Александр Генис: Наш годовой цикл "Муза на импорт", посвященный восприятию культовых американских книг российскими читателями, завершит (для многих неожиданно) разговор об одном из самых скандальных классиков – о Генри Миллере.

Его самая знаменитая книга "Тропик Рака" вышла в 1934-м в Париже. В США опубликовать ее было тогда просто немыслимо, но слух о ней и соответствующая дурная и заманчивая слава постепенно разрастались. Особенно после того, как в 1944 году американские солдаты оказались в Париже и скупили англоязычное издание "Тропика Рака" на корню. Война всегда способствует порче нравов.

Теперь одиозный роман можно найти в любом книжном магазине, о нем написаны тома исследований, Миллером восхищались такие авторы, как Элиот, Оруэлл и Лоренс Даррел, архив писателя бережно хранится в престижном университете. Можно сказать, что Миллера американская литература впитала в себя, воспользовалась его открытиями и пошла дальше, отдав должное классическому произведению, но не застряв в нем. Совсем другое дело с литературой русской, у которой и своего Миллера не появилось, и американского очень долго не было (о Лимонове разговор отдельный).

Главное – понять, что Миллер не писал порнографию. Его амбиции были куда более величественные. "Тропик Рака" – космологическая фантазия, которую автор набрасывал в страшной спешке, торопясь до конца воплотить на бумаге свои метафизические пророчества. Полуневнятное, полубезумное, косноязычное и противоречивое полотно, на котором без всякой логики возникают образы, порожденные экстазом. Постепенно из этого неразборчивого бормотания выделяются "текучие" образы. Собственно, сама книга – тягучий поток сознания. Миллер признается: "Я люблю все, что течет, все, что заключает в себе время и преображение". И кончается его книга резюме: "Я чувствую, как эта река течет сквозь меня. Течение этой реки и ее русло вечны".

Генри Миллер учил принимать жизнь, пропускать ее сквозь себя, не отвлекаясь посторонними целями. Цель жизни – жизнь. Поэтому в его антиинтеллектуальной чувственной религии нет знания. Нужна способность, отказавшись от сознания, слиться с потоком бытия.

Как? На это Миллер дает четкий ответ, который и показался неприличным американской цензуре.

Женщина – источник его мифической Реки, центр его космологии. В ней он видит персонификацию принципа текучей реальности, живой пример бесконечной череды начал и концов, рождений и смертей. Женщина и есть жизнь.

О сексе Миллер пишет скорее стихами, нежели прозой. Тут он напрочь лишен цинизма. Миллер всегда отрицал принадлежность "Тропика Рака" к порнографии. Секс был для него жизнерадостной религией надежды.

И в этом проявлялась связь Генри Миллера с американской словесностью. Чувствуя это, он проницательно писал о себе: "Неизлечимый оптимист, видимо, одной ногой я все еще в девятнадцатом веке – как большинство американцев, я немного отстал".

Так и есть. Литературным отцом Миллера можно назвать Уитмена, который восклицал: "Физиологию с головы и до пят я пою". А дедом Миллера мог быть великий эссеист Ральф Эмерсон с его лозунгом "Для меня священными могут быть лишь одни законы – те, которые диктует мне моя природа". Но еще важнее – сам дух американской словесности, замешанной на проповеди пополам с метафизическими аллегориями, литературы, занятой не эстетикой, а этикой, как бы неожиданно она ни преломлялась под пером писателя.

В определенном смысле Генри Миллер был последним потомком американской революции.

Ну, а теперь слово Владимиру Абаринову, который представит сегодняшнего именитого гостя.

Владимир Абаринов: В марте 2016 года в Краснодаре на масленицу группа, назвавшаяся клубом библиотекарей-язычников "Перун", сожгла книги Генри Миллера. Ролик, запечатлевший этот ритуал, они разместили на YouTube и разослали пресс-релиз с таким объяснением своей акции:

Вместо сжигания чучела русской женщины-зимы славяне должны жечь скрижали Содома. Произведения Генри Миллера – архетип разлагающегося западного мира с его торжеством блуда и упадком семейных ценностей… Но нужно ли нам цветение радужной Европы с ее… подснежниками и распятыми розами? Лучше ядерная зима, чем черная весна.

"Распятие розы" и "Черная весна" – названия книг Генри Миллера, а "Подснежники" – совсем другого Миллера, Эндрю. С тех пор библиотекари-язычники больше ни разу не объявились, и некоторые скептики предположили, что на самом деле это поклонники Миллера. Во всяком случае Миллер, думаю, был бы не в претензии, его это сообщение позабавило бы.

Он долго был запрещен у себя на родине. Первое парижское издание "Тропика Рака", 1934 года, имело предупреждение на обложке: "Не для ввоза в Великобританию и США".

Для разговора о Генри Миллере я пригласил Андрея Аствацатурова, писателя и филолога, доцента кафедры истории зарубежных литератур Санкт-Петербургского университета, автора книги и множества статей о Генри Миллере. Андрей, вот какая странная история. Хемингуэй и Миллер жили до войны в одном и том же городе, Париже, дышали одним и тем же воздухом, оба были американцами, приехавшими покорять мир, и покорили, но совершенно по-разному. Хемингуэй писал так, словно с него литература начинается, а Миллер точно знал, что на нем литература заканчивается.

Интервью Генри Миллера канадскому телевидению. 1969 год.

– Вы родились в Бруклине и уехали из Америки, чтобы прожить 10 лет в Париже, после чего вы вернулись в Штаты, где и остаетесь. Первый вопрос, который приходит в голову, точнее, два вопроса: почему вы уехали? Почему вы вернулись?

– Думаю, ответить легко. Я уехал, потому что не мог жить в Америке. Я был в отчаянии. У меня не было шансов как у писателя. Я хотел поехать не во Францию, а в Испанию. И двадцать лет не мог добраться до Испании. Моя тогдашняя жена, в книгах ее зовут Мона, предложила мне поехать в Европу. Однажды в унылый февральский день шел снег, я с тоской глядел в окно, и она сказала: "Почему бы тебе не поехать в Европу?" Я говорю: "Хотел бы, но как?" Она сказала, что найдет способ. Я удивился и сказал, что если она это устроит, я поеду. И она купила мне билет на пароход до Европы. В кармане у меня оставалось 10 долларов. Я сделал остановку в Лондоне, чтобы подождать, пока она пришлет еще денег. Но я был вынужден вернуться в Америку из-за войны. Я находился в Греции, и тамошний американский консул не позволил бы мне поехать куда бы то ни было, только домой. Я спросил его, почему мне нельзя поехать в Буэнос-Айрес, в Бразилию, куда-нибудь еще, потому что я совсем не стремился в Америку. Он сказал: "Это невозможно", забрал у меня паспорт и отправил меня домой.

Андрей Аствацатуров: Да, совершенно верно. Это другая литературная традиция. Хемингуэй писал, конечно, не сначала, у него была довольно серьезная традиция. Вот его учитель, от которого он потом немножко открещивался, Шервуд Андерсон, он как раз полагал, что начинает все сначала, что Америка – это свое собственное пространство, это пространство должно иметь свой собственный индивидуальный голос, что литература должна вырастать из почвы, то есть Андерсон был сторонник такого несколько националистического взгляда на литературу – в отличие от Генри Джеймса, который считал, что, наоборот, американская литература должна впитывать веяния Европы. Конечно, они очень разные, Хемингуэй и линия, связанная с Генри Миллером. Андерсон и Хемингуэй были аскеты в литературе, то есть минимум метафорики, минимум словесной игры, это четкий рубленый стиль, очень специфическая композиция их малой, да и большой прозы. Что касается Миллера, то он совершенно избыточен.

Действительно, Хемингуэй принадлежал к тому типу литературы, которая начинает сначала, хотя это и не совсем так. А вот Генри Миллер как раз и говорил о том, что вот после меня книг не будет. Даже то, что я написал, – это не совсем книга, это плевок в лицо Бога...

Владимир Абаринов: Это самое начало "Тропика Рака":

Все, что было связано с литературой, отвалилось от меня. Слава Богу, писать книг больше не надо. В таком случае как же рассматривать это произведение? Это не книга. Это – клевета, издевательство, пасквиль. Это не книга в привычном смысле слова. Нет! Это затяжное оскорбление, плевок в морду Искусству, пинок под зад Богу, Человеку, Судьбе, Времени, Любви, Красоте… всему чему хотите.

Андрей Аствацатуров: Он во многом наследник традиции Теодора Драйзера, и он находился под большим влиянием американской социальной прозы 1910–20-х годов. Но, конечно, его сформировал модернизм, во-первых, английский и американский, во-вторых – французский сюрреализм. Миллер был в текстовом отношении абсолютно избыточен, он писал много, лихорадочно, заполнял бумагу большим количеством чернил, писал в кафе, вообще где бы он ни находился, он все время писал. За исключением тех периодов, когда у него возникал какой-то кризис. Миллер всегда стремился, вы правильно подчеркнули, подвести литературу к абсолютной крайности, к своему пределу. Для Хемингуэя и Шервуда Андерсона текст был целью. Создать некое произведение. Для Генри Миллера литература была средством самовозрастания, самоизменения, это скорее некий опыт, как это было в случае Ральфа Уолдо Эмерсона, Генри Торо, в случае Уитмена обязательно.

Ну и на эту традицию наложилась традиция модернизма. Но и здесь Миллер был немножко особый. То есть он, конечно, брал какие-то открытия у вообще европейского модернизма, в частности у Джойса, безусловно, он пользовался какими-то техниками Джеймса Джойса, или Эзры Паунда, или Томаса Эллиота, но и для Джойса, и для Паунда, и для Эллиота литература все же была некой целью. А Миллеру была интересна личность человека как таковая. Он это все время подчеркивает. Он читает дневники Ван Гога, дневники Вацлава Нижинского, он читает дневниковую прозу. И вот это его сильно отличало от модернизма. Он вообще не любил профессиональную литературу, не только жанровую, но и всякую литературу, которая стремится быть абсолютно литературной, создавать ситуацию внутренней литературной игры, которой была и литература модернизма. Ну и к этому, естественно, добавились открытия французских сюрреалистов и Луи-Фердинанда Селина, безусловно, у которого Миллер тоже много чего заимствовал – вот это представление о тексте как о такой текучей некой магме, некоторый аморализм, некоторый цинизм, который был свойствен Миллеру, – вот это, пожалуй, его сформировало как литературную фигуру.

Если модернисты работали именно в пределах литературы, то для Миллера было важно научиться говорить от имени своего "я". Вот, действительно, где находится мое "я"? Вот я сейчас пишу сообразно каким-то литературным конвенциям, это, скорее, работает интеллект или профессионализм, а вот найти какую-то точку внутри собственного "я", настоящее, глубокое собственное "я" и вот от имени этого "я" заговорить…

Владимир Абаринов: Советская критика называла его "гангстером декаданса", автором "бульварного чтива", "фрейдистской порнографии". В Америке "Тропик Рака" первым издал в своем издательстве Grove Press Барни Россет. Его специализацией была публикация авангардных и эпатирующих общественный вкус сочинений. Книга была сразу же запрещена как непристойная почти во всех штатах. Барни Россет вступил в судебную тяжбу и дошел до Верховного суда США, который в 1964 году большинством в один голос отменил все запреты как противоречащие Конституции.

В том же году появился русский перевод "Тропика", и Генри Миллер уговорил Барни Россета издать книгу по-русски. Личность переводчика, известного как Георгий Егоров, окружена загадкой.

Андрей Аствацатуров: Я, сколько ни пытался выяснить... возможно, это был псевдоним кого-то, может быть, известного, потому что перевод в самом деле очень хороший и классический, блестящий перевод "Тропика Рака" на русский язык.

Владимир Абаринов: Некоторые подробности об этом человеке сообщил в свое время основатель нью-йоркского издательства "Серебряный век" Григорий Поляк.

Вот эти сведения:

Георгий (Джордж) Егоров – человек замечательно интересной судьбы. Он появился в Нью-Йорке вскоре после войны, учился в Нью-Йоркском университете, был дружен с молодыми Юлом Бриннером и Чарльзом Бронсоном, которые и увезли его в Голливуд, где он писал русские диалоги для американских фильмов. Дальнейшие следы Джорджа Егорова теряются: по-видимому, он сменил фамилию и растворился в американском обществе.

Перевод был издан тиражом 200 экземпляров. Барни Россет, как пишет тот же Поляк, положил часть тиража в чемодан и повез в Москву, но на таможне книги отобрали. Остальная часть сгорела. Осталось всего несколько экземпляров.

Я эту книгу в руках никогда не держал, но читал в начале 70-х в самиздате. Она была перепечатана на машинке и размножена на какой-то копировальной технике. В 1988-м "Тропик рака" с обложкой Вагрича Бахчаняна вышел у Ильи Левкова виздательстве "Либерти". Первое "официальное" издание состоялось только в 1990 году, в двух номерах журнала "Иностранная литература", главным редактором которого был тогда Чингиз Айтматов, с предисловием Нормана Мейлера, послесловием Петра Вайля и Александра Гениса и заметкой Григория Поляка, которую мы процитировали.

Генри Миллер пришел к советскому читателю после "Дара" Набокова, платоновских "Котлована" и "Чевенгура", "Жизни и судьбы" Гроссмана, "Слепящей тьмы" Кестлера и "1984" Оруэлла, после "Доктора Живаго" и "Архипелага ГУЛАГ". 1990 год стал последним годом существования советской цензуры – Главлита. Именно в августе, когда вышла вторая половина "Тропика Рака", вступил силу Закон о печати, запретивший цензуру, а к концу следующего года прекратил существование и сам Советский Союз.

Трейлер фильма Филипа Кауфмана "Генри и Джун" (1990). Миллер – Фред Уорд, Джун – Ума Турман, Анаис Нин – Мария де Медейрос.

Андрей Аствацатуров: Да, притом что уже издали в "Иностранной литературе" в 1989 году перевод "Улисса", там в последней части масса непристойностей.

(Музыка)

Владимир Абаринов: Для меня с моим советским пуританским образованием (мы и Мопассана-то читали тайком от родителей) это был шок. Поразили даже не сцены плотской любви (мне кажется, в этом отношении Миллер больше действует на женщин), а вот этим моральным релятивизмом. "Как вшей выводят, так я должен был вытравить из себя духовность", – так написано в "Тропике Рака". И еще, в другом месте: "Как-никак у меня есть совесть – обстоятельство, о котором я сожалею". И это нисколько не поза.

Андрей Аствацатуров: Я согласен, ваши ощущения были очень точны. Ну прежде всего, конечно, Миллер ницшеанец в каком-то смысле и анархист, хотя это странное сочетание, но тем не менее оно есть. Миллер молодой и даже уже не очень молодой увлекался анархистскими теориями и был в общем политическом отношении близок к анархизму. И второй момент – это, конечно, влияние Луи-Фердинанда Селина на него очень серьезное. "Тропик Рака" вышел через два года после "Путешествия на край ночи". И Миллер, конечно, был в восторге, и вот этот... нельзя сказать "моральный релятивизм", но некоторый аморализм, как его понимает Ницше, что мораль нужна, чтобы ограничивать художника, ограничивать сильного, это слабые придумывают мораль. Миллер, конечно, эту работу знал, "Генеалогия морали". Но прежде всего взгляд Селина был взглядом врача, то есть это вынесение за скобки всей этики. Это отказ от гуманизма и отказ от антропоцентризма.

Владимир Абаринов: А когда вы первый раз прочли Миллера и что при этом подумали и почувствовали?

Андрей Аствацатуров: Я прочитал Миллера по-английски, это был, наверно, 88-й год. Да, на меня, конечно, тогда произвело сильное впечатление то, на что, естественно, обращаешь внимание, – большое количество откровенных сексуальных сцен. Это действительно первое, что бросается в глаза, хотя это занимает не самое большое место в романе. Там есть много чего другого. Ну и меня тогда потрясло, что эти сцены описываются совершенно по-разному. Вот это я заметил тогда и даже несколько раз перечитал соответствующие эпизоды. У него, конечно, очень мощный такой эротизм, но у него там есть и сексуальные сцены, которые описываются ну как эксплуатация женщины.

Владимир Абаринов: В "Тропике Рака" сказано так:

Я говорю себе: подожди и подумай, парень! Вспомни, что ты – в самом конце этой очереди; что уже целый армейский корпус осаждал ее, разграбил ее и опустошил. Я говорю себе: послушай, парень, не жалей тех пятидесяти франков, которые ты ей даешь, зная, что ее кот спустит их на Фобур Монмартр. Это – ее деньги и ее кот. И это кровавые деньги. Но их никогда не изымут из обращения, потому что во Французском банке нет ничего, на что их можно было бы обменять.

Если продолжить историю переводов Миллера на русский язык, надо сказать, что в России он издан просто в изобилии.

Андрей Аствацатуров: Довольно большой парадокс, что у нас в России он лучше представлен, чем в США. Некоторые книги Миллера очень долго не переиздавались в США, некоторые вообще не переиздавались, книги, опубликованные в 40-е годы. А у нас это все многократно издавалось, это производит впечатление. Некоторые тексты реально проще найти по-русски, чем по-английски вот сидя здесь, в России. У нас действительно его очень хорошо издавали, и "Колосс Маруссийский" издали, "Нью-Йорк и обратно", даже вот три года назад у нас издали его сборник "Замри, как колибри" в "Азбуке". Я не помню, чтобы это вообще когда-нибудь переиздавалось в США.

Владимир Абаринов: Я специально проверил на "Амазоне". "Колибри" издан один раз в 1962 году. И что еще замечательно – Миллер, наверно, чемпион по числу переводов одних и тех же книг. "Тропик Козерога" – три разных перевода, цикл "Роза распятия", три романа – каждый переведен дважды, "Черная весна" – три перевода, "Тихие дни в Клиши" – два, "Под крышами Парижа" – три. Но вот вы пишете, что Миллер – культовый писатель, но не классик. Почему?

Андрей Аствацатуров: В Америке он считается не то что под запретом, этого нет, но считается автором, которым заниматься неудобно. Миллера как-то очень быстро в 60-е годы опубликовали, был восторг, было паломничество к его дому в Биг-Сюре, кто туда только не приезжал, только вот Керуак не смог доехать, потому что запил в очередной раз, поэтому встреча таких великих, ярких людей не произошла. Но, в самом деле, академия его как бы не балует. Но это здорово, в каком-то смысле это победа. Он остался автором для читателей, а не для академии. Треть каждого романа – это графомания, хорошая, красивая, вдохновенная, но все-таки графомания. Он, мне кажется, и сам за собой это видел. Тем не менее это такой удивительный феномен, что академия к нему крайне осторожна.

Документальный фильм Тома Шпиллера "Во сне и наяву" (1975).

– Я часто вижу один и тот же кошмарный сон: я, похоже, бреюсь, смотрюсь в зеркало и вижу другое лицо. Меня это сводит с ума, я вроде как в сумасшедшем доме, и это никак не кончается. Я не знаю, что происходит, не знаю, кто я такой. Такой же псих, как и все прочие... В конце концов я героически вырываюсь из плена, перебираюсь через стену. Когда я оказываюсь на той стороне, я с облегчением перевожу дух, все как будто в порядке. Я вижу пару, приближающуюся ко мне по улице, я им машу рукой, заговариваю с ними, а они смотрят на меня, и ясно, что они не понимают язык, на котором я говорю. Так что мое сумасшествие продолжается. В этом месте я обычно просыпаюсь...

(Монолог продолжается на улице.) А, теперь я знаю, где я и кто я такой! Опять в этой паршивой дыре, Нью-Йорке, где я родился. Месте, где я не знал ничего, кроме голода, унижения, отчаяния, безысходности – ничего, кроме прозябания...

Владимир Абаринов: Поговорим о его отношениях с русской литературой. Во-первых, наверно, Достоевский...

Андрей Аствацатуров: Прежде всего, конечно, вы правы, Достоевский. У него есть эпизоды, скажем в "Тропике Козерога", которые явно содержат в себе вообще отсылки к Достоевскому. Там мальчики бросаются камнями – это вот явная такая отсылка к "Братьям Карамазовым". Вообще он очень много рассуждал о Достоевском прямо в романах...

Владимир Абаринов: В "Тропике Раке" есть фраза, из которой ясно, что он читал "Власть тьмы" Толстого.

Андрей Аствацатуров: Еще он читал Гоголя. Я думаю, что Гоголь его привлек образностью и каталогами. Вот эта бесконечная каталогизация реальности у Гоголя, за счет чего Гоголь создает движение вот в "Невском проспекте", перечисляет, перечисляет, перечисляет какие-то вещи – создается внутреннее движение. И это один из важнейших приемов Генри Миллера.

Владимир Абаринов: Вообще его знакомство с русской культурой – это что-то поразительное. Открываешь "Нексус" – и сразу же, на первой странице: "Что выбираешь ты – Восток Ксеркса или Восток Христа?" Это Владимир Соловьев. Дальше, на той же и соседних страницах – Леон Бакст, "Анатэма" Леонида Андреева, "Герой нашего времени", "Метафизика пола" Василия Розанова, философ Николай Федоров, обширные выписки из Бердяева... Кстати, Бердяев тоже читал и ценил Миллера. А вот это "гав-гав", с которого начинается книга, – ведь это же Маяковский, стихотворение "Вот так я сделался собакой". Какой еще американский писатель может похвалиться таким багажом?

Но теперь пора сказать и об обратном влиянии. Здесь, конечно, первый, кто приходит в голову, – это Эдуард Лимонов.

Андрей Аствацатуров: Да, совершенно правильно вам приходит в голову. Первая фраза "Эдички" – "Я живу в отеле "Винслоу" и первая фраза Миллера – "Я живу на вилле Боргезе". Лимонов довольно интересно написал. У него такая книга есть "Священные монстры", которую он написал в тюрьме, и там довольно интересное эссе о Генри Миллере, оно называется "Китаец". И это очень важно, потому что, видимо, Лимонов не просто Миллера читал, но читал еще его биографии, потому что кличка у Генри Миллера была "Китаец". Он был такой высокий, лысоватый, с зауженными глазами...

Владимир Абаринов: Еще и щурился...

Андрей Аствацатуров: Да, щурился, он же был близорукий... Конечно, Лимонов взял у Миллера очень много, прежде всего вот это бравирование аморализмом, хаотичность построения текста, я думаю, что Лимонов брал и у Генри Миллера, и у его литературного учителя Луи-Фердинанда Селина, и вот эту неустроенность, и вот эту какую-то эротизированную волну бытия подхватывал. Но Лимонов, мне представляется, лишен миллеровской метафики, он от нее принципиально отказывается. А эссе интересное, потому что Лимонов там фиксирует самое важное, наверно, свойство Генри Миллера – абсолютное, полное принятие жизни. Это Миллер любил в себе. Хотя он был, ну в каком-то смысле, негативист, что-то отрицал, разумеется, но вообще жизнь во всех ее формах он удивительным образом принимал, и вот это, пожалуй, был самый важный пафос, именно тот, о котором говорил Ницше, пафос утверждения.

Владимир Абаринов: В качестве эпилога процитирую слова Миллера о Гоголе:

"Я думаю сейчас о Николае Гоголе – человеке, который написал "Записки сумасшедшего" и казачью "Илиаду". Одну из своих повестей он завершил словами: "Грустно жить на этом свете, господа!" Что ж, Гоголь обосновался ни много ни мало в Риме, опасаясь оставаться на Святой Руси... Он, заставивший миллионы людей плакать и смеяться, оказавший решающее влияние на будущих русских (и иных) писателей, перед смертью получил ярлык "проповедника кнута, апостола невежества, защитника обскурантизма и мерзейшей тирании". И это было сказано бывшим поклонником и другом!.. Мне кажется, будто я слышу звучный голос многих и многих прославленных изгнанников, и песня их звучит так же, даже если они ненавидели страну отцов. "Я здесь. Вы там". Вот что говорят они все. "Я знаю свою страну лучше, чем вы. И люблю ее больше, даже если плюю на нее. Я блудный сын и однажды со славой вернусь – если не будет слишком поздно. Но я не двинусь с места, пока вы не сделаете меня почетным гражданином моего родного города. Я умираю от одиночества, но моя гордость сильнее любого одиночества. У меня есть для вас послание, но еще не настало время, чтобы открыть его вам".

С нами был писатель и исследователь творчества Генри Миллера Андрей Аствацатуров. Мы слушали "Маленький шимми" Джорджа Антейла в исполнении пианиста Маркуса Беккера, "Чарльстон" Джанго Рейнхардта в исполнении его самого и скрипача Стефена Грапелли и отрывок из оратории Арво Пярта "Адамов плач", текст Святого Силуана Афонского, оркестр Virtuoso Strings, хор Soundstreams Choir 21, дирижер Тыну Кальюсте.

(Музыка)