Александр Генис: Одной из самых приятных примет нью-йоркского лета служат гастроли балетного театра Бориса Эйфмана, которыми нас уже два десятилетия балует замечательная чета импресарио – Сергей и Гая Данильян. Эйфмана у нас всегда принимают на ура, о его спектаклях говорят на всякой русской вечеринке, знатоки разбирают каждое па, любители, как я, наслаждаются феноменально увлекательным зрелищем того тотального театра, которым знаменит этот коллектив и его руководитель.
Соломон, мы с вами, как всегда, были на премьере нового спектакля, на этот раз это был "Эффект Пигмалиона". Что вы из него вынесли?
Соломон Волков: Во-первых, это был необычный для Эйфмана спектакль. Насколько я помню, а я за творчеством Эйфмана много лет уже слежу, это первый комедийный спектакль его театра. Потому что как балетмейстер, как хореограф Эйфман предпочитал всегда скорее балеты трагические...
Александр Генис: Психодрамы.
Соломон Волков: С серьезным подтекстом. Должен сказать, что и здесь без философского подтекста не обошлось. Но действительно перед нами был настоящий комедийный балет, публика в зале от души смеялась.
Александр Генис: Незадолго до премьеры мне удалось подробно поговорить с Борисом Эйфманом о его новом спектакле и о его балетном языке вообще. Дело в том, что Эйфман – хореограф-философ, он много размышляет о своем искусстве. Одна из самых его интересных мыслей для меня такая. Эйфман говорит: "Язык тела не только более древний, но и более интересный, чем обычный язык”. Я его спросил: "А что такого можно сказать на языке тела такого, чего мы не можем сказать словами?" Он говорит: “Язык тела не умеет врать". Эта мысль мне показалась очень интересной. Получается, что все по-настоящему эмоционально важное мы говорим телом, а не словами. Именно поэтому балет – это магия, с точки зрения Эйфмана.
Соломон Волков: Но разве человек в цивилизованном обществе не научился скрывать именно жесты свои? Мысли могут быть самыми злобными и нецивилизованными, а жесты будут оставаться цивилизованными.
Александр Генис: 90% той информации, которую мы получаем при встрече с человеком, невербальная.
Соломон Волков: Разве они не лгут при этом?
Александр Генис: Они, конечно, могут лгать, но гораздо проще выдать человеку себя жестом, позой, улыбкой, неуместным подмигиванием, чем угодно. Язык тела очень трудно перевести обратно на язык слов. Именно поэтому от каждой встречи остается подсознательное впечатление, которое мы уносим с собой. На этом работает балет Эйфмана, который создает не только контексты, но и подтексты. И в этом заключается, по-моему, прелесть его спектаклей.
Что касается "Пигмалиона", то он сказал, что он изучил все мифологические источники истории про Пигмалиона и Галатею, и, конечно, пьесу Бернарда Шоу, которая лежала в основе спектакля на музыку Штрауса.
"Пигмалион" – чисто английская пьеса, она построена на английском языке. Когда мы переводим его на русский язык, то теряем половину удовольствия, потому что не слышим все нюансы произношения, как там сказано, каждые 50 миль – другой диалект. Эйфман перевел языки в танец – и это очень остроумная идея.
Соломон Волков: Когда я услышал, что Эйфман ставит спектакль по "Пигмалиону", то задался двумя вопросами: во-первых, на какую музыку, мне было очень любопытно, он это поставит? И второе: как же он переведет чрезвычайно вербальную пьесу Шоу, конфликт различных диалектов, акцентов, в сферу танца? По-моему, он нашел здесь очень интересное решение – он обратился к миру бальных танцев. По утверждению Эйфмана, сейчас бальные танцы переживают всемирный ренессанс.
Александр Генис: Конфликт балета построен на столкновении двух видов танцев: с одной стороны, это бальные танцы, это грация, это аристократические манеры, а с другой стороны, это мир воров и нищих, мир бандитов, это что-то бабелевское. И эти два мира соединяются двумя видами танца. По-моему, это восхитительно.
Еще интересно, что когда Эйфман показывает, что делает Пигмалион из своей Галатеи, то происходит прямо обратное тому, что случилось в мифе. Как мы помним, у греков Галатея оживает, а здесь она, наоборот, превращается в автомат. Когда он эту несчастную девочку с улицы превращает в барышню, то она становится автоматом и танцует безжизненно. А настоящая жизнь, настоящая энергия и витальность – на дне общества, это что-то уже от босяков Горького. Контраст Эйфмана по-настоящему драматический – это конфликт плохого и хорошего, когда плохое ничуть не менее интересно, чем хорошее. Надо обратить внимание на кордебалет бандитов – самое интересное в спектакле.
Я спросил Эйфмана: "Почему у вас кордебалет самый оригинальный и остроумный?” И действительно: вы вспомните кордебалет в "Родене", где танцуют критики в зеленых сюртуках. Или восхитительный кордебалет в "Анне Карениной", который изображает поезд. В “Пигмалионе” кордебалет изображает бандитов, налетчиков, низы общества, они придают спектаклю особый колорит. Я спросил его, что для него кордебалет – греческий хор? Он говорит: "Нет, это чистая энергия, мотор спектакля, мощь насилия".
При этом кончается балет совсем на другой ноте. Элегический финал выходит за пределы спектакля, и на это указывает выбор музыки: если до сих пор был Штраус, то вдруг в конце появляется знаменитое адажио из 23-го концерта Моцарта.
(Музыка)
Александр Генис: Я знаю, Соломон, что вы в последнее время активно общались со знаменитыми дирижерами. Поделитесь впечатлениями.
Соломон Волков: Было несколько очень интересных концертов в Нью-Йорке. Я хотел бы рассказать о двух из них. Дирижеры, которые выступали в этих концертах, совершенно разные, но тем не менее мир музыки, да вообще мир культуры на самом деле очень-очень невелик, все переплетено.
Александр Генис: "Узок круг этих людей". Я цитирую Ленина, надеюсь, что теперь уже мало кто помнит такие цитаты.
Соломон Волков: Один концерт был под управлением итальянца Джанандреа Нозеды с Национальным симфоническим оркестром Вашингтона. Это отдельная и очень любопытная история, потому что Национальный симфонический оркестр – звучит необычайно выспренне. На самом деле, поскольку Вашингтон, он, конечно, столица, но в плане культурном он уступает, наверное, десятку американских городов.
Александр Генис: Это мне напоминает Аксенова, который жил в Вашингтоне, и с такой горькой насмешкой говорил: "Я самый знаменитый писатель в Вашингтоне". В Нью-Йорке – это одно дело, но в Вашингтон знаменит не литературой. Однако этим оркестром руководил Ростропович?
Соломон Волков: Первым действительно всемирно прославленным музыкантом, который возглавил Вашингтонский оркестр, стал именно Ростропович. Он великий виолончелист и очень интересный дирижер, к которому у американских критиков было немало претензий. Потому что Ростропович учился дирижированию по ходу дела. Главным его оружием были, во-первых, потрясающие его познания, его эмоциональность, его умение образно разговаривать с оркестрантами.
Александр Генис: Плюс обаяние. Все, кто знал Ростроповича, умилялись, считая, что он был восхитительно обаятельный человек.
Соломон Волков: Ростропович не был “милашкой”, это то, что называется, сила природы. Он мог тебя в объятьях задушить.
Сопротивляться ему было совершенно невозможно. Это мы знаем по всем известному факту, что десятки композиторов, которые, может быть, в другое время не думали бы сочинять для виолончели, уступали напору Ростроповича, итогом было появление очень многих шедевров. Его общение с национальным симфоническим, тут нужно добавить важную вещь: почему Вашингтонский оркестр никогда не был в ряду перворазрядных? Потому что в Вашингтоне нет промышленности никакой, нет тех спонсоров, которые могли бы обеспечить достаточный приток средств. Что делает оркестр первоклассным? Финансовая основа. Тогда можно привлекать первоклассных музыкантов.
Александр Генис: Но еще и дирижер, реноме, традиции. Берлинский, скажем, филармонический оркестр, не только в деньгах дело, дело еще и в репутации.
Соломон Волков: Европа – это вообще отдельная планета, там государство спонсирует все эти вещи, а в Америке, как мы превосходно знаем, это дело спонсоров. Так что Ростропович был первым, как я уже сказал, действительно важным дирижером. До сих пор о нем чрезвычайно ностальгические воспоминания у оркестрантов. После Ростроповича оркестр опять погрузился в провинциальную рутину, пока они в 2016 году не пригласили Джанандреа Нозеду – это один из замечательных современных дирижеров. Может быть, это еще не такое знаменитое имя, но я могу поручиться за то, что он музыкант экстра-класса. Даже учитывая все заслуги и достоинства Ростроповича, я могу сказать, что впервые на моей памяти во главе Вашингтонского национального симфонического оркестра стоит профессиональный дирижер – это большая разница. Я никогда не слышал этот оркестр в такой превосходной форме. (Кстати, контракт с Нозедой продлили до 2025 года).
Он показал в Нью-Йорке два очень любопытных сочинения – симфонию "Данте" Листа, где участвует, кроме оркестра, сопрано и женский хор, и Stabat mater Россини, отнюдь не самое его популярное сочинение. Нозеда, как итальянский дирижер, настоящий патриот, очень много записывает не слишком знаменитой итальянской музыки. Мы с вами в одной из недавних передач говорили об итальянских композиторах 1930–40-х годов, так вот, весь этот репертуар Нозеда записал, чуть ли не 20 дисков.
Вечер был очень-очень любопытный для меня. Листа, конечно, я слышал, а Stabat mater Россини в первый раз. Даже немножко посмеивался, потому что это совсем неожиданно. Stabat mater, казалось бы, что-то серьезное должно быть, глубоко религиозное, вызывающее глубокие чувств, а это была веселенькая музыка, абсолютно Россини. Моментами, когда ты сопоставляешь с текстом, который распевается, это производит комический эффект. Но это было сделано первоклассно. Что касается Листа, то это лишний раз для меня подтвердило его очень значительное место в истории музыки XIX века. Листа можно сравнить с Берлиозом, это две фигуры...
Александр Генис: Глубоко романтической музыки.
Соломон Волков: И они равнозначные в общем-то. Но Берлиозу как-то больше в России повезло, его брали за образец.
Александр Генис: Он там выступал. Но и Лист выступал, с другой стороны. Россия была частью концертного мира.
Соломон Волков: Листа воспринимали как такого европейского виртуоза.
Александр Генис: Кем он и был.
Соломон Волков: Но он также был и действительно глубоким мыслителем. Каждый раз, когда ты сталкиваешься с произведением Листа в живую, то не остаешься равнодушным. И Нозеда это превосходно донес.
Что же касается того, что мир музыки тесен, то упомяну, что Нозеда несколько лет работал в Кировском театре, ныне Мариинском театре, под руководством Валерия Гергиева, который был его наставником в течение нескольких лет. Должен сказать, что Нозеда прилично научился говорить по-русски. Даже его жена Лючия, прелестная женщина, тоже говорит по-русски.
Александр Генис: Интересно, это отразится на репертуаре?
Соломон Волков: Нозеда сейчас чрезвычайно востребованный дирижер. Как всегда, не обходится без подводных камней, он с некоторым скандалом ушел из оперного театра в Турине, но ему тут же предложили пост в оперном театре Цюриха. Он главный приглашенный дирижер Лондонского симфонического оркестра, и с ним он сейчас записывает полный цикл симфоний Шостаковича. У меня дома есть замечательные его записи Прокофьева, Рахманинова. Так что школа у Гергиева для Нозеды совершенно не прошла даром.
Александр Генис: А чувствуется это в манере работы Нозеды?
Соломон Волков: Нет, совершенно два разных типа дирижера.
Александр Генис: То есть Гергиев не подмял его под себя?
Соломон Волков: Нет. Он научил его понимать и чувствовать русскую музыку, но манеры дирижерские самостоятельные, естественно, у обоих. Нозеда остается в сфере итальянской музыки и русской музыки. В этом смысле он продолжает традиции Ростроповича в оркестре – это тоже очень важно.
Что же касается Гергиева, то он выступал в Нью-Йорке буквально за несколько дней. Когда я пришел в концерт Гергиева, то и увидел там и Нозеду, там мы с ним и поговорили, кстати.
Александр Генис: О чем, если не секрет?
Соломон Волков: У нас свои планы, связанные с Шостаковичем. Сейчас говорить об этом рано.
Александр Генис: Хорошо, отложим этот разговор, но я к вам с ним еще пристану.
Соломон Волков: Хорошо. Что касается Гергиева, то у него была очень необычная программа: там вообще не было русской музыки. Видите, парадокс такой. Он выступал с самым, я бы сказал, знаменитым молодым пианистом Даниилом Трифоновым – это настоящая суперзвезда.
Александр Генис: Музыкант, который к тому же пишет свою музыку.
Соломон Волков: Я слышал – тот же Гергиев дирижировал – фортепианный концерт Трифонова.
Александр Генис: Я тоже слышал. Это немного напоминает Рахманинова.
Соломон Волков: Это трудно представимая, но тем не менее реализованная Трифоновым смесь Рахманинова, Прокофьева и Скрябина.
Александр Генис: Хороший русский коктейль.
Соломон Волков: Такие вещи только приветствовать надо. Гергиев как дирижер показал симфонию Шуберта – "большую" так называемую. Это было чрезвычайно интересно, все шло на одном дыхании.
Но все ждали Шумана, потому что многие пришли специально на Трифонова, Шуман прозвучал очень неожиданно. Обыкновенно эту пьесу подают как бурное романтическое произведение. Шуман – это же классический романтик.
Трифонов своей манерой и своей посадкой, длинные вытянутые пальцы очень напоминают мне Горовица. Про Горовица есть заблуждение: его считают романтическим пианистом, но он был очень сдержанным человеком. Он никогда не раскачивался, в этом смысле он был похож на Гульда, даже еще более сдержанный, потому что Гульд мычал, когда играл. Горовиц, конечно, никогда в жизни никакого лишнего звука не издавал.
Александр Генис: Не Ланг Ланг?
Соломон Волков: Абсолютно. Трифонов гораздо более эмоционален, но он очень легко переключается. Прежде всего, он обаятельный и красивый с его бородкой русой. Он напоминает персонажа из Чехова, который вдруг подсел к роялю и начал бы так виртуозно играть.
Александр Генис: Именно этого и ждут от русского пианиста. Ведь чеховский персонаж – это интеллигентный, глубоко чувствующий и хорошо воспитанный человек.
Соломон Волков: Чеховский интеллигент у фортепиано. Он может быть элегичным, он может быть ироничным, но когда все подходит к концу, то все вскакивают с кресел и бешено кричат "Браво!", потому что все это чрезвычайно соответствует сегодняшнему мироощущению.
Александр Генис: Что вы имеете в виду – “сегодняшнему”?
Соломон Волков: Сложная смесь эмоции и сдержанности, когда эмоция не перехлестывает через край, но ты видишь, что под всем, что человек делает, есть эмоциональная подкладка.
Александр Генис: Кипящий чайник.
Соломон Волков: Да! Я недавно столкнулся с новым для меня термином, который мне очень понравился, который я намереваюсь использовать, – это метамодернизм. Потому что, как мы знаем, был постмодернизм, а сейчас, согласно некоторым теоретикам культуры, ему на смену пришел метамодернизм, в котором ирония подается с настоящим подлинным сантиментом. И вот это отличает современное восприятие и современное исполнение.
Александр Генис: Балет Ратманского?
Соломон Волков: Да. И этим одарен Трифонов.
Александр Генис: Соломон, у меня один вопрос по поводу Гергиева. Гергиев – один из любимейших дирижеров в Америке, его очень хорошо знают и очень многие любят. Про него рассказывают замечательные анекдоты о том, как он часто опаздывает, о том, как он дирижировал зубочисткой…
Соломон Волков: Зубочисткой он дирижирует все время.
Александр Генис: Короче говоря, он человек легендарный. Знаете, бывают такие артисты, о которых рассказывают анекдоты. Это часть мифологии культуры. В Нью-Йорке, однако, Гергиева встречают не только овациями, но и пикетами, осуждая его как доверенное лицо Путина и апологета путинской политики. Как Гергиев сам относится к этому – защищается, нападает, игнорирует? Вы же хорошо его знаете.
Соломон Волков: Гергиев совершенно все это дело игнорирует.
Александр Генис: Хорошо. Завершим музыкой.
Соломон Волков: Разумеется, Шуман – замечательное, романтическое произведение, которое одновременно отвечает нашему сегодняшнему восприятию.
(Музыка)
Александр Генис: В окончании нашей передачи я хочу упомянуть о русском празднике в резиденции мэра Нью-Йорка Ди Блазио, где мне довелось побывать. Почти каждое лето мэр приглашает гостей из русскоязычной общины, чтобы отметить музыкой, коктейлями и речами ее вклад в многоликую и многоязычную жизнь нашего города.
Среди артистов, бизнесменов, врачей и коллег-журналистов было много русскоязычных полицейских, включая двух ослепительных красавиц в парадной форме.
Наш двухметровый мэр, легко возвышаясь над толпой, польстил ей заготовленной впрок шуткой.
– Русские, – сказал он, – знамениты самой горячей баней, самой холодной водкой и самыми длинными романами.
Ди Блазио, как, кажется, уже все демократы, выставил свою кандидатуру на пост президента, поэтому его речь напоминала предвыборную. Но закончи он сюрпризом, пригласив на сцену нью-йоркскую и эмигрантскую знаменитость певицу-барда Регину Спектор, которая в эти дни открыла шоу на Бродвее. Мэр даже официально объявил этот праздник “Днем Регины Спектор”.
Лучащаяся Регина обратилась к аудитории по-русски и спела нам песню Окуджавы “Пока Земля еще вертится”. Сразу стало видно, откуда растут ее корни и тогда, когда она пишет и поет свои песни на английском.
Александр Генис: Как вы относитесь к ее творчеству?
Соломон Волков: С большой симпатией. Это, по-моему, совершенно прелестный цветок в этой сфере на нашей эмигрантской почве. Песни ее я слушаю, иногда даже переслушиваю с большим удовольствием.
Александр Генис: Мы закончим нашу передачу одной из песен Регины Спектор, на мой взгляд, в этой песне слышны русские корни.
(Музыка)
