени оказывались свои формы несчастности и уязвимости, свидетельствует, в числе прочего, и о том, что у человека всегда были, есть и будут весомые основания сказать культуре – пусть даже вопреки себе самому! - "нет". Если говорить о том, какие могут быть в этой истории константы – не это ли одна из них?
