Ссылки для упрощенного доступа

Платонов: язык надежды и отчаяния


Первый выпуск Аткарского ФЗУ. Паровоз серии "Э", на котором работают герои Андрея Платонова. Аткарск, 1932
Первый выпуск Аткарского ФЗУ. Паровоз серии "Э", на котором работают герои Андрея Платонова. Аткарск, 1932

Муза на экспорт

Александр Генис: В новом эпизоде цикла Владимира Абаринова “Муза на экспорт” пойдет речь о самом загадочном и, как многие считают, самым непереводимым русском писателе – Андрее Платонове.

Владимир Абаринов: Новая глава цикла – и снова приходится говорить: главные книги автора впервые опубликованы на Западе. Андрей Платонов умер в январе 1951 года. "Чевенгур" издан по-французски и по-итальянски в 1972-м – через 21 год после смерти автора. А в Советском Союзе он напечатан лишь в 1988-м – через 44 года после того, как был написан. Роман "Счастливая Москва" дожидался первого издания на родине автора 53 года. "Котлован" написан в 1930-м, впервые опубликован в США в 1973-м, первая советская публикация – 1987-й. Итого 57 лет между написанием и публикацией.

Я в первый раз прочел "Котлован" именно в американском издании. Это была книга издательства Ardis, доставленная в Советский Союз контрабандой. Издание было двуязычным. Тот первый перевод сделал Томас Уитни. И навсегда мне запомнилась фраза из предисловия Иосифа Бродского, потому что она полностью соответствовала моему собственному впечатлению от книги:

"Если бы в эту минуту была возможна прямая трансформация психической энергии в физическую, то первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить существующий миропорядок и объявить новое время".

Именно это мне и захотелось сделать немедленно.

После Уитни "Котлован" во второй раз перевела на английский Мирра Гинзбург – этот перевод вышел в 1975 году. А затем Платоновым увлекся британский славист и переводчик Роберт Чандлер. Он уже участвовал в нашем цикле, в главе о Василии Гроссмане, которого Роберт тоже переводил.

Обложка романа "Котлован" в переводе Роберта Чандлера, Элизабет Чандлер и Ольги Меерсон. New York Review Books Classics. New York, 2009
Обложка романа "Котлован" в переводе Роберта Чандлера, Элизабет Чандлер и Ольги Меерсон. New York Review Books Classics. New York, 2009

Роберт Чандлер: В 1973–74 годах я жил в Воронеже. Я попал туда благодаря стипендии Британского совета. Я был еще студентом и не имел никакой ученой степени. В Воронеже я ни разу не слышал имени Платонова, никто никогда со мной о нем не разговаривал, хотя, как известно, именно там он и вырос. К концу моего годичного пребывания в Воронеже один из моих друзей подарил мне сборник рассказов Платонова, изданный в Советском Союзе. Я помню, как я прочел рассказ "Джан" – рассказ, действие которого происходит в Средней Азии и который переведен на английский под названием Soul – "Душа". Не могу сказать, что я сразу же пришел от него в восторг, но я почувствовал, что это – нечто совершенно выдающееся. Когда я вернулся в Англию, я сразу купил эмигрантские издания "Чевенгура" и "Котлована".

Владимир Абаринов: Этот первый изданный в СССР сборник прозы Платонова я тоже помню. Он назывался "В прекрасном и яростном мире" и вышел в 1965 году.

В творческой биографии Платонова есть какая-то загадка. В молодости он был правоверным коммунистом, энтузиастом большевистской утопии, несмотря на очень трудные и даже отчаянные жизненные обстоятельства. Позднее наступило горькое прозрение. Но в конце 30-х годов, как вы, Роберт, пишете, "почти в каждом написанном им рассказе появляется все возрастающая надежда". Откуда она взялась, эта надежда, в годы самого свирепого террора, когда у него был арестован и осужден сын, когда у него не было ни пристойного жилья, ни работы, когда его почти не печатали из-за убийственного отзыва Сталина? Какая надежда? Надежда на что?

Роберт Чандлер: Я думаю, что даже если я и понимаю что-то в его биографии (а он был очень таинственной фигурой), все равно я ни на минуту не предполагаю, что он стал питать какие-то надежды на эволюцию Советского Союза. Несомненно, можно предположить, что он приобрел некую новую веру в жизнь. Похоже, что поворотная точка пришлась на 1935–36 годы. Две новеллы – "Джан" и "Счастливая Москва" представляют собой словно зеркальные отражения друг друга. "Счастливая Москва" начинается на эффектной оптимистической ноте и заканчивается отчаянием. А "Джан" начинается с отчаяния и заканчивается как бы некоторой надеждой. "Счастливая Москва" описывает столицу и советскую элиту, а "Джан" рассказывает о жизни изгоев, племени, влачащем жалкое существование посреди пустынь Средней Азии. Возможно, именно его поездка в Среднюю Азию помогла ему найти какую-то веру в жизнь.

В работах Платонова есть некая странная последовательность. Одни и те же темы снова и снова возникают в разных его произведениях. Например, разрушенные семьи и покалеченные, разрушенные люди. Люди, разрушенные буквально: потерявшие руки и ноги. У Платонова встречается огромное количество безруких и безногих инвалидов. Создается впечатление, что во всем своем творчестве Платонов постоянно пытается снова "собрать" все эти разрушенные семьи и восстановить покалеченных людей.

Например, рассказ "Река Потудань". Там все кончается тем, что супруги – пусть и с огромными трудностями – но, может быть, смогут остаться вместе. Мы не знаем этого наверняка, но такая возможность есть. Это было написано в 1936 году. Рассказ, который я особенно люблю, "Возвращение", написанный в 1945–46 годах, заканчивается тем, что вся семья может остаться вместе. Отец сначала собирается уходить, но потом возвращается, и есть надежда, что они все же останутся вместе.

Последняя и самая потрясающая из его цикла "Русские сказки", "Безручка", заканчивается тем, что разрушенная семья вновь собирается вместе и даже сама Безручка, женщина, потерявшая руки, исцеляется: новые руки вырастают "словно из ее сердца". Так пишет Платонов: "Словно они выросли из ее сердца", потому что она хочет обнять своего мужа, с которым много лет была в разлуке.

В этом произведении мы, наконец, находим и человека, который становится целостным, и семью, которая воссоединяется.

Открытие электростанции в совхозе "Рогачевка". Андрей Платонов – в центре. 1924
Открытие электростанции в совхозе "Рогачевка". Андрей Платонов – в центре. 1924

Владимир Абаринов: Есть странная теория о двойнике Платонова, основанная на его письме, которое он написал жене в феврале 1927 года из Тамбова.

"Два дня назад я пережил большой ужас. Проснувшись ночью… я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Это не ужас, Маша, а нечто более серьезное. Лежа в постели, я видел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, быстро писал. Причем то, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих слез.

Когда я хотел вскочить или вскрикнуть, то ничего во мне не послушалось. Я перевел глаза в окно, но увидел там обычное смутное ночное небо. Глянув на прежнее место, себя я там не заметил. <…> До сих пор я не могу отделаться от этого видения и жуткое предчувствие не оставляет меня… Главное – это не сон… Может быть, просто моя бедная голова, работавшая всю жизнь как мотор, начинает уставать и ее терзают яды усталости".

Биограф Платонова Алексей Варламов полагает, что этот двойник и был автором произведений Платонова. Выразимся осторожнее: его личность двоилась. Одна ее половина была бесприютным инженером-мелиоратором, отцом семейства, обремененным бытовыми проблемами, другая – художником.

(Аудиофайл)

"Через два дня Москву Честнову освободили на два года от летной работы вследствие того, что атмосфера – это не цирк для пускания фейерверков из парашютов.

Некоторое время о счастливом, молодом мужестве Москвы Честновой писали газеты и журналы; даже за границей полностью сообщили о прыжке с горящим парашютом и напечатали красивую фотографию "воздушной комсомолки", но потом это прекратилось, а Москва вообще не поняла своей славы – что это такое.

Она жила теперь на пятом этаже нового дома, в двух небольших комнатах. Освобожденная из воздухофлота, Москва проводила свои вечера одна, к Божко она больше не ходила, подруг своих не звала. Она ложилась животом на подоконник, волосы ее свисали вниз, и слушала, как шумит всемирный город в своей торжественной энергии и раздается иногда голос человека из гулкой тесноты бегущих механизмов. Подняв голову, Москва видела, как восходит пустая неимущая луна на погасшее небо, и чувствовала в себе согревающее течение жизни… Ее воображение работало непрерывно и еще никогда не уставало – она чувствовала в уме происхождение различных дел и мысленно принимала в них участие. Москве Честновой не столько хотелось переживать самой эту жизнь, сколько обеспечивать ее – круглые сутки стоять у тормозного крана паровоза, везя людей навстречу друг другу, чинить трубу водопровода, вешать лекарства больным на аналитических весах – и потухнуть вовремя лампой над чужим поцелуем, вберя в себя то тепло, которое только что было светом..."

Владимир Абаринов: Это был отрывок из романа "Счастливая Москва". В предисловии Бродского, которое я уже цитировал, есть еще одна известная фраза:

"Платонов непереводим и, до известной степени, благо тому языку, на который он переведен быть не может".

Но ирония заключается в том, что это цитата из предисловия к английскому переводу "Котлована".

(Аудиофайл)

Роберт Чандлер: Во время моих публичных выступлений о Платонове кто-нибудь обязательно вспомнит и приведет эту цитату из Бродского. Честно говоря, меня это уже стало раздражать. У Бродского есть потрясающее свойство, удивительный талант формулировать горькие истины, которые легко запоминаются, и потом их начинают постоянно цитировать. Но я считаю, что в данном случае то, что он сказал, – полная чушь. Это своего рода идея русской исключительности, вера русских в то, что их страна абсолютно уникальна и что их язык и литература абсолютно уникальны.

Я так не считаю. Некоторые аспекты творчества Платонова очень близки к Сэмюэлу Беккету. Беккет, конечно, более узкий луч по сравнению с диапазоном Платонова, но платоновский абсурдизм вполне близок Беккету.

Бюрократии есть в самых разных странах, и в самых разных странах происходили массовые убийства, геноцид. Мы, например, виновны в геноциде далеко от нашего собственного дома: в Австралии, в Северной Америке. Так что Бродский неправ. Люди вполне способны воспринимать Платонова в переводах на другие языки.

(Аудиофайл)

"В избе-читальне стояли заранее организованные колхозные женщины и девушки.

– Здравствуй, товарищ актив! – сказали они все сразу.

– Привет кадру! – ответил задумчиво активист и постоял в молчаливом соображении. – А теперь мы повторим букву "а", слушайте мои сообщения и пишите...

Женщины прилегли к полу, потому что вся изба-читальня была порожняя, и стали писать кусками штукатурки на досках. Чиклин и Вощев тоже сели вниз, желая укрепить свое знание в азбуке.

– Какие слова начинаются на "а"? – спросил активист.

Одна счастливая девушка привстала на колени и ответила со всей быстротой и бодростью своего разума:

– Авангард, актив, аллилуйщик, аванс, архилевый, антифашист! Твердый знак везде нужен, а архилевому не надо!

– Правильно, Макаровна, – оценил активист. – Пишите систематично эти слова.

Женщины и девушки прилежно прилегли к полу и начали настойчиво рисовать буквы, пользуясь корябающей штукатуркой. Активист тем временем засмотрелся в окно, размышляя о каком-то дальнейшем пути или, может быть, томясь от своей одинокой сознательности.

– Зачем они твердый знак пишут? – сказал Вощев.

Активист оглянулся.

– Потому что из слов обозначаются линии и лозунги и твердый знак нам полезней мягкого. Это мягкий нужно отменить, а твердый нам неизбежен: он делает жесткость и четкость формулировок. Всем понятно?

– Всем, – сказали все.

– Пишите далее понятия на "б". Говори, Макаровна!

Макаровна приподнялась и с доверчивостью перед наукой заговорила:

– Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель, колхоз есть благо бедняка, браво-браво-ленинцы! Твердые знаки ставить на бугре и большевике и еще на конце колхоза, а там везде мягкие места!

– Бюрократизм забыла, – определил активист. – Ну, пишите. А ты, Макаровна, сбегай мне в церковь – трубку прикури..."

Владимир Абаринов: Этот отрывок из романа "Котлован" – далеко на самое сложное для перевода место. Почти каждая платоновская фраза звучит непривычно. Я бы сказал, что это обычные слова в необычном порядке. Вот только одно короткое предложение:

"Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте своей печали".

"Горюющий ум" – ведь это Грибоедов. А что такое "заочно живущий"? А "теснота печали"? Все это требует осмысления. Да и фамилия "Вощев", по остроумному предположению Владимира Голышева, который перевел для нас Оруэлла, происходит от слов "вообще" и "вотще". Или в романе "Счастливая Москва" героиня, когда ей говорят, что она плохая дочь революции, отвечает: "Я не дочь, я сирота!" Но сирота ведь тоже чья-то дочь. В языке Платонова много канцеляризмов и пропагандистских штампов, употребленных в самых, казалось бы, неподходящих ситуациях.

Пашкин, услышав жену, почувствовал любовь и спокойствие, к нему снова возвращалась основная жизнь.

– Ольгуша, лягушечка, ведь ты гигантски чуешь массы! Дай я к тебе за это приорганизуюсь!

Но Платонов не изобретал этот язык. На нем действительно говорили и писали. Вот, например, дословная цитата из решения партячейки 1921 года:

"Тов. Платонова исключить из кандидатов РКП как шаткого и неустойчивого элемента, недисциплинированного члена РКП, манкирующего всякими партийными обязанностями, несмотря на свое развитие, сознательно уклоняется".

Все-таки что у Платонова самое сложное для перевода?

Роберт Чандлер: Труднее всего переводить то, что кажется самым простым. Одна из величайших фраз Платонова – в начале романа "Чевенгур". Маленький мальчик стоит у могилы своего отца, его приемная семья выбрасывает его на улицу. Он в отчаянии, и, обращаясь к своему отцу в могиле, он говорит: "Я к тебе умру!" Это очень трудная для перевода фраза. Можно сказать, что я с этой фразой так и не смог справиться, потому что Платонов использует глагол "умирать" как глагол движения, и в английском языке просто нет средств для того, чтобы это передать.

Здесь Платонов пишет чрезвычайно просто и даже с некоей детской прямотой. Можно представить, что это – как бы ошибка, которую может сделать в языке ребенок, что приводит к поразительной экспрессии языка. С этой фразой я боролся долгие годы и, мне кажется, в конце концов сдался. Впрочем, каждая книга в каком-то смысле должна победить своего переводчика.

Андрей Платонов с женой и сыном. 1942
Андрей Платонов с женой и сыном. 1942

Владимир Абаринов: Роберт Чандлер перевел "Котлован" дважды. Первый раз он это сделал вместе с Джеффри Смитом в 1994 году. Но известный тогда русский оригинал был неполным, к тому же платоноведение с тех пор обогатилось множеством новых исследований и материалов.

Роберт Чандлер: Долгое время я регулярно ездил на семинары в Петербурге. Они проходили почти каждый год в течение, кажется, пятнадцати лет. Три-четыре раза за десять лет собиралась крупная конференция в Москве, и я на них ездил. Мне было очень важно встречаться с русскими исследователями. Ну, для начала хотя бы для того, чтобы быть абсолютно уверенным, что я перевожу правильный текст. У меня был печальный опыт перевода романа "Котлован". Вскоре после публикации я узнал, что в Москве Наталья Корниенко обнаружила гораздо более полную версию русского текста романа. Это, конечно, было самое важное.

Но кроме того, было столько всего, что мне нужно было знать о Платонове и чего я не мог узнать самостоятельно, что я был очень, очень благодарен. Вот конкретный пример. Самая свежая публикация Платонова – это сборник из трех его пьес. Одну из них, "Четырнадцать красных избушек", я перевел совершенно самостоятельно. Что касается другой пьесы, "Шарманка", то она уже довольно давно была хорошо переведена одной американской переводчицей, ее зовут Сьюзан Ларсен. Но перевод нуждался в редактуре и пересмотре, поскольку опять же, она использовала неполный текст. Сьюзан была согласна пересмотреть свой перевод, но у нее на это не было времени. Так что редактурой и пересмотром занимался я. И по счастливому совпадению, один из лучших российских специалистов, Наталья Дужина, как раз готовила пьесу "Шарманка" к публикации в солидном академическом издании произведений Платонова. И она проявила огромную щедрость, отправив мне семьдесят или восемьдесят страниц еще неоконченных комментариев к "Шарманке".

"Корова". Мультфильм Александра Петрова по одноименному рассказу Андрея Платонова. Свердловская киностудия. 1989

Она провела фантастически тщательную работу. Она прочитала огромное количество газет за тот период и нашла множество мелких несоответствий или каких-то непонятных фраз в этой пьесе. Почти всегда это были какие-то шутки, ассоциации с недавними событиями, о которых писали в газетах, со статьями, политическими выступлениями, включая выступления Сталина или других политических лидеров. Пьеса оказалась буквально переполнена отсылками к политическим событиям того времени. Она указала все эти моменты и позволила мне совершенно свободно воспользоваться ее заметками и комментариями. Это было огромной помощью при переводе.

Владимир Абаринов: Представьте ваших соавторов по переводам.

Роберт Чандлер: Да, я сам только что об этом думал. На протяжении всех этих лет со мной сотрудничали и помогали мне очень многие люди. Иногда трудно это понять, но моя жена, Элизабет, не знает русского языка, никогда не занималась литературоведением, и я не думаю, что она когда-либо ощущала в себе литературные наклонности. Но у нее прекрасный слух и очень сильная способность к визуализации. Так что я все читаю ей вслух, по нескольку раз каждую фразу, которая мне не нравится, и мы перебрасываемся разными вариантами до тех пор, пока мы либо не найдем то, что нас обоих устраивает, либо поймем, что на сегодня придется закончить и вернуться к этому завтра. Многие говорят: "Так она просто редактор?" – на что я отвечаю: "Нет, она гораздо больше, чем редактор". Она помогает сформировать фразы и выстроить их вместе.

Что касается "Котлована" и "Джан", то мы много сотрудничали с Ольгой Меерсон. Она выросла в Советском Союзе, но последние 35 лет или около того она прожила в Вашингтоне. Она преподает в Джорджтаунском университете и одарена множеством талантов, которые приближают ее к Платонову. Она – музыкант, великолепно играет на скрипке. Кстати, она – двоюродная сестра композитора Шнитке. У нее прекрасное чувство ритма, музыки, и она сама неоднократно говорила, что работа со мной и Элизабет напоминала ей исполнение камерной музыки. Она эксперт в области богословия и философии. Она православная, ее муж – православный священник, так что она прекрасно понимает все библейские подтексты у Платонова. Что меня особенно поразило – собственно, поразило нас обоих, когда мы вместе работали над "Котлованом" – романом, который полон советизмов, советских оборотов речи и посвященный советской реальности, и это на многие годы ослепило людей, не позволяло им увидеть, как много в этой книге библейских аллюзий. Когда мы работали вместе, мы находили их все больше и больше.

Кроме того, она не идет ни на какие компромиссы. Она никогда не пошла бы на то, чтобы согласиться на второсортный перевод. Она много раз сердилась на меня, возмущалась: "Роберт, как ты мог так предать платоновский текст!" Иногда это меня расстраивало, но, с другой стороны, бывало, что это давало мне импульс для того, чтобы придумать какой-то лучший вариант. За редчайшими исключениями мы всегда находили слово и выражение, которое нас всех устраивало.

Вот что ее особенно расстраивало, так это то, что мы никак не могли перевести слово "баба". Найти английский эквивалент слову "баба" оказалось чрезвычайно трудно.

Владимир Абаринов: А для меня стало открытием, что на тексты Платонова написано довольно много музыки, в том числе молодыми русскими композиторами.

Роберт Чандлер: Да, это очень интересно, и с одним из этих композиторов я встречался. Его фамилия Тарнопольский, и он как-то сказал нечто весьма любопытное. Кажется, я тогда спросил его, почему Платонов для него так важен. И он ответил, что Платонов более чем какой-либо композитор позволил ему найти свой собственный язык в музыке. Когда я продолжил свои вопросы, он ответил, что русская культура очень склонна к тому, чтобы скатываться в некую "академичность", и что именно Платонов освободил его от этой академичности.

Владимир Абаринов: С нами был переводчик Андрея Платонова Роберт Чандлер. Отрывки из романов Платонова "Счастливая Москва" и "Котлован" читали Дина Корзун, Максим Суханов и Александр Романцов. Мы также услышали "Песню парашютистки" – музыка Зары Левиной, текст Татьяны Спендиаровой. Ее исполнили Эдита Утесова и джаз-оркестр Леонида Утесова, запись 1937 года. А сейчас мы услышим отрывок от сочинения Владимира Тарнопольского "Чевенгур".

Ах, мой товарищ боевой,

Езжай вперед и песню пой,

Давно пора нам смерть встречать –

Ведь стыдно жить и грустно умирать.

Сопрано – Светлана Савенко, ансамбль "Студия новой музыки", дирижер Игорь Дронов.

(Аудиофайл)

Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG