Мне никогда не забыть два августа – 1968 и 1991. Первый я провел с отцом на Карпатах. Мы беззаботно путешествовали по живописным горам и долинам на попутных машинах, пока возле Ужгорода не наткнулись на колонну танков. Тупо, как лемминги, они шли гуськом к воде по узкой австро-венгерской дороге. Об остальном нам рассказала "Свобода".
Август 1991 я, как все, кто не был тогда в России, провел у телевизора. От беспомощности сжимались кулаки и сердце. Еще и потому, что я помнил, как было в прошлый раз, когда вместе с Пражской весной те самые танки раздавили целое поколение. Еще одно потерянное поколение, которое на четверть века раньше могло оказаться в Европе: не сбежать на Запад, а стать им.
19 августа 1991 никто не знал, чем все кончится. Многие ждали привычного и прощались с буйными годами перестройки.
- "Следующие 30 лет, - говорили самые опытные, - мы будем перечитывать журналы гласности".
20 августа, когда все еще по-прежнему было неясно, я успел сделать передачу, в которой тоже прощался, но не с перестройкой, а с коммунизмом. Как и тогда, в 1968, грубая сила была равносильна идейному банкротству. Путч отменил аргументы, спор кончился, осталось выяснить, чья возьмет. А 21-го мы с Парамоновым купили ящик шампанского и угощали коллег из всех редакций. Это был счастливый день, и я в первый раз пожалел, что уехал.
Все мои московские друзья были на баррикадах у Белого дома. Я бы гордился до смерти, а они не любят вспоминать. Я долго этого не понимал, пока одна знакомая не объяснила:
- "Это как первая любовь, из которой ничего не вышло".
Но это, конечно, неправда, потому что дети путча уже никогда не будут похожи на своих родителей. Они привыкли к другой планке. Они не знают, чего могли лишиться. Они хотят быть, как все. Они, в сущности, и есть, как все. И как бы я ни любил Сорокина, мне трудно поверить, что их можно загнать обратно.
Свобода не всегда имеет отношение к политике. Свобода – это еще многое другое. Например, языки, или Интернет, или работа, или свой круг, который вмещает один "Фэйсбук", а не одну московскую кухню.
Дети путча живут уже не только здесь и сейчас, они везде и всегда, в виртуальной вселенной, где строят себе реальность, альтернативную власти. Им до нее куда меньше дела, чем было нам. Что не так уж хорошо, но и не так уж плохо, потому что они все равно нас переживут и устроят жизнь по-своему. Белоруссия не может быть вечной, даже Кастро смертен, и у детей путча есть такое будущее, о котором мы ничего не знаем.
Возможно, я ошибаюсь. Вероятно, многого не понимаю. Но я твердо знаю, что всего этого могло не быть, но стало из-за того, что произошло тогда, в три августовских дня 1991 года. Будь моя воля, я бы их объявил национальным праздником. Тем более, что погода хорошая.
Август 1991 я, как все, кто не был тогда в России, провел у телевизора. От беспомощности сжимались кулаки и сердце. Еще и потому, что я помнил, как было в прошлый раз, когда вместе с Пражской весной те самые танки раздавили целое поколение. Еще одно потерянное поколение, которое на четверть века раньше могло оказаться в Европе: не сбежать на Запад, а стать им.
19 августа 1991 никто не знал, чем все кончится. Многие ждали привычного и прощались с буйными годами перестройки.
- "Следующие 30 лет, - говорили самые опытные, - мы будем перечитывать журналы гласности".
20 августа, когда все еще по-прежнему было неясно, я успел сделать передачу, в которой тоже прощался, но не с перестройкой, а с коммунизмом. Как и тогда, в 1968, грубая сила была равносильна идейному банкротству. Путч отменил аргументы, спор кончился, осталось выяснить, чья возьмет. А 21-го мы с Парамоновым купили ящик шампанского и угощали коллег из всех редакций. Это был счастливый день, и я в первый раз пожалел, что уехал.
Все мои московские друзья были на баррикадах у Белого дома. Я бы гордился до смерти, а они не любят вспоминать. Я долго этого не понимал, пока одна знакомая не объяснила:
- "Это как первая любовь, из которой ничего не вышло".
Но это, конечно, неправда, потому что дети путча уже никогда не будут похожи на своих родителей. Они привыкли к другой планке. Они не знают, чего могли лишиться. Они хотят быть, как все. Они, в сущности, и есть, как все. И как бы я ни любил Сорокина, мне трудно поверить, что их можно загнать обратно.
Свобода не всегда имеет отношение к политике. Свобода – это еще многое другое. Например, языки, или Интернет, или работа, или свой круг, который вмещает один "Фэйсбук", а не одну московскую кухню.
Дети путча живут уже не только здесь и сейчас, они везде и всегда, в виртуальной вселенной, где строят себе реальность, альтернативную власти. Им до нее куда меньше дела, чем было нам. Что не так уж хорошо, но и не так уж плохо, потому что они все равно нас переживут и устроят жизнь по-своему. Белоруссия не может быть вечной, даже Кастро смертен, и у детей путча есть такое будущее, о котором мы ничего не знаем.
Возможно, я ошибаюсь. Вероятно, многого не понимаю. Но я твердо знаю, что всего этого могло не быть, но стало из-за того, что произошло тогда, в три августовских дня 1991 года. Будь моя воля, я бы их объявил национальным праздником. Тем более, что погода хорошая.
