Александр Генис: В эфире новый выпуск авторской рубрики Владимира Абаринова “Муза на экспорт”. Герой этого эпизода – Василий Гроссман.
Владимир Абаринов: "Муза на экспорт" – это цикл, в котором мы рассказываем о переводах и восприятии главных русских книг ХХ века в Америке и, шире, на Западе. Ни у одной из этих книг, написанных при советской власти, не было легкой судьбы на родине автора. В англоязычном мире у них возникали трудности иного рода – трудности перевода. Чем талантливее писатель, тем труднее его переводить. Хороший перевод – это плод конгениальности автора и переводчика. В нашем цикле мы уже познакомились с Энн Фишер, которая заново перевела оба романа Ильфа и Петрова, говорили с Борисом Дралюком о его переводах Исаака Бабеля и Михаила Зощенко. Сегодня мы представляем британца Роберта Чандлера.
"Вот и пришел последний день дороги. Вагоны заскрипели, заскрежетали тормоза, и стало тихо, потом загрохотали запоры, послышалась команда:
– Alle heraus! [Все наружу! (нем.)]
На мокрую после недавнего дождя платформу стали выходить люди.
Какими странными казались после тьмы вагона знакомые лица!
Выходившие из вагонов сбивались в кучи, в стадной скученности было что-то привычное, успокаивающее; в знакомом запахе, в знакомом тепле, в знакомых измученных лицах и глазах, в плотной огромности толпы, вышедшей из сорока двух товарных вагонов…
Звеня по асфальту коваными каблуками, медленно шли два патрульных солдата-эсэсовца в длинных шинелях.
Колонна строится по шесть человек в ряд, и по рядам бежит известие: "В баню, сперва в баню".
Казалось, сам милосердный Бог не придумал бы ничего добрей.
– Ну, евреи, сейчас пойдем, – кричит человек в кепи, старший над командой, проводившей разгрузку эшелона, и оглядывает толпу.
Мужчины и женщины подхватывают сумки, дети вцепляются в материнские юбки и борта отцовских пиджаков.
"В баню… в баню…"
Владимир Абаринов: "Произведение содержит серьезные идейные пороки, в его основе лежит грубо ошибочная идейно-творческая концепция. Вместо осмысления событий Великой Отечественной войны в свете марксистско-ленинской теории Гроссман исходит из реакционных воззрений на исторический процесс. Подобная трактовка истории приводит объективно к проповеди на страницах романа буржуазной идеалистической философии".
Это цитата из постановления президиума правления Союза советских писателей "О романе В. Гроссмана "За правое дело". Оно было принято 23 марта 1953 года – уже после смерти Сталина, и потому автор избежал ареста и приговора. Аресту подверглась рукопись второго романа сталинградской эпопеи Василия Гроссмана – "Жизнь и судьба". Это произошло в феврале 1961 года. При обыске в квартире Гроссмана сотрудники КГБ конфисковали не только черновики романа, но даже листы копирки. "Я прошу Вас вернуть свободу моей книге, – писал Гроссман Хрущеву. – Нет правды, нет смысла в нынешнем положении, в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, ведь я ее написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от нее... Я по-прежнему считаю, что написал правду, что писал ее, любя и жалея людей".
Его принял член политбюро, секретарь ЦК КПСС по идеологии Михаил Суслов. Он сказал, что роман будет опубликован в Советском Союзе не ранее чем через 200 лет. Для советской власти в романе Гроссмана было неприемлемо почти все: доносительство, соседствующее с героизмом, еврейская тема, а самое главное – уподобления сталинизма нацизму.
Василий Гроссман умер в 1964-м, а в 1980-м благодаря Семену Липкину, сохранившему экземпляр рукописи, и Владимиру Войновичу, переправившему его на Запад, книга была издана в Швейцарии. Английский перевод увидел свет в 1985 году, и только в годы перестройки, в 1988-м, с цензурными купюрами роман был опубликован там, где написан.
Я читал "Жизнь и судьбу" в швейцарском издании. К этому времени я уже прочел Солженицына, Шаламова, других запрещенных или полузапрещенных авторов. Но роман Гроссмана стал потрясением. В нем есть какая-то магия: он завораживает, от него невозможно оторваться. Роберт Чандлер говорит, что на него роман произвел точно такое же действие – он не смог отложить книгу, пока не дочитал ее до конца.
Роберт Чандлер: У меня был друг, он умер в прошлом году – Игорь Голомшток. Он более всего известен как искусствовед, историк искусств. Голомшток работал в Русской службе BBC. Однажды он принес мне роман в швейцарском издании и предложил перевести его. Я рассмеялся и сказал: "Я не то что не перевожу, но даже не читаю такие длинные книги по-русски". Через несколько недель Игорь прислал мне расшифровки своих четырех радиопрограмм на BBC, посвященных этому роману. Наполовину там были отрывки из романа, наполовину – пересказ событий. И я сразу понял, что, хотя в то время меня интересовала совсем другая литература, я тогда занимался модернизмом, я понял, что это нечто замечательное. Я перевел одну главу, написал несколько страниц о романе, главным образом на основании программ Игоря, и опубликовал все это в журнале Index on Censorship, довольно важном в то время. Издатели заинтересовались романом после этой публикации. Они прочли перевод в журнале, связались со мной и заказали мне перевод всей книги.
Владимир Абаринов: "Жизнь и судьбу" часто сравнивают с "Войной и миром". Мартин Эмис назвал Гроссмана "Толстым Советского Союза". Джозеф Эпстайн в 1997 году опубликовал в Wall Street Journal статью под заголовком "Наследник Толстого". Я даже читал докторскую диссертацию британского исследователя "Концепции войны у Толстого и Гроссмана". Вы согласны с таким сравнением?
Роберт Чандлер: Понятно, почему делаются такие сравнения. У романов схожая структура. Но между ними есть и большие различия. Толстой гораздо более догматичен, чем Гроссман. Писатель, которого Гроссман действительно любил, – не Толстой, а Чехов. Гроссман сам писал прекрасные рассказы, и в "Жизни и судьбе" многие главы могли бы стать самостоятельными произведениями, и это рассказы в чеховском стиле. Так что мой ответ – и да, и нет. Во время войны Гроссман дважды или трижды – не помню точно – перечитывал "Войну и мир". Так что он, бесспорно, думал о Толстом.
Владимир Абаринов: О нем думают и герои Гроссмана. В романе есть разговор генерала Гурьева и комиссара Крымова. Гурьев уверен, что Толстой участвовал в войне с Наполеоном, и Крымов не может его переубедить. Даже аргумент о том, что Толстой тогда еще не родился, на Гурьева не действует. Он возражает так: "Как это так не родился? Кто ж за него писал, если он не родился?"
Роберт Чандлер: Да. А в романе "За правое дело" Крымов приезжает в Ясную Поляну.
Владимир Абаринов: Которая готовится к эвакуации. И Крымов думает о том, что история, описанная Толстым, повторяется: как старого князя Болконского, война гонит Толстого из его дома. В "Жизни и судьбе" есть еще сцена, где концепции войны Толстого и Гроссмана совпадают. Толстой считает, что от императоров и полководцев на войне мало что зависит. А Гроссман пишет, как командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник Еременко стоит ночью на берегу Волги, смотрит на ожившую карту войны и понимает, что от него, от его приказов ничего, в сущности, не зависит. "Солдатская тоска сжала сердце генерал-полковника", – пишет Гроссман. По-моему, это очень по-толстовски.
Роберт Чандлер: Да, согласен.
Владимир Абаринов: Толстой не воевал с Наполеоном, но видел своими глазами войну в Севастополе. Гроссман был военным корреспондентом и оставил документальное свидетельство Сталинградской битвы. В 2006 году на английском (раньше, чем на русском; полного русского издания, по-моему, до сих пор нет) вышли военные дневники Гроссмана. Их нашел в архиве, перевел и подготовил к печати историк Энтони Бивор вместе с переводчиком Любой Виноградовой. В своем фундаментальном труде "Сталинград" Бивор неоднократно ссылается на эти дневники как на документ. Но и в романе Гроссмана есть подтверждения его абсолютной документальной точности. Я нашел один такой пример.
"На Рождество немецкие солдаты в сталинградском котле получают по воздуху подарок из Германии: маленькие завернутые в целлофан елочки, украшенные "золотистой канителью, бусинами, горошинами-леденцами". Эти елочки есть в немецких солдатских письмах, которые цитирует Бивор. Это значит, что Гроссман держал в руках эти елочки. Роберт Чандлер тоже убедился в точности Гроссмана, когда побывал в Москве, в квартире внучки Гроссмана Елены Губер-Кожичкиной. Он увидел там маленькие глиняные фигурки животных и узнал их: такие фигурки лепит герой романа "Все течет" Иван Григорьевич, а в реальной жизни их лепил прообраз Ивана Григорьевича брат жены Гроссмана Николай Сочевец".
Документальный фильм "Сталинград" режиссера Леонида Варламова. Текст Василия Гроссмана. 1943
Владимир Абаринов: Роберт, язык Гроссмана особой проблемы для переводчика не представляет – в отличие от Платонова, которого вы тоже переводили. В чем для вас состояла главная проблема, главный вызов при работе над Гроссманом?
Роберт Чандлер: Платонова переводить трудно, потому что его язык доведен до совершенства. А Гроссман... дайте подумать... У него очень тонкие наблюдения, психологическое осмысление поступков, но иногда он пишет немного тяжеловесно, повторяется. Это несущественно для авторской индивидуальности Гроссмана. Когда я переводил "Жизнь и судьбу", а сейчас я перевожу "За правое дело", я сознательно стараюсь избавляться от некоторых повторов. Когда я перевожу Платонова, я стараюсь передать его стиль во всех тонкостях, как можно точнее. В переводах Гроссмана у меня другой подход, многое приходится прояснять. Взять хотя бы имена героев. Англоязычный читатель постоянно жалуется на сложность русских имен. Гроссман усложняет проблему еще больше. У него есть сцены с большим количеством действующих лиц, и Гроссман одно и то же лицо в одном абзаце называет по отчеству, в следующем – по фамилии, а в каком-то другом месте обозначает его же как "очкастый уралец", а потом он же превращается в "инженера с Урала". Так что моя цель при переводе Гроссмана – прояснить все это настолько, насколько возможно.
Владимир Абаринов: Вы пишете о Гроссмане: "В нем есть честность, которая позволяет ему писать о самых чудовищных вещах так, что читатель не чувствует, что подвергся насилию". Что вы имели в виду?
Роберт Чандлер: Иногда писатели, которые пишут об ужасных вещах, таких как война или холокост, они как бы испытывают боль и пытаются избавиться от нее – они переносят эту свою боль на читателя, причиняют боль ему, хотят, чтобы он страдал тоже. Гроссман никогда не делает этого. Он пишет с полной ясностью о вещах, которые нужно рассказать и о которых нужно помнить, но не давит на психику. Особенно характерный пример – голодомор. В главе из романа "Все течет" совершенно очевидно, что женщина-рассказчик – очевидец реальных событий или по крайней мере Гроссман стремится ее так представить. Она постоянно говорит: "Я видела, я видела".
Владимир Абаринов: Приведем и мы пример невыносимо больной для Гроссмана темы. Его мать погибла в сентябре 1941 года в Бердичевском гетто. Герой романа "Жизнь и судьба" Виктор Штрум получает письмо от своей матери, Анны Семеновны, которой уже нет в живых. Мы услышим сначала английский текст Роберта Чандлера, потом русский оригинал.
"Витя, я уверена, мое письмо дойдет до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я никогда не получу, меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой мыслью мне легче уйти из жизни.
Седьмого июля немцы ворвались в город. В то утро мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: "Juden kaputt!"
Простилась я с домом, с садом. Тронула меня собачонка, дворняжка – последний вечер как-то особенно ласкалась ко мне. Если приедешь, ты ее покорми.
Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто. Я шла по городу, в котором проработала 20 лет. Шли по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели. Видела много знакомых лиц. Одни слегка кивали мне, прощаясь, другие отворачивались".
Фрагмент телесериала Сергея Урсуляка "Жизнь и судьба" (2012). Виктор Штрум – Сергей Маковецкий
Владимир Абаринов: Роберт, вы часто говорите, что поздние произведения Гроссмана лучше ранних. Вы имеете в виду чисто писательское мастерство или зрелость его философии?
Роберт Чандлер: Думаю, Гроссман – довольно редкий пример писателя, который с годами пишет все лучше и лучше. Я считаю одним из его шедевров поздний рассказ "Мама". Стилистически он идеален. Гроссман был другом Платонова и, думаю, кое-чему научился у него. Скажем, рассказ "Дорога". Это Сталинградская битва, рассказанная от лица итальянского мула. Это очень по-платоновски. Рассказ "Мама" особенно замечателен. Домашняя обстановка Николая Ежова в конце 1930-х годов, увиденная глазами его приемной дочери, которой около пяти лет, а также глазами ее няни. Это невинный взгляд на средоточие зла. Рассказ прекрасен сам по себе. Но у меня, кроме того, был интересный разговор с Ириной Щербаковой из "Мемориала". И она сказала мне, с какой необыкновенной точностью Гроссман прикоснулся к самому чувствительному нервному центру русской истории за последние сто лет. Причем в тот момент он даже не сознавал этого, потому что рассказ основан на реальном факте: Ежов действительно удочерил девочку из детского дома. И эта девочка – не знаю, жива ли она теперь – она выжила и в конце 1990-х – начале 2000-х подавала российскому правительству прошение о реабилитации Ежова. Она видела в нем жертву чисток. Разумеется, он стал жертвой, хотя и не невинной, – его казнили. Вот почему Ирина Щербакова поражалась тому, как Гроссман коснулся чего-то очень важного для многих русских: жертва террора и организатор террора оказываются одним и тем же человеком. И потому России так трудно примириться с прошлым так, как это в значительной мере удалось Германии.
Владимир Абаринов: В этом рассказе появляется и Бабель – тоже в некотором роде амбивалентная фигура.
Роберт Чандлер: Это сделано при помощи очень умелого приема. Маленькая девочка очень четко различает гостей своей мамы и гостей папы. А Бабель ее путает, она не уверена – то ли он мамин гость, то ли папин. Таким образом Гроссман очень деликатно показывает двойственность Бабеля, который был очарован властью и такими людьми, как Ежов. И кроме того, он был бывшим любовником жены Ежова.
Владимир Абаринов: Эта девочка жива. Ее зовут Наталья Хаютина, ей сейчас 85 лет. Она живет в Магадане.
Английское издание "Жизни и судьбы" стало заметным литературным событием в англоязычном мире. Я уже цитировал отзывы маститых писателей. Новая волна популярности пришла к Гроссману после радиоспектакля BBC, который вышел в эфир в сентябре 2011 года. Это восьмичасовой сериал по переводу Роберта Чандлера с участием известных актеров. Именно из него я взял отрывок из письма матери Штрума. Это письмо вообще превратилось на Западе в самостоятельный моноспектакль. На французском языке под названием "Последнее письмо" – La Dernière Lettre – его поставил в парижском театре Comédie-Française американский режиссер Фредерик Вайсманн с актрисой Катрин Сами в главной и единственной роли, а потом снял фильм на основе этого спектакля. Роберт Чандлер рассказывает, что одна из зрительниц, посмотрев спектакль, сказала режиссеру: "Я не получила последнего письма от своей матери. Но сейчас у меня такое чувство, что оно наконец дошло".
Но все это в прошлом. Ну а сегодня? Остается ли роман в числе важных и нужных англоязычному читателю книг?
Роберт Чандлер: Думаю, что да. Недавно в Лондоне труппа Льва Додина показала спектакль на русском языке, и он привлек довольно много внимания.
Владимир Абаринов: Процитирую рецензию Доминика Маквелла из газеты Times:
"...захлестывает нас волна небезгрешной, загнанной, бесконечно вопрошающей и не находящей ответа жизни, которою так несуетно проживает на наших глазах этот удивительный актерский ансамбль. Я не верю в мировое Добро, говорит один из героев, я верю в доброту. И вот уже согласно киваешь и ты, сидя в зале. И вот ты уже не можешь дышать, смотря, как строй мужчин уходит в газовую камеру, играя на духовых".
С нами был переводчик Роберт Чандлер. Отрывки из романа Василия Гроссмана "Жизнь и судьба" читали Евгений Киндинов, Джанет Сузман и Сергей Маковецкий. Прозвучала песня Леонарда Коэна Dance Me to the End of Love. А закачиваем мы адажио из концерта для гобоя и струнных Алессандро Марчелло – эта музыка есть в сериале Сергея Урсуляка, но ее автор почему-то не указан в титрах. Камерный оркестр I musici, соло на гобое – Хайнц Холлигер. Запись 1987 года.
